ОТЕЦ
ОТЕЦ
После смерти жены Александр Иванович вместе с Юркой переехал в подмосковный поселок неподалеку от Шереметьевского аэродрома. Московская газета, где Александр Иванович начал работать заместителем главного редактора, построила там несколько зимних одноэтажных домиков. В одном из них он и получил комнату.
С Анной они познакомились в самом начале войны на Белорусском фронте. Он был тогда военным корреспондентом, она связисткой. Анне было всего двадцать, ему больше тридцати, но ни он, ни она не ощущали разницу в возрасте. Были трудные дни отступлений, но они не теряли друг друга. В начале сентября сорок первого его перебросили под Москву. Он добился ее перевода туда же. Вскоре она заболела двусторонним воспалением легких, легла в медсанбат, и там выяснилось, что она беременна. Пришлось демобилизоваться. Дома, в Москве она застала нового мужа матери – третьего после отца Анны. Вежливый, гладкий работник Генерального Штаба был всего на несколько лет старше Александра Ивановича. Мать, моложавая, статная и властная дама, при молчаливом одобрении мужа, усиленно уговаривала Анну избавиться от ребенка. Но как она могла это сделать?! Ведь Александра Ивановича могут убить, или… или он не вернется к ней – и такое может случиться. Ребенок будет единственным, что у нее останется в жизни на память об их короткой, стремительной любви!
Сразу же после демобилизации Александр Иванович вернулся к ней таким же, каким был. И впервые увидел уже почти трехлетнего сына.
Мальчик достался Анне трудно. После родов она так до конца и не оправилась.
Юре минуло четыре года, когда Анна слегла. Боясь заразить ребенка, она настояла, чтобы ее отправили в туберкулезную больницу. Оттуда она уже не вернулась.
В доме Анны Александр Иванович не стал своим человеком: мать относилась к нему открыто неуважительно – пожилой человек, на солидной должности, а не может добиться для семьи отдельной квартиры! С отчимом они почти все время переглядывались, прощупывая друг друга, но так и не смогли найти нужного тона для общения.
Несмотря на горе, переехав в поселок оба – отец и мальчик, – почувствовали что-то вроде облегчения: здесь они никому не были в тягость. Дом? окружал один общий забор, и Юрка по целым дням свободно носился по лесу вместе с ребятишками других сотрудников. Сторожиха и истопница тетя Паша убирала их комнату, готовила, а если Александр Иванович по вечерам задерживался в редакции, укладывала Юрку спать.
Над поселком весь день, а часто и ночью, с ревом проносились самолеты, Но Юрку это нисколько не смещало. Побаивался он только их соседки, ответственного секретаря редакции, женщины неопределенного возраста с холодно-правильными чертами лица и всегда поджатыми, узкими губами. Она никогда не делала Юрке никаких замечаний, не одергивала, если он шумел в коридоре или притаскивал в дом компанию своих приятелей – она просто не замечала его, словно он и не существовал вовсе. Только иногда мельком взглядывала на него бледно-серыми, почти белыми глазами и именно это ее равнодушие больше всего пугало мальчика. Тогда он либо убегал куда-нибудь подальше, либо прятался на терраску, пока она не уходила из дома или не запиралась в своей комнате.
Но вольная Юркина жизнь скоро кончилась. Он был смышленым мальчишкой, к шести годам как-то сам, вернее, подражая старшим ребятишкам, научился читать и даже писать кое-какие буквы. Чтобы он окончательно не разболтался, Александр Иванович отдал его осенью в поселковую школу.
Ходьбы до школы было минут двадцать – перейти поле, обогнуть здание нефтебазы, а там только перебежать шоссе.
Учился Юрка легко, сам дома садился за уроки, и отцу ни разу не пришлось проверять его. Четвертый класс он окончил даже с похвальной грамотой. Труднее стало в пятом – он никак не мог привыкнуть к разным учителям. Он сильно привязался к своей прежней учительнице, да и она к нему относилась по-особому – самый маленький в классе, да еще сирота. Но он вовсе не был таким уж маленьким; одинокая жизнь приучила его к самостоятельности; теперь, идя из школы, он заходил в магазин нефтебазы, покупал все, что полагалось, а иногда, когда тетя Паша была чем-то занята, сам готовил на газовой плитке несложную еду – варил картошку, кашу или макароны, часть съедал, остаток заворачивал в одеяло и прятал под подушку, чтобы отец вечером мог поужинать.
Постепенно и Александр Иванович привык считать его почти взрослым. Отношения у них сложились мужские – спокойные, ровные, дружеские.
Так жили они до ранней весны пятьдесят второго года. И тут Юрка заметил, что отец как-то неспокоен, перестал расспрашивать его о школьных делах, стал молчалив, раздражителен. Тревога отца невольно передалась мальчику.
Однажды Александр Иванович пришел домой необычно рано. Они были одни в квартире – соседка еще не приехала с работы. Отец посадил Юрку рядом с собой на кровать и заговорил очень тихо, почти шепотом:
– Ты помнишь тетю Варю? Помнишь, она приезжала к нам прошлым летом из Ленинграда?
– Помню, конечно, – кивнул Юрка.
– Так вот, малыш, слушай внимательно. Если я когда-нибудь не вернусь домой…
– Как это? – испуганно вскинулся мальчик.
– Да вот так – не приду ночевать, не явлюсь на следующий день, и еще на следующий, ты не слушай никого… не слушайся ни одного человека и никого обо мне не расспрашивай…
– Почему?
– Может быть, я уеду… вынужден буду уехать далеко… без тебя…
– Я не хочу, папа.
– Я тоже, но может быть, придется…
Тихий голос отца и то, что говорил он так серьезно, растревожили Юрку; он изо всех сил старался не заплакать.
Они с отцом никогда не нежничали, не лизались, как презрительно говорил Юрка. А сейчас отец вдруг обнял его, прижал к себе и поцеловал в коротко остриженную макушку. Юрка дрогнул и все-таки расплакался.
– Не надо, – болезненно сморщился отец. – Не надо. Ты только слушай меня внимательно. Вот, смотри, – я пришил внутри рюкзака карман. В нем деньги, твоя метрика и адрес работы тети Вари. В рюкзаке трусы, рубашки, теплый свитер, твои тетрадки.
Плечи мальчика дрожали, и чтоб унять эту дрожь, отец все крепче прижимал к его себе и шептал ему в самое ухо:
– Жди меня не более двух суток. Понял? Двое суток. Если не дождешься – поезжай в Москву, добирайся до Ленинградского вокзала, купи билет на любой поезд до Ленинграда – на любой, – и уезжай. Ясно?
– Ясно.
– Но главное – никто, ни один человек не должен знать, куда ты едешь. Ты умеешь хранить тайны? Конечно, умеешь! У тебя наверняка есть потайное местечко, куда ты до отъезда можешь спрятать рюкзак? Есть?
– Есть.
– Ну, вот. Но главное – не слушайся никого, ничьих советов. И пуще всего этой… нашей соседки. До отъезда старайся ей вообще на глаза не попадаться.
– Да!
– Ну, все, Юрий, все. И не плачь – мужчины не плачут… – сказал отец, поднимаясь. – И не ходи за мной…
– Я буду тебя ждать!
– Жди. Двое суток, не больше… Может быть, я еще вернусь…
Ночевать отец не пришел. Не было его и на следующий день. И на второй.
С вечера Юрка не лег спать и все время к чему-то тревожно прислушивался. Он уже не ждал отца. Просто ему было страшно. Он сидел на полу у окна, в темноте.
С расположенного неподалеку от их дома шоссе доносился шум проносящихся мимо машин. Вдруг он услышал, как одна из них резко затормозила. Хлопнула дверца, скрипнула калитка, на дорожке послышались шаги нескольких человек. Они шли к их дому.
Юрка инстинктивно почувствовал, что среди них нет отца. Он выскользнул в темный коридор, неслышно отворил дверь кухни и, как кот, юркнул в узкий лаз под терраску, где еще утром спрятал свой нетяжелый рюкзак.
Всю ночь в комнате ходили, что-то передвигали. Под утро над самой своей головой Юрка услышал четкий голос своей соседки:
– О мальчишке не беспокойтесь, товарищи. Я еще вчера договорилась – утром за ним зайдет участковый и отвезет в детский дом. Вероятно, он ночует у кого-нибудь из поселковых ребят. Ничего, утром явится.
Гулко простучали шаги сбегавших по ступенькам людей, потом негромко скрипнула калитка, взревел мотор. Машина отъехала.
Юрка долго сидел притаившись. Наконец услышал, как щелкнул замок входной двери, и все стихло.
Тогда он вылез из своего убежища и одному ему известными тропками, пробрался к вокзалу. Через несколько минут подошла первая электричка. У сонной кассирши Юрка купил билет, забрался в пустой вагон и мгновенно уснул.
На Ленинградский вокзал он приехал, когда только что открылись кассы. Поезд отходил вечером. Купив билет, Юрка примостился на скамейке в зале ожидания и почти неподвижно просидел до самого вечера. Хорошо, что он догадался сунуть в рюкзак батон и большой кусок вареной колбасы! Ему очень хотелось пить, но он никак не мог решиться подойти к буфету и попросить стакан чаю. Он задремывал и снова испуганно вскидывался – мимо него все время ходили какие-то люди, бегали дети; рядом на скамейке всхрапывала толстенная баба, окруженная сумками, сетками, мешками… Наконец, он дождался своего поезда, нашел вагон, место, долго пил в туалете, неумело нажимая непослушный кран, потом улегся на своей голой, твердой полке, положил под голову рюкзак и крепко уснул…
Долго стоял он на утренней, оживленной площади Московского вокзала, не решаясь ни у кого спросить, куда ему идти.
Молоденький милиционер обратил внимание на растерянного мальчишку.
– Ты кого-нибудь ждешь?
– Нет! – испуганно ответил Юрка.
– Что же ты тут стоишь столько времени?
– Вот, – доверчиво протянул он записку отца с адресом библиотеки имени Тургенева. – Я не знаю, как пройти… проехать…
Когда Юрка добрался до библиотеки, она была еще закрыта.
Серое марево, заволакивавшее небо, постепенно рассеялось. Показалось солнце.
Юрка уселся перед закрытой дверью библиотеки и снова стал ждать. Никто не обращал на него внимания. Только худая серая кошка подошла к нему и потерлась о его ноги. Он отыскал в рюкзаке последний кусок колбасы и дал ей. Кошка с удовольствием съела уже не очень аппетитно пахнущее угощенье и не отходила больше от Юрки. Он взял ее на колени и вдруг то, что клубилось в голове, в груди, затрудняло дыхание, отошло куда-то и мальчик с интересом стал всматриваться в проносящиеся мимо автомобили.
И тут он увидел тетю Варю. Она, как и другие, не заметила его. Он встал, тихо окликнул:
– Тетя Варя!
– Ты? – вскрикнула она. Что случилось? С отцом, да?
Юрка молча глядел на тетю Варю, все еще прижимая к себе кошку; внезапно она дернулась, зло мяукнула и стремглав бросилась в открытую дверь библиотеки…
…Через несколько дней они уехали в Бийск к отцу погибшего во время войны мужа тети Вари. В его доме они прожили недолго – как только тетя Варя начала работать в городской библиотеке, они стали снимать комнату в маленьком деревянном доме старухи-староверки, потерявшей на фронте трех сыновей. Она была строга, молчалива и неприветлива, но к Юрке относилась терпимо, даже иногда подкармливала его. А жилось им туго; маленькой тетевериной зарплаты едва-едва хватало на оплату квартиры, дров и самой необходимой пищи. Юрка рос непомерно быстро. К четырнадцати годам он намного перерос тетю Варю, был худ, костист и голенаст, как дворовый щенок. С теткой они как будто были дружны – спокойно, молчаливо, без сантиментов и задушевных разговоров – просто жили рядом два надежных человека и по мере сил старались помогать друг другу.
Юрка давно понял, что отец никогда бы не бросил его по собственной воле. И ни на минуту не переставал ждать его возвращения. Но никогда не спрашивал у тети Вари об отце. И она никогда о нем не говорила. Это молчание еще больше сближало их.
Юрка видел, как трудно этой уже немолодой женщине вести их скудное хозяйство. Осенью пятьдесят шестого года он перешел в восьмой класс. Тетя Варя не удивилась и не возразила, когда он сообщил ей свое решение – на будущий год уйти из школы, начать работать, а если удастся – кончать десятилетку в школе рабочей молодежи.
В декабре того же года пришел на имя Юрки официальный пакет. Глянув на штамп, тетя Варя, волнуясь, вскрыла его и, прочтя, решила пока не показывать его мальчику. Через два дня, взяв недельный отпуск за свой счет, она уехала в Москву.
Вернулась похудевшая и как бы сразу постаревшая. Она ничего не стала рассказывать Юре. Ночью он проснулся, прислушался, но все было тихо. Собирался было снова уснуть, но вдруг понял, что проснулся оттого, что тетя Варя не спала.
– Что случилось? – спросил он шепотом.
Она долго не отвечала, наконец, громко и по-обычному спокойно сказала:
– Теперь мы остались с тобой совсем одни на свете – папа утонул. Сплавлял лес на Енисее, оступился, его затянуло под плот… и все…
До утра они не спали и оба затаенно молчали.
Больше они об отце не говорили.
Теперь Юре уже некого было ждать. Он не вспоминал отца – просто он всегда был рядом. Когда оставался один, слышал его тихий голос и старался слово за словом восстановить то, что он говорил ему в день исчезновения. Одна какая-то фраза, может быть, самая главная, все время ускользала из памяти. Что это было? О чем? О ком говорил отец?
Но однажды ночью он услышал осторожный отцовский шепот:
– Главное – не слушай ничьи советов. Особенно советов этой… соседки! Старайся ей вообще не попадаться на глаза!
Он понимал – кто-то же виноват в том, что случилось с отцом? И если он мужчина, он должен отомстить. Но кому?
И внезапно его словно осенило – это она во всем виновата, она, эта каменная женщина, которой он все детство боялся!
Как мог он, пятнадцатилетний паренек, понять, разобраться во всех сложностях жизни?! И вся сила мальчишеской, убежденной ненависти сфокусировалась на холодном лице этой женщины, на ее белых глазах и сжатых губах.
С этой минуты его инстинктивная ненависть осталась в нем навсегда. Она сопровождала его во сне, и наяву, и тогда, когда он, кончив восьмилетку, пошел работать, и тогда, когда служил в армии. Там, в сонной казарме, он часто просыпался, разбуженный сказанной над самым ухом фразой: «Я еще вчера договорилась – утром придет участковый и отвезет его в детский дом…»
Он никогда не задумывался, жива ли она еще, хотя и тогда она казалась ему старухой. Он просто ненавидел ее и ненависть давила его, как болезнь…
Действительную службу он отбывал на далеком Севере и по окончании остался там же – поступил на большую стройку шофером дальних рейсов. В отпуске он не был три года – накопил много свободных месяцев и довольно много денег.
Подумывал о том, чтобы поступить на заочный в Томский политехнический институт. Но раньше решил съездить домой, в Бийск.
Тетю Варю он застал уже на пенсии. Она сильно постарела, но была все такой же сдержанной и спокойной. В первый же вечер она усадила его за стол, села напротив и внимательно, даже придирчиво осмотрев его, заговорила:
– Оматерел ты, Юрий. Мужиком стал. Женился?
– Нет.
– Что собираешься с собой делать?
– Хочу попытаться на заочный в политехнический.
– Перезабыл, наверное, все.
– Нет. Занимался там. Попробую.
– Попробуй… Ну вот что, я хочу, чтобы ты, наконец, узнал, зачем я тогда, в пятьдесят шестом, ездила в Москву. Это ведь тебя вызывали, не меня. Да ты был еще слишком мал… Так я все узнала о Саше… об отце. Его сняли с работы и отправили на Крайний Север потому, что он отказался подписать заявление нескольких сотрудников газеты о главном редакторе. В этом заявлении они утверждали, что главный – бывший полицай, служил у немцев. Потом все выяснилось – это оказалось ложью, клеветой. Как раз отец и занялся выяснением истины. А пока он добывал документы и свидетельские показания, один из сотрудников редакции занялся так называемым исследованием литературной и общественной деятельности отца: на шестидесяти страницах на машинке, напечатанных через один интервал, этот сотрудник разобрал все отцовские статьи, даже те, что были напечатаны во фронтовой газете, его поведение, отношения с сотрудниками, его частную жизнь. Все эти страницы были полны передержек, вырванных из контекста цитат, сплетен. Мне дали прочитать. И выдали вот эту бумажку о полной реабилитации…
– Кто написал этот разбор? Мужчина? Женщина?
– Не знаю. Кажется, мужчина. Я фамилии не запомнила, только знаю, что кончается на «ович».
– На «ович»! Я узнаю, кто это! Я его найду! – сказал Юрий, поднимаясь.
– Я рассказала не для этого. Просто – ты должен знать…
Отложив все свои институтские планы, Юрий поехал в Москву. В газете, у старого сотрудника, он без труда выяснил, чья фамилия кончается на эти буквы…
…Из незанавешенного окна свет падал на влажную траву.
Он хорошо помнил – это было окно их комнаты.
На подоконнике горела любимая отцовская лампа под зеленым стеклянным абажуром.
Кто-то вошел в комнату, уселся у стола.
Он не сразу узнал ее – она сильно пополнела, стала как будто ниже ростом. Но это было ее лицо – тупой нос, безгубый рот; только стриженые волосы из пепельных стали серыми.
Он вошел в дом через незапертую кухню, по узкому коридору прошел мимо ее комнаты. Там горел свет. За неплотно прикрытыми дверями он увидел кровать, ночной столик, шкаф – все стояло на прежних местах.
«Значит, теперь она занимает весь дом», – мельком подумал Юрий и, не стучась, вошел в их бывшее жилище.
Не оборачиваясь, она сказала недовольно:
– Вы опять опоздали. Я же просила вас прийти пораньше, наладить изображение. Передача вот-вот начнется.
Он молчал.
– Что же вы?
Он не ответил.
Она обернулась и, видно, тот час его узнала, хотя перед нею был не мальчишка, а давно отслуживший службу солдат.
Она испуганно вскочила, подняла руки, словно защищая лицо от удара.
– Успокойтесь! – сказал он брезгливо. – Бить я вас не собираюсь. Сядьте.
Она послушно опустилась на стул, но страх не исчез с ее лица.
– Я сказал – успокойтесь! Мне только важно узнать, за что вы ненавидели моего отца?
– Вы сошли с ума!
Он подошел к столу, пристально взглянул в ее белесые глаза, беспокойно плававшие меж покрасневших век.
– Неправда! Это он меня ненавидел. А я… хотела его спасти! Я умоляла его подписать наше заявление о главном редакторе…Вы были мальчишкой тогда и ничего не знали… не понимали…
– А ваш донос вы тоже писали из желания его спасти?
– Это ложь, ложь!
Его охватило удушливое чувство гадливости. С трудом преодолев желание ударить ее, он стремительно выбежал из дома.
Мелкий кустарничек шелестел по листьям разросшихся у крыльца жасминных кустов.
Юрий сбежал на дорожку.
В конце ее, в длинной луже, колебался, извиваясь, фонарь.
А за ним, за кругом белого света, неплотно стояла темнота и манила его как что-то давно желанное, как освобождение…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.