ГЛАВА 18 «ЕСЛИ РАБСТВО НЕ УБИЛО НАС, ТО И СВОБОДА НЕ УБЬЕТ»
ГЛАВА 18
«ЕСЛИ РАБСТВО НЕ УБИЛО НАС, ТО И СВОБОДА НЕ УБЬЕТ»
Женское суфражистское общество города Сенека-Фолз очень не хотело терять одного из самых верных и преданных членов, но вместе с тем причина отъезда этой особы вызывала ликование. Государственный пост в Вашингтоне! Господи, какая неожиданность!
— Вовсе не такая уж неожиданность, — протестующе заявила секретарь общества мисс Дин. —
Эллен Питс выдержала экзамены и теперь займет заслуженное место в рядах правительственных служащих.
— Конечно, — дразнящим тоном согласилась Матильда Хукер. — А что, разве Сюзен Антони не тратит всех своих сил на то, чтобы женщины получили такие права?! Это важное событие, и я считаю, что мы, женщины, должны гордиться нашей Эллен.
— Правильно! Правильно! — неслись возгласы со всех сторон.
В эту минуту в зал вошла разрумянившаяся Эллен Питс. Все пошумели еще немного, и собрание началось. В эту осень Эллен явилась сдавать экзамены, обязательные для поступления на государственную службу, как бы желая этим доказать свою независимость. Когда она явилась на почтамт, все с неодобрением уставились на нее.
— Что здесь делает эта учительша? — спрашивали друг друга люди.
А Сид Грин кисло заметил, что до него уже дошли слухи о том, что она из этих самых «современных женщин».
За это он получил нагоняй от своей супруги:
— Стыдно тебе, Сид Грин! У нас никогда еще не было такой милой и женственной учительницы, как мисс Питс!
Но Сид не взял своих слов обратно. Отдел народного образования был недоволен тем, что учительница принимала участие в параде суфражисток прошлой осенью, и Сид это знал. А жена пусть себе говорит что ей угодно! Во всяком случае, у себя дома брюки носит он! Резким движением он подтянул их и вышел на улицу.
Зато уж нельзя было отказать молодой учительнице в популярности среди учеников. Подав рапорт с просьбой освободить ее в конце месяца от работы, она решила не говорить ничего детям, пока не пройдет рождественский концерт. Задача нелегкая, но что ж!..
…Мысли учительницы были возвращены к действительности упоминанием ее имени.
— Я вношу предложение избрать делегаткой Эллен Питс, — произнесла Люси Пейн.
Эллен удивленно заморгала.
— Поддерживаю это предложение! — с энергичным кивком присовокупила мисс Хаггинс.
Эллен подтолкнула девушку, свою соседку, и спросила шепотом:
— Я не расслышала, в чем дело?
— Избирают делегаток на национальный съезд, — так же тихонько ответила та.
— Но…
— Ш-ш-ш! Перед вами путь открылся к славе! — Соседка усмехнулась.
В эту минуту председательница застучала молотком, требуя тишины. Она собиралась приступить к голосованию.
— Поступило предложение, и оно поддержано, направить Эллен Питс в Вашингтон делегатом от нашей организации. Кто за это предложение, прошу сказать «да».
Большинство было «за», и все с сияющими улыбками посмотрели на Эллен.
— Встаньте! Надо поблагодарить! — толкнула ее локтем соседка.
Глупо было так нервничать: ведь здесь же все друзья! Но глаза ее подозрительно заблестели, а аккуратно повязанная вокруг горла косыночка вдруг заколыхалась.
В кассе общества не хватало денег, чтобы отправить делегатку. А в Вашингтон надо было явиться за неделю до начала работы. Почти все рождество она провела дома, собираясь в дорогу и выслушивая наставления родителей. Гидеон Питс смотрел на дочь с гордостью, смешанной со страхом. Преподаватель в школе — такое спокойное, приятное дело, а большой город — это «западня», «рассадник пороков»! Не лучше ли поехать вместе с нею, подыскать ей квартиру в каком-нибудь почтенном семействе? Но жена отговорила его.
Как и следовало, Эллен Питс заняла место делегатки на IV национальном съезде суфражисток, состоявшемся в Вашингтоне в январе 1874 года.
Возбуждение царило в воздухе. Сейчас, когда 14-я поправка помогла до некоторой степени определить, что представляет собой «гражданство» в Соединенных Штатах, некоторые политики предложили термин «избирательное право для мужчин» вместо «всеобщего избирательного права», которое недавно вызвало столько шума. Сюзен Антони призывала всех женщин Америки сказать свое веское слово. Хотя над руководительницами женского движения смеялись, издевались и давали им разные клички, но они прибыли в Вашингтон, что называется, вооруженные до зубов.
С пылающим лицом и возмущенно сверкающими глазами Сюзен Антони объявила собравшимся, что в сенат поступила петиция с возражениями против избирательного права для женщин. Жена генерала Шермана, жена адмирала Далгрина и другие вашингтонские дамы подписали ее.
— Это те женщины, — заявила Сюзен Антони, — которые никогда не знали нужды, чьи дети сыты и тепло одеты. Но они не хотят, чтобы так же могли жить и другие женщины, даже зарабатывающие на хлеб честным трудом. Эти богатые дамы не только глушат лучшие свои стремления, но они подрывают интересы всех матерей.
Эллен старалась, чтобы ее аплодисменты звучали громче остальных. Ее тянуло подняться и рассказать присутствующим, что она уроженка Рочестера и еще девочкой, самым младшим членом, подвизалась в клубе Сюзен Антони. Но женщины на этом съезде не тратили времени на обмен любезностями. Выдвигались предложения, Эллен голосовала то за одну резолюцию, то за другую, потом ее избрали в комиссию. На одном из последних заседаний в зале появился Дуглас. Он был весь в снегу. Кто-то помог ему снять пальто, кто-то торопливо стянул с него калоши. Он вытер лицо и голову большим носовым платком и поспешил по ступенькам на трибуну.
Публика мгновенно разразилась взрывом аплодисментов. Сюзен Антони пожала руку Дугласа; Ингерсолл, перегнувшись вперед, тепло приветствовал его. Когда Дуглас сел лицом к публике, слегка опустив широкие плечи и устало сложив на коленях руки, Эллен Питс показалось, что он на миг закрыл глаза. Эллен не слышала его выступлений с конца войны. Седина придавала еще больше благородства всему его облику; но только сейчас Эллен заметила, как выдаются у него под бородой скулы. «Это, очевидно, потому, что он похудел», — подумала Эллен.
Для участниц съезда Дуглас являл собой символ борьбы. Он был одним из первых людей, признавших, что борьба за избирательное право женщин и негров, по сути дела, одно и то же. Ему не раз доводилось выступать вместе с Сюзен Антони на собраниях, которые она устраивала в Сиракузах и в Рочестере. Теперь негры добились своего, а вот женщины еще нет, и он по-прежнему стоял с ней рядом.
Немногие из публики догадывались, каких усилий стоило Дугласу говорить в этот день. Они слышали его слова — и только. Но сидевший за его спиной Роберт Ингерсолл, нахмурился и, крепко сжав губы, подумал: «Чем бы мне ему помочь?»
После собрания Эллен Питс подошла к Дугласу. Он, конечно, не помнит ее, но все-таки очень интересно было бы написать о встрече с ним родителям. Как на беду, со всех сторон напирала толпа, а тут еще Эллен позвали на коротенькое совещание комиссии, в которую она была избрана.
Потом на улице Эллен увидела, что Дуглас выходил из здания вместе с Ингерсоллом, и удивилась, что он до сих пор не ушел. Ей снова бросились в глаза сумрачные тени на лице Дугласа; Ингерсолл, напротив, был весел и оживлен.
— Глупости, Дуглас! — услышала Эллен слова Ингерсолла. — Знаете, что вам давно нужно? Совет хорошего адвоката! — Он весело расхохотался. — Так вот перед вами этот адвокат собственной персоной.
Дуглас точно с трудом проговорил:
— Что вы, мистер Ингерсолл, я не могу…
Ингерсолл в эту минуту ступил на мостовую и, подняв трость, остановил проезжавшего извозчика.
Они уселись в экипаж, который сразу же нырнул во тьму. Эллен направилась к себе в пансион, размышляя по поводу этой встречи.
Вскоре Эллен Питс слышала Дугласа еще раз. В этот день состоялось открытие монумента в парке Линкольна. Негры во всех уголках Америки жертвовали деньги на памятник Линкольну, и вот весной, когда снова расцветала сирень, они созвали всех великих людей Америки, чтобы те оторвались от своих обычных дел и призадумались. Эллен никогда еще не видела такого сборища знаменитостей: тут были и президент Соединенных Штатов со своим кабинетом в полном составе, и члены верховного суда, и сенаторы, и конгрессмены.
— Никакие факты не могут быть лучшей иллюстрацией огромной замечательной перемены, произошедшей в жизни негритянского народа, чем это собрание здесь, — заявил бывший раб Дуглас притихшей толпе собравшихся. — Впервые в нашей истории попытались подобным образом и в подобной форме увековечить память великого гражданина Америки. Обращаю ваше внимание на этот факт. Пусть о нем расскажут во всех концах нашей республики. Пусть о нем услышат люди, принадлежащие к различным партиям и исповедующие различные взгляды. Пусть те, кто презирает нас, не менее, чем те, кто уважает нас, знают, что мы, движимые духом свободы, верности и благодарности, объединились, чтобы принести этот дар почтительного преклонения. Пусть станет известно всюду и всем, кого интересует прогресс и улучшение жизни человечества, что наш негритянский народ, недавно вызволенный из рабства и торжествующий свою купленную кровью свободу в конце первого столетия существования Американской республики, сегодня открыл здесь монумент, увековечив в прочном граните и бронзе черты, фигуру и характерную позу великого Авраама Линкольна, мученика-президента Соединенных Штатов.
Дуглас говорил, как человек, скорбящий о любимом друге. Но вот он закончил речь, и люди разошлись в разные стороны, храня молчание.
«Он самый благородный из всех!» — решила про себя Эллен Питс.
В ту ночь Дуглас сидел дома в своем кабинете, склонив голову на руки. Линкольна убили в тот момент, когда взор его был обращен в будущее, его убили на марше. И дело его не продолжается никем. Нация не выполнила заветов Линкольна, и вот она снова погрузилась в хаос. «Вы витаете в облаках, Дуглас!»
Он находился возле сенатора Самнера в момент его кончины. До последнего вздоха Чарльз Самнер боролся за проект закона о гражданских свободах — за свой проект. Так он и умер.
Дуглас возлагал все свои надежды на то, что негры получат избирательное право. Внезапно дрожь пронизала его тело. Вооруженные всадники скакали теперь по ночам, оставляя за собой кровавый след: израненных, изувеченных, избитых мужчин, женщин и детей. Они врывались в дома и стреляли в разбегающихся жителей, уничтожая людей и их имущество. И все только потому, что у их жертв была темная кожа и они пытались воспользоваться правом голоса.
В это лето слабый, нерешительный старик[13] просил конгресс о помощи. Конгресс отказал, и вот старый солдат не нашел иного выхода, как послать войска для соблюдения законов о реконструкции. При их содействии трижды восстанавливались на свои законные места кандидаты, которые были изгнаны силой и мошенническими махинациями во время выборов. За это плантаторы Луизианы совершенно хладнокровно убивали негров и белых. Острые схватки происходили на улицах Нового Орлеана.
Но самым страшным позором явились выборы 1876 года. В учебниках школьной истории об этом периоде говорится легко и вскользь. Сделка была совершена, и Розерфорд Хейс стал президентом Соединенных Штатов.
Страна погрузилась в гнетущую тишину. Из разных районов притихшего Юга съехались в Вашингтон группы хмурых, озабоченных людей и собрались в доме Фредерика Дугласа.
— Говорят, президент собирается отозвать войска. Для нас это будет означать конец всего. Ведь только федеральные войска и удерживали плантаторов!
— Неужели все меры исчерпаны? Так-таки никакой не осталось у вас защиты? — в тщетной надежде спрашивал Дуглас.
— Она была бы, если бы мы в свое время укрепили связи с северными рабочими. Ведь таким же образом они собираются раздавить и белых рабочих! — Говоривший негр с упреком посмотрел на Дугласа. Он был делегатом на съезде в Луизиане. Именно там-то погибла идея о профсоюзе негров!
— Да, к великому сожалению, некоторые вещи мы узнаем слишком поздно! — Этими словами Дуглас признал свою ошибку.
— Теперь они станут говорить, — промолвил человек из Южной Каролины, — что мы потеряли избирательное право, потому что не умели им воспользоваться.
— Но это ложь, нам не дали возможности делать то, что надо было.
— А вы-то какие меры приняли? Какие реформы провели? — Дуглас пытливо вглядывался в изможденные лица.
— Все равно нас сметут…
— Как пыль с дороги!
— Пойдите к новому президенту, — умоляли Дугласа. — Никто не заподозрит вас в личной заинтересованности. Пойдите к нему и расскажите ему все как есть. Упросите его подождать еще немного с выводом войск.
— Мистер Хейс, негры просят вас повременить немного, — умолял Дуглас президента во время аудиенции в Белом доме.
Подавшись вперед, он заглядывал Хейсу в глаза, стараясь прочесть мысли человека, в руках которого сосредоточились судьбы негров.
Президент Хейс невозмутимо отвечал:
— Вы сейчас возбуждены, Дуглас. Вы умело боролись, и ваше дело победило. Нет никаких оснований для паники. Ваш народ свободен. Теперь пора нам позаботиться о благополучии всего Юга. Кто посмеет лишить негра его политических или гражданских прав? Четырнадцатая и пятнадцатая поправки органически включены в конституцию. Неужели, Дуглас, вы потеряли веру в ваше правительство?
— Я желаю блага моей стране: подлинного величия, справедливости для всех ее жителей, — произнес Дуглас. — И я молю, чтобы Соединенные Штаты не утратили столь великого достижения.
Он поклонился и вышел.
Вскоре на Юге были сняты все ограничения. Мало-помалу, пользуясь то тем, то другим поводом, негров и белых бедняков лишили их прав, а Север покрыл свои позорные действия паутиной лжи и романтики. Были созданы «черные кодексы», начались аресты бездомных за бродяжничество, на дорогах появились кандальные команды; потянулась долгая беспросветная ночь.
Но в тот день, уходя из Белого дома, Дуглас еще не верил, что все это неминуемо произойдет. После освежающего дождя дышалось легко, и он решил пройтись пешком.
Он шел размашистой походкой, не замечая, куда идет. Внезапно он обнаружил, что находится на А-стрит, и, подойдя к одному из зданий, замедлил шаги. С какой гордостью и помпой открыло Гаити здесь свое посольство! В конце концов отважная маленькая республика была признана, и президент Линкольн предложил ей направить в Вашингтон своего посла. Посол явился. Это был тихий, культурный джентльмен, изъяснявшийся одинаково изящно и свободно на английском и французском языках. Но почти сразу после гибели Линкольна посольство закрыли, и Эрнесту Румейну пришлось переехать в Нью-Йорк. Он много не говорил — всем и так было понятно, что Вашингтон не желает иметь у себя посольство Гаити.
Дуглас вздохнул. Затем лицо его просияло улыбкой. Он зайдет повидаться с мисс Эмилией. Да, хорошо поболтать сейчас со старушкой!
В это время на Пенсильвания-авеню служащие покидали здание казначейства. Они поглядывали на небо, очистившееся от туч, и расходились по домам. Эллен Питс задержалась на крыльце. Обычно она возвращалась домой вдвоем с Элси Бейкер, но сегодня Элси не явилась на работу. Эллен стала неторопливо спускаться по ступенькам на тротуар.
После напряженного рабочего дня приятно было очутиться на улице. Жизнь Эллен уже вошла в рабочее русло. Службу в государственном учреждении никак не назовешь скучной. Всегда услышишь о чем-нибудь важном. В Вашингтоне можно было ждать чего угодно и… дождаться.
И по дому она теперь ни капельки не тоскует. Пансион, где она поселилась поначалу, был довольно приличен, но она не переставала думать о возвращении домой. Одно время собиралась даже выписать мать на недельку. Это была ее мечта.
Счастье привалило совершенно внезапно. Как-то зимой, когда они вечером шли с работы, Элси, которую Эллен до сих пор знала только как старшего клерка, спросила ее:
— Не правда ли, мисс Питс, вам приходится ужасно далеко ходить?
— Да, далековато. Но это трудно только в такую погоду, как сегодня.
Элси — миссис Бейкер, вдова погибшего на войне, — неторопливо оглядела ее и пробормотала:
— А если?..
— Что если? — оживленно переспросила Эллен.
— Да вот подумала, не сдаст ли вам мисс Эмилия комнату Джесси Пейн.
— Почему это мне сдадут комнату Джесси Пейн? Я даже не знакома с этой особой!
Элси рассмеялась.
— Пожалуй, и не познакомитесь, потому что она уехала домой на рождество, она выходит замуж. А ее комната пустует.
— Хорошая комната?
— У мисс Эмилии совершенно особенный дом, — с улыбкой пояснила Элси. — Мы все живем у нее бог знает сколько времени. Мы с Джоном поселились у нее, когда… А после войны я вернулась и, конечно, отправилась прямо к мисс Эмилии. Но новых жильцов она не принимает. Она уже теперь не такая подвижная, как прежде. Хозяйничает-то мистер Хейли, самой ей делать ничего не приходится. Как вам объяснить? Это даже не назовешь пансионом. Вам очень понравится!
— Да, наверно, замечательно!
— Может быть, сейчас и пойдем? Поужинаете у нас. И заодно прощупаем мисс Эмилию.
Все сидели вокруг большого стола в столовой — вместе с Эллен их было восемь, а милейшая голубоглазая старушка с улыбкой оглядывала их из-за высокого чайника. Эллен узнала, что высокий, сгорбленный мистер Хейли работает редактором отдела хроники в одной из местных газет. Он был несловоохотлив, но держался гостеприимно.
— Откуда вы родом, мисс Питс?
Стоило Эллен назвать свой город, как мисс Эмилия вся обратилась в слух.
— Рочестер! — воскликнула она. — У нас есть один очень известный друг, который живет, вернее жил, в Рочестере. Теперь он в Вашингтоне. Вы, наверно, слышали о Фредерике Дугласе? — Мисс Эмилия подалась всем корпусом вперед, глаза ее заблестели.
— Еще бы! — ответила Эллен с неподдельной гордостью. — Весь город знает Фредерика Дугласа, сударыня!
Старушка откинулась на спинку стула и заулыбалась.
— Я знала его еще мальчиком.
Джек Хейли весело хохотнул. Он обернулся к Эллен, и в его усталых глазах она заметила улыбку.
— Ну, пропали вы, мисс Питс! Сейчас услышите целую историю.
Все засмеялись. Они хорошо знали любимый рассказ мисс Эмилии.
— Теперь комната ваша! — шепотом сообщила Элси.
Она не ошиблась. На следующий день Эллен Питс заняла комнату Джесси Пейн.
Они встретились у самой калитки. Он заметил, что дама собирается войти, и, приподняв шляпу, отступил на шаг, давая ей дорогу. Она улыбнулась и молвила:
— Здравствуйте, мистер Дуглас.
— Добрый вечер, сударыня.
Она пошла по дорожке, а он клял себя за неспособность запоминать фамилии. Он был уверен, что где-то видел ее лицо. Сейчас темно. В комнате он обязательно вспомнит. Уже у крыльца она обернулась к нему.
— Не ломайте голову, — сказала она, — меня с вами никто не знакомил.
— Ах, так, стало быть, не моя вина, если я не помню вашей фамилии?
Он вздохнул с облегчением, и оба рассмеялись. Из комнаты раздался голос мисс Эмилии:
— Входите, входите! Наконец-то вы снова встретились!
— То есть как, мисс Эмилия, ведь эта дама говорит…
— Ну да, нас не знакомили, — перебила Эллен.
— Как так, а вы же мне говорили…
— Ну, когда это все было, мисс Эмилия!
Дуглас взял обе руки мисс Эмилии в свои.
— Прошу вас, дамы! Это несправедливо! Представьте меня, пожалуйста, этой молодой особе!
Тон Эмилии стал суров:
— Не следовало бы за то, что вы столько времени не приходили, Фред!
Дуглас отвесил почтительный поклон, но в глазах его по-прежнему светилось недоумение. Эллен пришла на выручку, сказав ему:
— Я дочь Гидеона Питса из Рочестера.
Спустя несколько недель, к ужасу всего Вашингтона, президент Хейс назначил Фредерика Дугласа маршалом Соединенных Штатов в округе Колумбия.
Опасались, что Дуглас насадит теперь негров на все судейские должности и в число присяжных заседателей. Еще больше возражений вызывало то, что по существующей старинной традиции новый маршал будет представлять президенту гостей на официальных приемах.
Итак, на следующем приеме в Белом доме рядом с президентом высилась фигура Фредерика Дугласа, «во фраке, в белых лайковых перчатках, сапогах лаковой кожи и белоснежном галстуке». Теперь его недругам ничего не оставалось делать, как ждать удобного случая, когда он каким-нибудь образом публично скомпрометирует себя, и за это можно будет потребовать его снятия. Не прошло и двух месяцев, как оппозиция радостно потирала руки, решив, что такой случай уже представился.
Маршала пригласили в Балтимор прочесть лекцию в зале Дугласа, названном так в его честь и используемом для целей народного просвещения. В качестве темы своего выступления он избрал такую: «Столица нашего государства». Вечер прошел с большим успехом. Но, проснувшись на следующее утро, Дуглас обнаружил, что, цитируя какие-то фразы из его выступления, печать резко критикует его. В течение нескольких дней ряд газет вел бешеную травлю Дугласа, и были даже организованы комиссии для сбора подписей лиц, требующих удаления Дугласа с поста маршала.
Рассказывали, что президент высмеял эту историю, и точно известно, что после того, как Дуглас сделал публичное заявление в «Вашингтон ивнинг стар», травля прекратилась столь же быстро, сколь и началась.
Дуглас умел говорить очень остроумно, и он сделал несколько юмористических замечаний по поводу американской столицы. «Но, как вам известно, сэр, — писал он в редакцию газеты, — на свете нет ничего легче, чем извратить значение речи и придать ей односторонний смысл. Не такой уж я глупец, чтобы позорить город, в который я вложил свои деньги, обосновавшись там на постоянное местожительство».
Если на то пошло, то Дуглас в своем балтиморском выступлении весьма восторженно превозносил «наш национальный центр… В других местах, — заявил он, — люди принадлежат лишь одному какому-нибудь штату, мы же здесь, в Вашингтоне, принадлежим Соединенным Штатам в целом».
Дуглас в самом деле любил Вашингтон. Вместе со своими детьми и их семьями он занимал теперь два смежных дома на А-стрит, под номерами 316 и 318. Но ему хотелось купить дом где-нибудь в окрестностях города, чтобы Анна могла бы спокойно отдыхать. От здания конгресса до их дома было несколько минут ходьбы, и визитеры у них не переводились. Имелось еще одно обстоятельство: Анна очень скучала по цветам и деревьям. Она избегала того, что ей казалось фривольностями столицы, и редко куда ходила вместе с мужем. Когда Дуглас заговорил о том, чтобы переехать за город, она просияла. Это заставило его начать активные поиски.
Находясь на своем посту, маршал Дуглас ввел в Белый дом нового президента Джеймса Гарфилда.
По традиции маршалу Соединенных Штатов принадлежит честь провожать из Белого дома закончившего срок пребывания на посту президента и после торжественных церемоний в сенате эскортировать вновь избранного на специальную платформу перед зданием конгресса, где президент принимает присягу.
Страна высказывала большие надежды в связи с вступлением Гарфилда на пост президента. Будучи сенатором от штата Огайо, Гарфилд в течение нескольких лет ратовал за реформу.
Не приходилось сомневаться, что положение дел было серьезно. «Под маской послушного принятия своей послевоенной судьбы, — отмечал Дуглас, — Южные штаты возвращались в конгресс как гордые победители, но отнюдь не как раскаявшиеся грешники. Можно было подумать, что виноват не Юг, а лояльные поборники Союза!.. То, что южанам удалось в нескольких штатах посредством жестокости и кровопролития, они собирались осуществить во всех остальных местах при помощи речей и политической стратегии».
Дуглас вспоминал с неприятным чувством инцидент, который он называл «отступлением сенатора Гарфилда».
В своей речи в сенате Гарфилд употребил фразу «предатели клятвопреступники», говоря о людях, состоявших на государственной службе, в свое время давших присягу на верность конституции, а затем нарушивших ее, начав воевать против государства. Сенатор Рандольф Такер поднялся с места и выразил протест против этой фразы. «Единственное, чем нашел Оправдаться мистер Гарфилд в ответ на эту грубость, было то, что не он, дескать, сочинял словарь, — вспоминал потом Дуглас. — Может быть, это была та мягкая форма ответа, которой рассчитывают умалить гнев противника, но ни Чарльз Самнер, ни Бенджамен Уэйд, ни Оуэн Лавджой никогда не ответили бы так. Ни один из этих людей не спрятался бы в таком случае за словарь!»
И все же никто в стране не испытал большего потрясения, чем Дуглас, когда президент Гарфилд был убит. Помимо чувства жалости к хорошему человеку, павшему жертвой жестокого убийцы на заре нового дня, когда он мог быть так полезен Америке, Дуглас понимал, что это погубило и его воскресшие надежды добиться улучшения жизни для своего народа.
Всего лишь за несколько недель до этого Гарфилд пригласил Дугласа в Белый дом для беседы. Президент сказал, что он удивлен, почему его республиканские предшественники не посылали до сих пор ни одного негра в качестве министра или посланника за границу. Он, Гарфилд, собирается изменить этот порядок. Каково мнение Дугласа, примет ли одно из государств Европы кого-нибудь из американских негров?
Ведь остальные народы не разделяют американских предрассудков. А самое главное то, что благодаря этому негритянские граждане обретут новый дух. Для негров это явится знаком того, что правительство имело серьезные намерения, давая им американское гражданство.
Смерть президента погрузила страну в печаль. Скорбь несколько сблизила людей. «Какие еще муки придется пережить для того, чтобы сплотить свободную нацию?» — вопрошали законодатели и все честно мыслящие мужчины и женщины. Теперь почти каждый понимал, что свобода покупается дорогой ценой.
Дуглас выступил перед огромной аудиторией в Нью-Йорке. Он постарел и немало выстрадал из-за того, что кое в чем оказался слеп; но хоть он не раз спотыкался, ничто никогда не могло заставить его сойти с пути. Морщины, бороздившие его лицо, подчеркивали внутреннюю силу, в глазах светилась мудрость — теперь уже сладкая песня эмансипации не заглушала для него все остальное. Он видел, что дорога завалена камнями, буреломом и обожженными пнями, что, двигаясь дальше, приходится перелезать через грязные ямы. Он знал, что где-то впереди притаились зоркие стрелки, готовые уложить его одним выстрелом, но ничто не могло остановить его. Дуглас по-прежнему шел вперед, исполненный огромного достоинства. Публика, собравшаяся в зале, слушала его затаив дыхание.
«Одним голосом меньше!» — рисунок Томаса Наста, отображающий террор против негров на Юге в период реконструкции 1868 года.
Фредерик Дуглас в последние годы жизни.
— Каково сейчас положение миллионов освобожденных негров в нашей стране? — начал Дуглас свою речь. — Согласно закону и конституции Соединенных Штатов рабства не существует. Юридически оно уничтожено. Согласно закону и конституции негры стали людьми и гражданами, получив права и гражданские свободы, гарантируемые всем остальным народам, проживающим в Соединенных Штатах.
Дугласа слушали люди, прибывшие лишь недавно к берегам Америки из других стран. Нью-Йорк — котел, переплавляющий множество наций. Здесь были иммигранты из Италии и Германии, из Польши, Ирландии и России. Все они стремились в страну свободы.
— Это великое дело, когда высший закон стоит на страже права и свободы, — продолжал Дуглас. — Но, к сожалению, освобожденным людям дали локомотив свободы, но не обеспечили их топливом, при помощи которого машина пускается в ход. Им дали солдатские мундиры, но не дали оружия, их назвали гражданами, но не дали им гражданских прав, их назвали свободными, но не сняли с них оковы рабства. А у старого класса плантаторов никто не отнял власти распоряжаться жизнью людей. В наши дни хозяин уже не может продавать рабов, но он сохранил за собой власть уморить их голодом!
— Величие, — говорил этот темнокожий оратор гражданам Нью-Йорка, — не преподносится никаким народам на золотом блюде. Мы должны бороться, если хотим победить. Народ, которому дали свободу, не сумеет удержать ее столь же крепко, как тот народ, который вырвал свободу из железных рук тирана.
Дуглас не мог без волнения смотреть на бурную реакцию публики. Он знал, что многие из присутствующих запомнят то, что он сказал, и каждый будет по-своему действовать.
Во время этой поездки в Нью-Йорк Анна сопровождала своего мужа. Памятью сердца они вспомнили то, что пережили сорок лет назад, когда после многих тревожных дней и ночей оказались вдвоем на свободе.
В эту поездку Анна и Фредерик присутствовали на свадьбе их младшего сына Чарльза, который женился на Лоре Хейли из Нью-Йорка.
Свадьба была блестящая — море цветов, органная музыка, элегантные шафера, прелестные подружки невесты. Как не похожа была свадьба Чарльза на свадьбу Фредерика Дугласа, когда тот, беглый раб, много лет назад взял себе в жены свободную женщину Анну Мюррей. Увидев невесту, всю в белом, словно впорхнувшую в церковь, Дуглас повернулся и с улыбкой заглянул в добрые ясные глаза Анны.
Когда Дуглас был назначен заведующим протокольной частью округа Колумбия, он решил, что может теперь спокойно купить дом на Анакостиа-Хайтс, на берегу реки Потомак, о котором давно уже подумывал. Он знал, что этот дом продается, но до сих пор мог лишь мечтать о такой покупке. Это было красивое старинное здание с флигелем для слуг, конюшней и большим садом. Как только Дуглас занял новую должность, он тайком от Анны начал оформлять покупку.
Назначение протоколистом было по многим причинам приятнее для Дугласа, нежели его прежний пост маршала. Должность эта не считалась ни государственной, ни политической, хотя протоколист и подчинялся непосредственно президенту.
На новом месте Дуглас чувствовал себя свободнее и самостоятельнее, хотя твердого жалованья ему не полагалось. Контора содержалась за счет доходов от разных видов работ, выполняемых ее служащими. Поскольку каждая продажа недвижимого имущества, каждая сделка и закладная обязательно протоколировались, случалось, что контора Дугласа имела на своем счету большие суммы, чем любое другое государственное учреждение, за исключением, пожалуй, секретариата президента. Личные доходы Дугласа увеличились в эту зиму благодаря тому, что он выпустил третье издание своей автобиографии «Жизнь и эпоха Фредерика Дугласа».
Июнь выдался чрезвычайно жаркий, все мечтали, как бы уехать из города. Но Анна видела, как невероятно занят ее муж.
В одно из воскресений он сказал ей:
— Собирайся, дорогая, мы с тобой поедем кататься.
— И я с вами, бабушка! — закричала маленькая дочка Розетты.
— Только не сегодня, детка! — сказал ей Дуглас. — Дедушка повезет тебя кататься, но только не сейчас. — И добавил так, чтобы слышала только Анна: — Сегодня я хочу побыть вдвоем с твоей бабушкой.
В этот день он был необычно разговорчив.
— Помнишь, Анна, то утро, когда мы причаливали к Нью-Бедфорду? — спросил он, когда они переехали мост и очутились на противоположном берегу Потомака. — Помнишь тот большой дом, стоявший на горе?
Он повернулся к ней лицом и поглядел на нее. И в этот миг он уже был не великий Фредерик Дуглас, а худенький нервный юноша, только что вырвавшийся из рабства, который стоял у перил парохода и зоркими молодыми глазами разглядывал замечательный дом. Этот большой белый дом высоко на горе поразил тогда их воображение: «Смотри! Смотри! Вот такой дом будет у нас с тобой!»
Да, она помнила. В ответ она лишь кивнула головой.
Элегантный маленький кабриолет катил теперь вдоль берега.
— Это Анакостиа, — сказал он. — Закрой глаза и не открывай их, пока я не скомандую! — Анна слышала мальчишеский смех Фредерика. — А теперь гляди! — приказал он, помахав кнутом в сторону большого белого здания, стоявшего высоко на горе. — Это наш дом, Анна, это дом, который я тебе тогда обещал!
Она глядела, онемев от изумления. Затем смысл его слов начал понемногу доходить до нее.
— Да неужели, Фредерик! Не может быть!
А он только расхохотался в ответ. Давно уже Анна не слышала такого веселого смеха своего мужа.
Дорога пошла вверх, на гору. В этот вечер они долго обсуждали, как перестроят дом. Бывшие владельцы запустили его, но они все отремонтируют и приведут в исправность.
— Постараемся закончить поскорее, чтобы во время августовской жары уже не жить в городе, — сказал Дуглас. — Теперь ты понимаешь, почему я не стал тебя слушать, когда ты толковала со мной об отпуске?
Этот день утомил Анну, как никогда.
— Мама наша совершенно без сил, — сказала Розетта отцу на следующее утро.
Июнь был очень жаркий. Дуглас не на шутку тревожился о здоровье своей жены.
— Не уехать ли тебе на несколько дней из города? — спросил он Анну.
Но она лишь замотала головой.
— Нет, нет, скоро будет готов наш дом. Вот переберемся к себе… — Анна словно светилась радостью.
Даже когда доктор приказал ей полежать, она и в постели не переставала думать о переезде в новый дом.
— Несколько денечков отдохну, и начнем паковаться, — говорила она.
Анна Дуглас скончалась 4 августа 1882 года.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.