ГЛАВА 10 НА ДОРОГЕ ЗАГОРАЕТСЯ СВЕТ
ГЛАВА 10
НА ДОРОГЕ ЗАГОРАЕТСЯ СВЕТ
В ту весну природа Массачусетса нарядилась с особой пышностью. Фруктовые деревья стояли в цвету. Одуванчики с целый фут высотою обрамляли золотом извилистые дороги, долины покрылись поповником и кружевом королевы Анны, озерная топь заросла темно-зеленым камышом, а вдоль берегов — под ракитами пестрели белые и желтые кувшинки.
За домом ветер весело раскачивал белье на веревке, протянутой меж двух кедров. Миссис Уокер, соседка, стоя на пороге, восхищенно оглядывала блещущую чистотой кухню.
— Господи, миссис Дуглас, когда это вы все успели спозаранку!
Темнокожая женщина, закатав рукава, месила тесто. Она ни на миг не прерывала свою работу — столько еще всего требуется переделать! А грудь уже распирает от молока. Но прежде чем начать кормить маленькую, надо посадить в печь хлеб. Она улыбнулась соседке, глаза ее сияли.
— Муж приезжает!
Миссис Уокер ответила ей улыбкой.
— Я знаю, но ведь не сегодня же! Можно подумать, что вы его ждете сию минуту.
За дверью в комнате маленькая Розетта ставила в глиняный горшок лютики и фиалки, которые она нарвала возле речки. Вода расплескалась по столу, и девочка заплакала.
— Зря стараешься! — с превосходством восьмилетнего решил успокоить ее Льюис. — Папе все равно не до цветов. Он занят!
— Не трогай! — Розетта слезла на пол и с удовлетворением оглядела цветы, стоящие посреди стола. Окрик ее относился к трехлетнему Чарли, тоже поворотившему круглое личико к цветам. Его прогнал со двора, выразительно скомандовав: «Валяй отсюда!», Фредди, который с упорством шестилетнего человека заколачивал щель в изгороди.
Чарли покорно засеменил пухлыми ножками. Что бы мог и он сделать для папы? Внезапно ему пришла счастливая мысль:
— А я покажу ему нашу маленькую!
Два дня спустя Чарли, не помня себя от счастья, стоял, вцепившись в отцовский сюртук. Отец впервые держал на руках свою младшую дочь. Это была любовь с первого взгляда, — то ли потому, что дочку назвали Анни, то ли потому, что она как-то особенно мило захватывала в свой кулачок его большой палец.
Глядя друг на друга поверх детских голов, Анна и Фредерик улыбались. За время разлуки на лице ее появились морщинки. Он догадывался, как трудилась она дни и ночи. Он должен свести грубые мозоли с ее рук; кстати, что это за история с башмаками? Анна видела, как вырос ее муж, как высоко поднялся. Побывал в таких важных местах. Но теперь он дома. Они снова вместе.
В этот вечер пировали всей семьей. Дети старались изо всех сил заслужить похвалу. Они подъели дочиста все, что положили им на тарелки, и сидели, обратившись в слух, с широко раскрытыми глазами. Отец сперва рассказывал, потом сам стал задавать вопросы.
Но мать их предупредила еще раньше:
— О башмаках ничего не говорите! Сделаем папе сюрприз!
— Да, да, пусть сам отгадает! — Они с чисто детским восторгом хранили доверенную им тайну.
Наконец все в доме стихло, и Анна легла в постель рядом с мужем.
— У вас тут все благополучно, правда, дорогая? — В его голосе слышалась спокойная радость. — Я вижу, дети здоровы. А дома все кажется даже исправнее, чем когда я уезжал. Как это ты умудрилась?
— Видишь, умудрилась, — прошептала Анна, прильнув к нему. От сапожной работы руки ее огрубели, стали шершавыми. А его кожа была мягкая, гладкая.
— Скучала по мне? — спросил он.
В ответ она только вздохнула. Сердце ее было переполнено счастьем.
Вашингтон узнал из «Нэшнл ира», что вернулся Фредерик Дуглас. Гамалиель Бэйли печатал краткие сообщения о его деятельности в Англии. Многие аболиционисты протестовали против выкупа Дугласа английскими друзьями. Они заявляли, что это ненужная трата денег и нарушение антирабовладельческих принципов. «Нэшнл ира» тоже включилась в этот спор.
«Наши английские друзья поступили правильно, — заявил Бэйли в передовой статье, — законы Мэриленда о рабстве все еще остаются в силе. Благодаря вольной грамоте Фредерик Дуглас будет теперь считаться свободным человеком повсюду в Соединенных Штатах. Восточное побережье не посмеет заявлять никаких прав на него».
Между тем сторонники рабовладения заметно усиливали свои позиции. Огромный Техас с территорией, занимающей миллион акров, был принят в число штатов, и президент Полк вел переговоры о. введении там рабовладения. Среди аболиционистов произошел раскол на политической почве, и это расшатало их движение. Но искры носились в воздухе, и пламя вспыхивало то и дело в самых неожиданных местах. Чарльз Самнер, неизменный борец за свободу негров, поднимал свой меч в законодательной палате штата Массачусетс. Дэвид Уилмот из Пенсильвании боролся за свою поправку к законопроекту по поводу Техаса. Текст поправки гласил: на территории, приобретенной в результате войны с Мексикой, не должны существовать «ни рабство, ни принудительный труд». Лонгфелло, один из популярнейших поэтов Америки, клеймил в своих произведениях рабство; распространялись «заметки Биглоу», собирались десятки тысяч подписей под петициями, которые доставляли в Вашингтон Генри Уилсон и «поэт аболиционизма» Джон Гринлиф Уиттьер. Престарелый Джон Квинси Адамс зачитывал эти петиции на заседаниях конгресса. Конгресс клал их под сукно, но искры не переставали носиться в воздухе.
В один из вечеров в конце мая бостонский священник Теодор Паркер пригласил к себе домой группу единомышленников, чтобы обсудить дальнейшую стратегию. Среди присутствующих были Ральф Уолдо Эмерсон, известный оратор Уэнделл Филиппс, Лукреция Мотт, Чарльз Самнер, Уильям Ллойд Гаррисон и Фредерик Дуглас.
В прошлом им не удавалось достигнуть единогласия по всем вопросам, ныне же они решили объединить свои усилия с одной целью — пресечь распространение рабства. Добиться хотя бы этого, если пока еще невозможно уничтожить его полностью. Пусть вся страна узнает о «поправке Уилмота».
Кто же сумеет рассказать это американскому народу? Никто лучше, чем Уильям Ллойд Гаррисон и его недавно вернувшийся соратник, вызвавший такой восторг за границей, человек с «дипломом» на спине: Фредерик Дуглас. Так и порешили.
Теперь репутация Дугласа зиждилась не на одних похвалах его личных друзей. Помимо «Либерейтора», «Стандарт» и «Пенсильвания фримен» тоже печатали отчеты о его выступлениях в Европе, рассказывали о приеме, который ему там оказали. Все американские газеты, сочувствовавшие борьбе за освобождение негров, подхватывали эти сообщения. Горас Грили познакомил Нью-Йорк с Дугласом. Оппозиция тоже не оставляла его без внимания. Сторонники и апологеты рабства тыкали в него пальцем: вот, мол, «ужасный пример» того, что нас ждет.
Дуглас! Это имя произносилось шепотом в негритянских хижинах, на табачных плантациях и рисовых полях. Оно передавалось из уст в уста по всему восточному побережью. Рослая чернокожая девушка, таскавшая через болота бревна, тоже прослышала о нем и решила бежать. Она стала Соджернер Трузс, бесстрашным «кондуктором» с «тайной дороги» и, возвращаясь много раз в самые глухие уголки Юга, собирала партии беглых рабов и увозила их на Север. В Бостоне, Олбани и Нью-Йорке всем хотелось послушать Дугласа, посмотреть на него. Везде люди вполголоса повторяли его гневные слова.
В начале августа Общество борьбы с рабством провело трехдневный съезд в Морристауне, штат Пенсильвания. Сотни участников прибыли туда из Филадельфии по железной дороге. Выдающаяся женщина-аболиционистка Лукреция Мотт зажгла аудиторию своим энтузиазмом. Дуглас приехал только на второй день, но его уже ждали, о нем говорили, и, где бы он ни появился, к нему сразу приковывалось всеобщее внимание.
Выступление Гаррисона и Дугласа было назначено на заключительное вечернее заседание. Помещение церкви, где проходил съезд, было к этому времени переполнено. Гаррисон выступал первым, и все было спокойно. Но вот на трибуну взошел Дуглас, и сразу раздался треск стекла, в окна полетели большие камни. Народ стал выбегать из церкви. На улице поднялся крик, послышался топот ног. Хулиганы бежали, заседание возобновилось.
В Филадельфии проживало много образованных людей, которые проявляли себя как весьма активные сторонники освобождения негров. Дугласу было приятно их общество, они же с готовностью выполняли роль его телохранителей и оказывали ему всяческое уважение. Секретарь Филадельфийского комитета бдительности, Уильям Грант Стилл, ввел Дугласа в этот круг.
В субботу утром, простившись со своими друзьями, Гаррисон и Дуглас отправились на железнодорожную станцию. В последнюю минуту Гаррисон вдруг вспомнил, что ему что-то еще надо сделать.
— Идите за билетами, Дуглас, — сказал он, — я подоспею к поезду.
Дуглас повиновался, но когда поезд подкатил к перрону, Гаррисона все еще не было. Дуглас вошел в один из задних вагонов и, сев у окна, принялся тревожно выглядывать своего спутника.
Он не заметил, что к нему подошли, пока не услышал грубый окрик:
— Эй ты, вон отсюда!
Это было как тот памятный хлест бича. Так к нему давно уже никто не обращался. Дуглас поднял голову и увидел высокого мужчину с красным от пьянства лицом.
— Ступай в передний вагон, там тебе место!
— У меня билет первого класса, и я имею право находиться здесь, — ответил Дуглас спокойно. Но мускулы на спине напряглись до боли.
— Ах ты, черная скотина!
— Джон, умоляю…
Только сейчас Дуглас заметил выглядывающую из-за спины белого хрупкую фигурку женщины. Пряди тонких седых волос выбивались из-под ее капора, голубые глаза были расширены от испуга.
Дуглас поднялся со скамьи.
— Прошу прощения, сударыня, — сказал он, — разрешите мне уступить вам место.
Грубиян разинул рот. Он не ожидал услышать такую речь.
— Нет, нет, я… — забормотала дама.
— Молчи! — наконец гневно выдохнул ее спутник. — Не смей разговаривать с черномазым! Я ему сейчас так заеду в морду, что он все свои зубы проглотит. Пусть только еще раз заикнется!
Дуглас улыбнулся женщине.
— Я повторяю, у меня билет первого класса. И хотя вагон свободен, я готов уступить даме свое место.
Он вскочил и, защищаясь рукой от удара, шагнул в проход. Пьяный разразился непристойной бранью.
— Джон, перестань! — взмолилась маленькая дама.
На перроне Дуглас столкнулся с Гаррисоном. Они поспешили в другой вагон, и в эту же минуту поезд тронулся.
— Мы о нем заявим на следующей станции, — сказал Гаррисон.
Дуглас только пожал плечами.
— Да что с пьяным связываться!
Около трех часов дня поезд прибыл в Гаррисбург. На вокзале собрались встречающие: старинный подписчик «Либерейтора» доктор Рутерфорд со своей золовкой Агнес Крейн и несколько негров; один из них, мистер Вольф, торжественно пригласил к себе Фредерика Дугласа, а доктор Рутерфорд повез к себе домой Гаррисона.
Гаррисбург, столица штата Пенсильвания, находился под сильным влиянием рабовладельцев. Их противники составляли горстку, и они отважно боролись против большинства. Аболиционисты получили помещение ратуши на два вечера — на субботу и воскресенье — для встречи с Гаррисоном и Дугласом. До сих пор лишь считанные слушатели приходили на такие собрания, но в эту субботу зал был битком набит и толпы народа осаждали здание с улицы.
Назревали неприятности. По улице гарцевали всадники, врезаясь в толпу; в зале чувствовалось возбуждение.
На трибуну поднялся председатель и, сказав несколько вступительных фраз, познакомил аудиторию с мистером Гаррисоном. Все понимали: если что-нибудь случится, объектом нападения будет Дуглас. И когда темнокожий оратор подошел к кафедре, из задних рядов закричали: «Садись, черномазый!»
Эти слова послужили сигналом. В окна полетели камни, кирпичи, обломки глиняной посуды, а из задних рядов — тухлые яйца, гнилые помидоры и тому подобные «снаряды». На сцену прыгнули какие-то люди, вооруженные дубинками.
Зал превратился в бедлам: слышался визг, треск битого стекла, выкрики: «Долой проклятого негра!», «Убейте его!», «Проломите ему башку!» Вспомнив толпу в Индиане, Дуглас поднял над головой стул и занял оборону. Камень угодил ему в лоб, едва не выбив глаз, кусок кирпича задел по голове, но он так и не подпустил к себе никого близко. Началась общая потасовка. Гаррисон с трибуны требовал наказания нарушителям порядка. Постепенно все они были изгнаны, восстановилась тишина.
Можно было думать, что после таких волнений публика откажется продолжать собрание. Но не таковы были те, кто явился послушать Фредерика Дугласа. Раненым была наскоро оказана первая помощь, разбитые головы кое-как забинтовали. Прижимая ко лбу мокрый носовой платок, чтобы остановить кровь, Дуглас, наконец, начал свою речь. Одобрительные возгласы публики были слышны далеко на улице, где толпились изгнанные бандиты, которым так и не удалось расправиться с «черномазым».
На следующее утро, а также днем Гаррисон и Дуглас выступали в негритянских церквах. На митингах вместе с неграми присутствовали белые, и все обошлось спокойно. А вечером в ратуше собралось вдвое больше народу, чем накануне. Эксцессы больше не повторялись.
— Этих аболиционистов, что целуются с неграми, всегда называли трусами, — ворчал какой-то человек в трактире. — А ведь это вранье! — И он сосредоточенно потрогал шишку на голове.
В понедельник утром Гаррисон с Дугласом отправились в Питсбург. До Чемберсбурга надо было ехать по железной дороге, а дальше — дилижансом. На почтовой станции им заявили, что произошло недоразумение с билетами. Дуглас может ехать в два часа, а Гаррисона просят подождать следующей кареты, которая уходит в восемь вечера. Гаррисон посоветовал Дугласу ехать — ведь в Питсбурге их будут встречать.
Дорога через Аллеганские горы была необыкновенно красива, но опасна, поэтому ехали медленно. Дилижанс был переполнен, от жары все плавилось. Несколько раз делали остановки возле дорожных таверн, но Дугласа в помещение не пускали. Ему разрешалось есть только на улице. Но он предпочитал оставаться голодным, хотя путешествие длилось около двух дней.
В Питсбурге почтовую карету встречала комиссия из двадцати человек — белых и цветных — и негритянский духовой оркестр, который гремел не переставая. Дилижанс опаздывал — он прибыл только в три часа ночи, но комиссия и музыканты терпеливо ждали.
Дугласа не мог не потешить вид его спутников, буквально онемевших от изумления, когда под оглушительные звуки тромбонов и труб его почти вынесли на руках из кареты. Как им было догадаться, что этот скромный темнокожий человек, которого всю дорогу унижали и старались отпихнуть куда-нибудь подальше, — знаменитая личность?
Грязный, задымленный Питсбург напоминал промышленные города Англии. Люди жили в этом городе в очень плохих условиях. Они знали, что смерть тяжела, но и жизнь не легче. И они гневно отвергали рабство в любой форме, приняв за девиз: «Ни одного нового рабовладельческого штата!»
Своим энтузиазмом жители Питсбурга тоже напоминали англичан. Свое одобрение они высказывали открыто. Прощаясь с гостями, они устроили бурную овацию Гаррисону, Дугласу и местному аболиционисту А. К. Фостеру, который организовал эту встречу.
В пятницу Гаррисон и Дуглас поехали на пароходе по реке Огайо. Первая остановка была в Нью-Брайтоне, деревне с населением в восемьсот душ. Митинг проводили в амбаре — сверху, с бревенчатого настила под потолком, сыпалась на ораторов из бочек мука.
Следующим пунктом был Янгстаун; остановились у гостеприимного трактирщика. Этот человек всегда давал бесплатный приют аболиционистским лекторам. В громадной роще состоялось несколько митингов— гостям пришлось в этот день выступить три раза. К вечеру Дуглас совершенно потерял голос; Гаррисон действовал за двоих. Нью-Лайм, Пейнсвилль, Мансон, Туинсбург — всюду митинги, митинги: где в церкви, где в наемном помещении, где в сарае или в палатке, а где в роще или на горном склоне. Наконец поехали в Оберлин, город, ставший вехой и для Гаррисона и для Дугласа.
Оберлинский колледж был основан группой настроенных против рабства преподавателей и студентов, исключенных из духовной семинарии Лейн в Цинциннати, штат Огайо. Консервативное руководство семинарии твердо поддерживало «завещанную богом» власть хозяина над рабом, и когда была обнаружена группа семинаристов, помогавших беглым неграм переправляться через реку Огайо, то и они и их преподаватели были исключены. С помощью нью-йоркских филантропов эти люди сумели организовать небольшое учебное заведение в сорока милях от Кливленда. Первым директором был испытанный аболиционист-шотландец Джон Оберлин, и колледж назвали его именем. С момента своего основания в 1829 году Оберлинский колледж стал важным центром аболиционистской деятельности. Это было первое высшее учебное заведение в Америке, куда допускали женщин. И негров тоже, если только им удавалось добраться туда.
«Ты знаешь, что с самого зарождения Оберлинского колледжа, — писал Гаррисон своей жене, — я принимал очень близко к сердцу его благополучие; ведь слушателей семинарии Лейн привел сюда святой неукротимый дух свободолюбия, заставивший их порвать свои прежние связи…
…Оберлинский колледж сделал очень многое для помощи людям, бежавшим из южной неволи. Негров там прячут от преследователей, дают им кров, кормят, одевают, помогают им успокоиться, потом переправляют из нашей ужасной страны в Канаду. Кроме того, Оберлин участвует в других видах освободительной борьбы, и его церковь бойкотирует церкви, защищающие систему рабства…
Мне кажется, что наш приезд сюда сыграл значительную роль… Нам с Дугласом оказал радушный прием казначей колледжа Гамильтон Хилл, англичанин по национальности, прежде живший в Лондоне. Он хорошо знаком с Джорджем Томсоном и другими друзьями, которые борются против рабства… Нас посетило много людей, среди них была мисс Люси Стоун, только что закончившая здесь курс и вчера уже уехавшая к себе домой в Брукфилд, штат Массачусетс… Это весьма достойная молодая особа с чистой, как воздух, душой; она собирается посвятить себя агитационной деятельности, главным образом в пользу равноправия женщин… К сожалению, я должен отложить перо, так как экипаж уже у крыльца, мы едем в Ричфилд, где состоится большой митинг в шатре Оберлина, вмещающем 4 000 человек».
Вся эта бурная деятельность подорвала силы Гаррисона, и он в конце концов свалился.
Первое собрание в Кливленде было организовано в часовне адвентистов, но она не вмещала всех желающих, и сотни людей остались на улице. В тот же день устроили повторное собрание, на этот раз в большой роще, чтобы все могли послушать. Накрапывал дождь, но никто не обращал внимания. А на следующее утро Гаррисон был не в состоянии открыть глаза. Качаясь как пьяный, он попытался сесть. Дуглас, напуганный его видом, подбежал к постели.
Врач приказал Гаррисону отлежаться несколько дней. А через час был назначен отъезд в Буффало, и снова Гаррисон настоял, чтобы Дуглас ехал без него.
— А я к вам потом присоединюсь, — с усилием выговорил он.
Гаррисон не приехал в Буффало. Дуглас один провел все собрания и в Буффало, и в Ватерлоо, и в Уэст-Уинфилде. Уже не на шутку встревоженный Дуглас прибыл 24 сентября в Сиракузы. Там его ждало письмо: Гаррисон был серьезно болен, теперь поправляется и скоро приедет в Буффало. У Дугласа отлегло от сердца. Он поехал в Рочестер, где провел с огромным успехом многолюдные собрания.
Несколько дней Дуглас прожил в имении Джеррита Смита в Питерборо. Только там он понял, до чего он устал. Комнаты старинного дома с высокими потолками и дубовыми панелями на стенах позволяли забыть шум и суету предшествовавших недель. Он отдыхал в глубоком кресле, протянув ноги к камину. Но душа его была далеко не спокойна. Теперь, один на один со своим другом, Дуглас был невесел. Джеррит Смит тоже молчал, поглаживая пальцами высокий бокал с хересом.
— Слушали они внимательно, — заговорил, наконец, Дуглас, — и народу было полным-полно. Когда я кончил, все аплодировали.
Джеррит Смит кивнул.
— Ну и что? — В голосе Смита звучал тот вопрос, который не шел у Дугласа из головы.
Дуглас долго не отвечал, потом молвил неторопливо:
— Убеждать их не надо: народ понимает всю несправедливость рабства.
Смит снова кивнул. Дуглас нахмурился.
— Так разве не достаточно только осудить рабство?
Джеррит Смит пригнулся к нему.
— Осуждение — это то, чего мы добиваемся, — сказал он. — Но даже сами вы при всем вашем осуждении рабства не посмеете отнять у рабовладельца его собственность. А тому и дела нет, его ничуть не беспокоит, что какие-то люди к северу от реки Огайо носятся с вами и аплодируют вам. Это его просто смешит. Но ему будет все-таки не до смеха, если все те, кто кричит вам «ура», пойдут к избирательным урнам. Осуждение рабства тогда возымеет силу, когда оно будет подкреплено избирательными бюллетенями!
Тени сгущались. В комнате долго стояла тишина.
— Есть один человек в Спрингфилде, вы, наверно, о нем слышали, — после паузы заговорил Джеррит Смит, — его имя Джон Браун…
В этой беседе Дуглас в первый раз услыхал о Джоне Брауне.
Когда был учрежден Оберлинский колледж, Джеррит Смит даровал ему обширную территорию в штате Виргиния. Небольшая группа руководителей колледжа не знала, что делать с этим даром. А год спустя сын одного из попечителей колледжа, молодой Джон Браун предложил размежевать эту землю за скромную плату, но при условии, что ему продадут небольшой участок, на котором он поселился бы со своей семьей.
— Браун объяснил, — продолжал рассказывать Смит, — что намерен организовать там школу для местных негров и белых бедняков.
Границы земельных участков в Виргинии были в хаотическом состоянии, так как всюду незаконно жили переселенцы, и попечители Оберлинского колледжа ухватились за предложение Брауна. Так Джон Браун очутился в Виргинии, увидел ее тучные плодородные земли, расстилавшиеся к западу до самого Голубого хребта, окутанного туманом. Владения Оберлинского колледжа лежали примерно на двести миль к западу от Харперс-Ферри, у подножья гор и вдоль долины реки Огайо.
— Он писал нам, что местность соответствует его ожиданиям, а жители даже превзошли его ожидания. — Смит рассмеялся добродушным смехом.
Дальше он рассказал, что к лету 40-го года работа была закончена, и Браун выбрал себе участок. Славный холмистый кусок земли возле ручья, с хорошим лесом и сахарной плантацией. В августе попечительский совет Оберлинского колледжа вынес решение: «Уполномочить Экономическую комиссию выполнить все необходимые формальности по передаче во владение брату Джону Брауну из Хадсона одной тысячи акров принадлежащей нам земли в Виргинии на условиях, согласованных путем переписки между ним и комиссией».
— И вдруг, — Смит выразительно вздохнул, — переговоры сорвались. Паника на бирже опрокинула все планы. Шерстяная торговля, которую завел Браун, потерпела крах, а через два года он обанкротился. Он подписал векселя за какого-то друга и угодил в тюрьму. После освобождения он вошел в компанию с неким Перкинсом — занялся с ним овцеводством. Перкинс взял на себя заботу о кормах и зимних помещениях, Браун — уход за овцами. — Несколько минут Смит молчал, попыхивая трубкой. — Мне кажется, ему нравились пастушеские обязанности. Во всяком случае, за эти долгие дни и бесконечные ночи вдали от людей он разработал план поставки дешевой шерсти непосредственно потребителям.
Теперь у него большая лавка в Спрингфилде, штат Массачусетс. Говорят, что он честно набивает тюки — они у него круглые, плотные, один в один, как из машины. Но фабриканты Новой Англии бойкотируют Джона Брауна. Он играет не по правилам, и они стараются за то выжить его с рынка. В самом деле, у этого Брауна свои собственные правила. Он заявляет, что ему предназначено выполнить какую-то миссию. — Смит долго молчал, потом печально договорил — Мне очень жаль, что я теперь лишен возможности подарить ему тот горный участок. Мне кажется, что именно с этим участком были связаны его планы…
Джеррит Смит был недалек от истины. Действительно, у Джона Брауна были свои планы. С жизнью в Спрингфилде его мирило только то, что там он встречался с неграми. Он горел ненавистью к системе рабства. Ему и прежде доводилось встречаться с отдельными неграми, но в этом городе он познакомился с целой группой, выступавшей за освобождение своего народа. Их было немного, и никакие знаменитые люди ими не руководили, но для Брауна эта группа символизировала народ, томящийся в неволе. Он искал встреч с неграми и дома, и в церкви, и на улицах, нанимал их к себе на работу. Как раз в то время, когда Гаррисон и Дуглас совершали турне по Огайо, Джон Браун, бывало, говорил своему другу, чернокожему привратнику:
— Приходи пораньше утром, нам надо с тобой поговорить.
И перед тем как этот негр начинал обычную уборку лавки, Браун всесторонне обсуждал с ним планы относительно «тайной дороги».
Эмилия и миссис Ройял не уехали на Север. Эмилия мирилась с этим лишь потому, что по ее сведениям Фредерик Дуглас находился где-то на Западе. Джек Хейли даже пошутил, что именно по этой причине Эмилия осталась дома. Но Анни Ройял заявила, что хорошим она была бы репортером, если бы уехала из Вашингтона в тот момент, когда там назревают такие бурные события.
Последнее не было выдумкой. Грабительская война с Мексикой, спровоцированная рабовладельческим Югом с целью увеличить империю хлопка, закончилась: Мексика была вынуждена уступить Соединенным Штатам территорию, более обширную, чем Франция и Германия, вместе взятые, с огромными природными богатствами и прекрасным климатом для выращивания хлопка. И все же эта большая победа не успокоила рабовладельцев. Война с Мексикой была крайне непопулярной среди американского народа. Южные плантаторы понимали, что, чем скорее они будут действовать, тем больше у них шансов протащить рабовладельчество на новую территорию. Аболиционисты же не сумели сформулировать программу своих действий. Оба лагеря переживали волнение и страх. Среди негров тем временем усилились бунты. Все были возбуждены до предела.
В иностранных посольствах тоже было тревожно. Послы воздерживались от высказываний, ибо это был год больших перемен — ниспровергались монархи, из народа поднимались герои: Гарибальди, Мадзини, Кошут. Слово «свобода», как порох, требовало осторожного обращения. В редакции «Нэшнл ира» выбили все стекла, и Гамалиелю Бэйли грозили изгнанием из Вашингтона. Но позволять толпам хулиганов собираться под боком у конгресса все же казалось неудобным. И Гамалиель Бэйли обезоруживал врагов своей умной презрительной улыбкой; они бессильно отступали, хоть и пылали яростью.
Пора было действовать. Уже недостаточно стало только произносить речи и исповедовать благородные убеждения, даже самые разумные и честные. Грешно было упустить такой момент.
Фредерик Дуглас написал Джону Брауну в Спрингфилд. В письме он упомянул о своем недавнем посещении Джеррита Смита. «Мне хотелось бы переговорить с вами лично», — писал он. Джон Браун ответил: «Приезжайте».
Впоследствии Дуглас так описал свое первое посещение Джона Брауна:
«В ту пору, к которой относится мой рассказ, этот человек был почтенным коммерсантом в большом, быстро растущем городе. Наше знакомство состоялось у него в лавке, занимавшей солидное кирпичное здание на одной из центральных улиц. Достаточно было оглядеть лавку и здание снаружи, чтобы понять, что владелец — состоятельный человек. Меня встретили с распростертыми объятиями. Все члены семьи — и стар и млад — высказали такую радость по поводу моего приезда, что я сразу почувствовал себя среди родных. Но вот дом и улица, где жили Брауны, меня удивили: после красивого магазина я ожидал увидеть не менее красивый особняк в приличном районе… На деле же оказалось, что он и не велик и не элегантен, а о районе и говорить нечего. Маленький, деревянный домишко на глухой улице в рабочем квартале. Не сказать, что это была трущоба, нет, но, во всяком случае, удачливый коммерсант обычно избирает для своего жилья более подходящее место. Причем, как ни скромен был этот дом снаружи, внутри он оказался еще скромнее. Убранство его могло удовлетворить лишь самый спартанский вкус. Пожалуй, дольше времени займет описывать, чего там не было, нежели то, что там было. Все казалось предельно, бедным, почти граничило с нищетой.
Моя первая трапеза в этом доме почему-то именовалась чаем. Но на первое подали мясной суп, а на второе — капусту с картофелем — такую пищу уплетает с аппетитом человек, ходивший целый день за плугом или отмахавший пешком в мороз миль двенадцать по плохой дороге. Грубо сколоченный сосновый стол без намеков на украшения или лакировку не был даже застелен скатертью. Никаких слуг я не видел. Подавала еду жена Брауна с помощью дочерей и сыновей. Они делали все очень ловко, видимо привыкнув к этому, и не считали обслуживание самих себя неприличным или унизительным. Говорят, что каждый дом отражает до некоторой степени характер своих жильцов — что касается этого дома, то он отражал его полностью. Никакого притворства, маскировки, иллюзий. Все здесь говорило о суровой правде, ясной цели и жестокой экономии, Пробыв недолго в обществе хозяина этого дома, я понял, что он повелевает здесь всеми, и если я пробуду с ним еще немного, то он начнет повелевать и мною…
Сухощавый и мускулистый, человек большой физической силы, способный стойко переносить жизненные невзгоды и одолевать самые большие трудности, он был из наилучшей породы уроженцев Новой Англии. На нем была простая американская шерстяная одежда, сапоги из воловьей шкуры и галстук из какой-то прочной материи. В то время ему было пятьдесят лет, он был высок — около шести футов, а весил менее ста пятидесяти фунтов. Пропорционально сложенный, стройный, как горная сосна, он производил незабываемое впечатление. Голова его была не велика, но очень хорошей формы, волосы — жесткие, густые, с заметной проседью — были коротко острижены и росли низко на лбу. Лицо он гладко брил, благодаря чему резко выделялся прямой волевой рот и крупный, выступающий вперед подбородок. У него были живые голубовато-серые глаза, метавшие пламя, когда он говорил. Он ходил по улице широким пружинистым шагом, поглощенный своими мыслями, но не стараясь ни избегать людей, ни, наоборот, привлекать к себе внимание.
После описанного уже мною плотного обеда капитан Браун осторожно коснулся вопроса, который хотел обсудить со мной, — он, по-видимому, боялся, что я буду возражать. Злоба и гнев были написаны на лице Брауна и звучали в его словах, когда он говорил, что рабовладельцам нет места на земле, что рабы вправе бороться за свою свободу любыми средствами, что увещевания не помогут уничтожить систему рабства, как не помогут никакие политические меры.
Он признался мне, что у него давно уже созрел план действий для достижения цели и он пригласил меня к себе, чтобы изложить мне этот план. Он следил за моей деятельностью в Америке и за границей и надеялся, что я ему помогу. План этот, несомненно, заслуживал внимания. Существует мнение, что Браун замышлял общее восстание рабов и массовое убийство плантаторов, но это вовсе не так. Наоборот, он считал, что восстание может повредить делу, зато организация вооруженных отрядов, действующих в самом сердце Юга, занимала большое место в его расчетах. Кровопролития он не боялся и был уверен, что неграм полезно носить оружие — это придаст им мужество. «Человек, который не готов бороться за свою свободу, не достоин уважения, — говорил Браун, — да он и сам себя не уважает!»
Браун показал мне карту Соединенных Штатов и провел пальцем по цепи Аллеганских гор, от границы Нью-Йорка до самого Юга. «Эти горы, — пояснил он, — основа моих планов. Господь сотворил эти горы во имя Свободы, он возвел их для освобождения негритянского народа, создал там такие естественные форты, что один человек в состоянии защититься от сотни нападающих, и множество потаенных мест, где отряды смелых могут долгое время скрываться от преследователей. Я хорошо знаю эти горы и могу увести туда и спрятать там много беглых негров — Виргиния их там не найдет никакими силами. Какую цель я этим преследую? В первую очередь — обесценить живой товар. Если мы сделаем его ненадежным, он потеряет денежное значение. Итак, мой план таков: выберем для начала человек двадцать пять самых лучших и начнем потихоньку в скромных масштабах. Вооружим их и разместим по пятеро на позиции в двадцать пять миль. Предложим тем, кто поумнее и обладает даром убеждения, время от времени спускаться с гор на плантации и вербовать негров, стараясь, конечно, чтобы это были самые храбрые и недовольные».
Когда я спросил Брауна, на какие средства он собирается содержать этих людей, он, не задумываясь, ответил, что будет кормить их за счет врагов. Рабство — все равно, что война, и раб имеет право добиваться свободы любыми средствами. «Но вас могут окружить и отрезать от ваших провиантских баз и средств существования», — сказал я. На это Браун возразил, что отрезать их никто не сумеет, а уж если суждено ему быть убитым, то он готов на риск, ибо не знает более высокой цели, чем отдать свою жизнь за освобождение рабов. Я позволил себе заметить, что мы могли бы повлиять как-нибудь иначе на рабовладельцев, но он, весь вспыхнув, ответил мне что об этом нечего и мечтать. Он знает этих господ, их не заставишь отпустить рабов на волю, пока не огреешь палкой по голове!
Парад «Бдительных» — приверженцев Авраама Линкольна во время избирательной кампании 1860 года.
Бомбардировка южанами форта Самтер 12 апреля 1861 года.
Негры-лазутчики, бежавшие к северянам.
Митинг в Геттисберге 19 ноября 1863 года, на котором А. Линкольн провозгласил свободу негров.
Между прочим, он сказал, что я заметил, конечно, как просто он живет, и объяснил причину: он экономит средства, чтобы иметь возможность осуществить свой замысел. Это было сказано без тени рисовки; он сокрушался, что приступает к действию с опозданием, так ему ли хвастать своей целью или самопожертвованием! Если бы кто-нибудь другой на его месте демонстрировал подобным образом свою суровую добродетельность, я не поверил бы, заподозрив неискренность, фальшь, но у Джона Брауна все было безыскусно и твердо, как сталь, как гранит. После этого вечера в 1847 году, который я провел у Джона Брауна в Спрингфилде, моя надежда на мирное разрешение негритянского вопроса значительно потускнела, хоть я и продолжал ратовать за него в печати и на собраниях».
Вскоре после этой встречи с Джоном Брауном Фредерик Дуглас предпринял серьезный шаг: он переехал в Рочестер (штат Нью-Йорк) и начал издавать там газету, о которой давно мечтал.
До сих пор два обстоятельства мешали ему. Первое — то, что после возвращения из Англии Дугласа использовали главным образом как прекрасного оратора. Друзья уверяли, что именно в этой области он наиболее полезен. От издательской же деятельности его отговаривали: для этого нужны специальное образование и опыт. Дуглас, всегда склонный относиться к себе критически, начал уже думать, что этот замысел превышает его интеллектуальные возможности.
Было и второе обстоятельство — не менее важное: Уильям Ллойд Гаррисон требовал, чтобы Дуглас посвящал весь свой талант публициста его «Либерейтору». Гаррисон находил ненужным издание второй антирабовладельческой газеты: даже «Либерейтору» довольно трудно пробивать себе дорогу. Он не боялся конкуренции в лице Дугласа, но высказывал довольно откровенно пожелание, чтобы младший друг оставался под его крылом.
Но Дуглас хотел стать, наконец, самостоятельным.
Рочестер был новый, молодой город, расположенный в долине Дженеси, где река Дженеси впадает в озеро Онтарио и кончается канал Ири. Идеальное место для пересылки беглых негров в Канаду! Работать, работать и работать… день и ночь работать — вот чего хотелось Дугласу! В Рочестере уже образовалась группа аболиционистов, состоявшая из культурных и весьма почтенных граждан — негров и белых. Дуглас был уверен, что ему не придется работать одному — он сумеет привлечь их к сотрудничеству в своей газете. И в западной части штата Нью-Йорк его газета не помешает распространению «Либерейтора».
Итак, 3 декабря 1847 года в Рочестере вышел первый номер новой газеты «Полярная звезда» под девизом: «Бороться с рабством во всех его формах и проявлениях, выдвигать проекты раскрепощения негритянского народа, требовать единого мерила общественной морали для всех, способствовать нравственному и интеллектуальному прогрессу негритянского народа и ускорить день освобождения из неволи трех миллионов наших сограждан». Редактором газеты был Фредерик Дуглас, его помощником — Мартин Делэйни.
По мере того как усиливались разногласия среди аболиционистов по вопросам вооруженной борьбы, политических выступлений и отношения к рабочему движению, углублялся разрыв между Дугласом и Гаррисоном. «Политика — дурная штука, она не для нас. Мы обращаемся к совести людей!» — любил повторять Гаррисон. А Фредерик Дуглас убеждал негров пользоваться, где только возможно, своим избирательным правом и объединяться с другими партиями и группами для политических действий, направленных против рабства. Вместо девиза Гаррисона: «Никакого союза с рабовладельцами!» — Дуглас выдвигал свой: «Никакого союза с рабовладельчеством!»
Гаррисон выступал против попыток бостонских рабочих учредить партию рабочих и фермеров. Дуглас же поддерживал это при условии, что негров будут принимать в новую партию ка равных основаниях. Он добивался встреч с теми руководителями рабочих, которые были настроены против аболиционистов, и всячески доказывал, что они не правы.
Не раз перед Дугласом захлопывались двери. Редактор газеты «Нью-Йорк трибюн» Горас Грили писал: «Меня мало волнует существование рабства в Чарлстоне или в Новом Орлеане потому только, что я вижу достаточно примеров рабства в Нью-Йорке, и это требует моего внимания в первую очередь».
Джеррита Смита, раздававшего землю свободным неграм, сурово критиковали даже некоторые либералы. Один из них писал ему:
«Сэр, прежде я был горячим сторонником отмены рабства. Но теперь я убедился, что существуют белые рабы тоже, и мне ясно, что едва ли безземельные негры что-нибудь выиграют, если им предоставят ту же возможность менять хозяев, какая имеется у безземельных белых».
Такие споры раздирали северян, в то время как сплоченный рабовладельческий Юг распространял свое влияние далеко на Запад. Чтобы пресечь распространение рабства, на Севере зародилось движение «фрисойлеров», или партии Свободной земли.
Белые рабочие мечтали о работе на новых западных землях, но боялись конкуренции рабского труда. Требование Свободной земли было широко подхвачено белыми пролетариями. Фредерик Дуглас поддерживал это движение и присутствовал на учредительном съезде партии Свободной земли в 1848 году. Но он не преминул подчеркнуть узкие цели и ограниченные перспективы этой партии- «Она стоит на дороге у более важного движения, препятствует его росту и осуществлению его священных целей, каких у партии Свободной земли никогда не было даже в помыслах».
Партия Свободной земли не стала политической силой под этим названием, но в предвидении президентских выборов 1852 года она объединилась с небольшой партией Свободы и на съезде в Кливленде в мае 1849 года получила новое название: партия Свободной демократии. Фредерик Дуглас был избран одним из ее секретарей. Программа партии включала следующий пункт: «Мы против создания новых рабовладельческих штатов и территорий, против рабства в масштабах республики, против государственных законов о выдаче плантаторам беглых рабов».
Наиболее воинственную речь на съезде произнес Фредерик Дуглас, требовавший повсеместного уничтожения рабства. Лев долго обуздывал себя. Обязанности редактора и издателя газеты приковывали его к письменному столу. У себя дома он устроил убежище, чтобы было где размещать беглых рабов, которые сплошным потоком устремлялись теперь в Рочестер. Всех их присылали к Дугласу, агенту «тайной дороги», и он занимался трудной и опасной переправкой беглецов в Канаду.
Дуглас был еще молод, но в тот вечер, когда он стоял на трибуне съезда с откинутой назад львиной гривой и пышной бородой, устремив в зал горящий взгляд, невозможно было угадать его возраст — он производил впечатление человека, прожившего много-много лет, испытавшего безмерные страдания и накопившего огромную вековую мудрость.
— Американцы, — говорил Дуглас, — ваша республиканская политика, так же как и ваша республиканская религия, лишена последовательности. Вы хвастливо заявляете о своей любви к свободе, о своей высокой цивилизации, о своей чистой приверженности христианству, а между тем все политическое руководство страны в лице двух главных политических партий торжественно поклялось поддерживать и продолжать рабство трех миллионов ваших соотечественников. Гордясь своими демократическими порядками, вы извергаете проклятия на коронованных тиранов России и Австрии, сами же вы согласны оберегать тиранов Виргинии и Каролины и быть жалкими марионетками в их руках. Вы предлагаете у себя убежище иностранцам, спасающимся от гнета у них на родине, но когда у вас в стране люди тоже бегут от гнета, вы расклеиваете объявления об их поимке, устраиваете на них облавы, бросаете их в тюрьмы, убиваете их… Вы проливаете слезы над побежденной Венгрией, ваши поэты слагают скорбные строки о ее несправедливой судьбе, ваши ораторы и государственные мужи произносят о ней речи… Ваши отважные сыны готовы взяться за оружие, чтобы помочь Венгрии в ее борьбе против тиранов, но когда дело касается рабов в Америке, терпящих в десять тысяч раз больше несправедливости, вы храните гробовое молчание… Все вы загораетесь чувством, когда говорят о свободе для Франции и Ирландии, но вы холодны, как айсберги, когда говорят о свободе для негров в Америке!
Люди выходили на улицы города, повторяя слова Дугласа. Делегаты разъезжались по своим штатам, повторяя их, чтобы не забыть.
А в это время в штате Иллинойс скромный член законодательной палаты Авраам Линкольн говорил: «Народ имеет священное право подняться и свергнуть существующее правительство и учредить новое, какое он считает более подходящим… Революциям присуща та черта, что они не продолжают старых обычаев и старых законов, а, ломая и то и другое, создают новые».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.