Маруся
Маруся
Как-то в конце зимы в воскресенье вечером я, вернувшись домой, зашел за ключом от своей комнаты к Куликовым — мы всегда оставляли свой ключ у них.
— А здесь к вам пришли, Федор Григорьевич, — сказала Евдокия Денисовна. В их комнате сидела, не раздеваясь, в пальто и серой вязаной шапочке с помпоном, какие были тогда в моде, молоденькая, почти подросток, девушка. Она поздоровалась со мной, как знакомая, назвав меня Федей. Спросила, скоро ли придут Петя с Клавдей.
У девушки было приятное румяное личико, темные брови и карие глаза. В руках у нее был какой-то маленький пакетик. Мне она сразу понравилась.
Я пригласил ее к себе в комнату. Через несколько минут вернулись и Петя с Клавдей и детьми. Оживленно поздоровались и заговорили с гостьей, которая, развернув пакетик, подарила девочкам по маленькой кукле. Это мне тоже понравилось. В разговоре с девушкой я участия не принимал, а она, посидев немного, попрощалась и ушла.
— Что это за девушка? — спросил я невестку.
— Да, чай, Манька Монашенина, не знаешь, что ли? У нас еще в няньках жила, Манюшку нянчила, — ответила Клавдя, и мне не понравилась какая-то презрительная нотка в ее голосе. Я не стал больше задавать ей вопросов.
Я знал, что в деревне Софроново есть семья Федора Монашенина, а что это за семья и из кого состоит, не знал, да никогда и не интересовался. Правда, о самом Федоре я слышал осуждающие отзывы как о непутевом хозяине, который больше увлекается охотой с собаками, чем деревенской работой.
И вот дочь этого Федора, Маруся, как называли ее мои брат и невестка и стал называть и я, стала время от времени заходить к нам, то есть к Клавде с Петей, как к своим землякам и соседям по деревне, и рассказывать о своих делах.
Из их разговоров я узнал, что у родителей Маруси Федора Алексеевича и Евлампии (Евлании по-деревенски) Сергеевны Зайцевых, по прозвищу Монашениных, пятеро детей — четыре дочери и сын. Старшая из дочерей, Анна, замужем, живет в Разливе, свекровь у нее немка, младшие за Марусей — Юлия, Федор и Капитолина — живут с родителями в деревне.
Прозвище Монашенин Федор Алексеевич получил через свою мать, красавицу Александру, которая в юности пыталась уйти от грешного мира в монастырь и стать монахиней, или, как говорили в деревне, монашеной. Она даже пробыла какое-то время в монастыре, где носила черное одеяние послушницы, то есть была в приготовительной стадии для поступления в монашество. Но ее родители не допустили этого и вернули дочку домой. После этого ее в деревне и прозвали Монашеной. Случалось, что подруги и парни старались обидеть, а ребятишки подразнить ее этим прозвищем.
Саша была по-прежнему очень набожна и красива. Вскоре она вышла замуж, родила сына Федора и совсем еще молодой овдовела.
Федор женился на Евлании, когда ему не было еще и двадцати лет. Как единственный сын у матери призыву на военную службу он не подлежал. Его теща, Марусина бабушка Катерина, крестьянка из недальней деревни, жила в Питере прислугой в семье дальнего родственника, богатого владельца типографии А. Ф. Маркова. Свою дочь она тоже устроила прислугой к Марковым, а зятя — к ним же на дачу с большим участком земли дворником, садовником и кучером. Дача Марковых была в поселке Саблино под Петербургом, и знаменитые саблинские пещеры принадлежали тоже ему.
К началу Первой мировой войны у Федора было уже трое детей. Он был красив, и его дети тоже. Одевался франтовато, умел играть на гармони, был старательным работником, и хозяин ценил его.
В начале войны Федор, чтобы не попасть в армию, перешел на оборонный завод «Арсенал» чернорабочим в литейный цех, где вскоре после Октябрьской революции заболел туберкулезом, был признан инвалидом и по совету врачей уехал с семьей в деревню к матери. В течение года получал из Петрограда пенсию. За год жизни в деревне окреп, на переосвидетельствование в Петроград не поехал и пенсию получать перестал. За это время пристрастился к охоте и частенько в неподходящее время брал ружье, звал собаку и уходил в лес на охоту. Иногда он использовал на корм своим собакам мясо убиваемых крестьянами только что родившихся, но не нужных в хозяйстве жеребят. Все это сделало Федора в глазах односельчан лодырем, никудышным мужиком, а кое-кто и брезговал им, хотя он был неплохим охотником, и в тяжкие времена послевоенной разрухи и трудностей с продовольствием у его семьи на столе бывала жареная дичина — тетерка либо зайчик.
Маруся приехала в Петроград в конце 1924 года, чтобы поступить на работу. Явилась к старым хозяевам своих родителей и бабушки Екатерины, прослужившей у Марковых кухаркой более двадцати лет. От семьи Марковых осталось к тому времени только три дочери; две младшие — инвалидка Анна и Александра, старые девы; у старшей же, вдовы Дарьи Андреевны Животовой, были три замужние дочери. У одной из дочерей был маленький ребенок.
Сестры Марковы встретили Марусю радушно. Они жили в той же квартире на Невском проспекте, где жили и при родителях, во втором этаже. Под этой квартирой шумела и стучала, сотрясая квартиру, типография, некогда принадлежавшая их отцу, а теперь ее хозяином было Военно-морское ведомство.
До революции в этой типографии с ведома ее владельца Андрея Федоровича Маркова иногда тайно печатались большевистские брошюры и листовки, и поэтому от новой власти Марковым, кроме национализации их предприятия и имения, никаких стеснений не было.
Не вкусив длительной безработицы, Маруся быстро устроилась няней к имевшей маленького ребенка дочери Дарьи Андреевны Тамаре, муж которой, Владимир Васильевич Курасов, был преподавателем в одном высшем военно-учебном заведении.
У четы Курасовых своих детей не было, ребенок-мальчик был приемный, его имя было Спартак, но приемным родителям больше нравилось называть сына Юркой, они его так и звали.
После года с небольшим работы у них Маруси Курасовы переехали в Москву. После них она работала еще в двух семьях, о которых отзывалась очень хорошо. Хозяева последней семьи, где она служила, сами посоветовали и помогли ей поступить на лесопильный завод в Старой Деревне, говоря, что в рабочем коллективе она скорее разовьется, приобретет специальность и продвинется.
Все эти годы Маруся в свободные дни время от времени заходила к нам. Случалось, что у нас были гости, и мы приглашали ее к столу. Она держалась скромно и с достоинством и всем, кто ее видел, нравилась.
Как-то раз, когда во время отпуска я был в деревне, к нам в дом пришла немолодая уже женщина, назвалась Марусиной матерью и попросила передать своей дочери небольшую посылку — головку самодельного сыру. При этом Евлания Сергеевна простодушно пыталась дать мне десять копеек на трамвай. Я посылку обещал передать, а от денег, конечно, отказался.
Когда в Ленинграде я принес Марусе посылку на Петроградскую сторону, она, аккуратно одетая и причесанная, так мило захлопотала, чтобы угостить меня чаем, что я не смог отказаться. Чай и к нему печенье она подала мне на красивом подносике. Стала деликатно спрашивать о жизни в деревне.
Я ушел от Маруси с приятным чувством. В другой раз я испытал такое же приятное чувство от встречи с Марусей, когда она пришла к нам в хорошо сидевшем и очень шедшем к ней ковровом платье. Я любовался ею, но невестой себе не считал.
А между тем знакомые женщины донимали меня вопросами, почему я долго не женюсь, и советовали поскорей жениться. На такие советы я отвечал, например, жене Князева Марии Андриановне:
— Найдите мне невесту, похожую на вас, и я сразу женюсь. — Я и в самом деле хотел, чтобы у меня была такая жена.
— Ишь, тезка, черт, в мою жену влюбился, — смеялся ее муж.
Марии Ивановне Коленкевич я говорил, что у меня нет невесты, а она отвечала:
— А зачем ты от твоей литвинки отстал?
И только жена брата Вани Ксюша да сестра невестки Клавди Дуня как-то в праздник после ухода от нас Маруси воскликнули:
— Ну чем тебе, Федя, это не невеста? Посмотри, какая она хорошенькая!
С тех пор я стал замечать во внешности Маруси все больше и больше сходства с женою Князева. Но вот однажды Дуня показала мне фотокарточку Маруси в профиль с модной прической, в темном платье с кружевной отделкой и большой ниткой белых бус на шее, и я нашел, что Маруся не только моложе, но и красивее жены Князева.
Я спросил Дуню:
— А за что в деревне Федора, Марусиного отца, мужики не уважают? Что он, пьяница, драчун или нечист на руку?
— Что ты, Федя! — возмутилась она. — Федор — хороший мужик, детей своих любит и честный, только живет не совсем так, как все, вот некоторые на него и злятся.
У меня отлегло от души. Я стал думать о Марусе как о возможной невесте.
Но меня смущала не разность в летах и не то, что у Маруси нет никакого приданого, и не опасенье отказа с ее стороны, а значительная разница в моем и ее общем развитии и еще тот высокий авторитет нашей семьи и нелестная репутация, как непутевого мужика, отца Маруси в деревне. Короче, я боялся, что, если я женюсь на Марусе, деревенское общественное мнение да и отношение к браку с ней моих отца и мачехи будут не в мою пользу.
Во мне шла борьба. Я взвешивал все «за» и «против» и внутренне мучался. «За» были известные мне случаи неравных браков, например женитьба Н. А. Некрасова на простой девушке Фекле (Зинаиде), А. Ф. Маркова на Прасковье Ивановне, а также сожаление покойного брата Илюши, что он в свое время отверг предложенную ему невесту Маню Лодыгину. Вспомнилась досада отца, с которой он мне как-то сказал:
— И как ты можешь жить до таких лет неженатый? Да я бы на твоем месте Дуняшку Павла Ефимова взял, а не стал жить без жены! (Дуняшка была очень неказистенькая тихая крестьянская, уже не молоденькая девушка в нашем селе.)
«Против» — то, что я сказал выше.
Не в малой мере торопила меня с решением вопроса о женитьбе и известная басня И. А. Крылова «Разборчивая невеста». А главное, естество молодого, здорового мужчины властно требовало наличия подруги жизни. Мысль встретить очередную зиму 1930–31 года в одиночестве меня просто ужасала.
В это время я жил уже один в комнатке в седьмом этаже, в которую меня временно пустил пожить мой товарищ по работе Степан Объедков, уехавший в числе двадцати тысяч городских рабочих по призыву партии помогать в проведении коллективизации деревни. Интересно, что Объедков стеснялся своего имени Степан и, знакомясь, называл себя Сережей.
И еще одно обстоятельство подтолкнуло меня на решительный шаг. Передовой рабочий, не помню, какого завода, по фамилии Слободчиков, предложил объявить четвертый квартал 1930 года ударным, чтобы успешнее выполнялась первая пятилетка. Объявили. Портрет товарища Слободчикова напечатали в газетах, которые осветили этот почин.
Женюсь-ка я в этом ударном квартале, — решил я, а так как, кроме Маруси Зайцевой, у меня ни к какой другой девушке душа не лежала, то в понедельник 13 ноября 1930 года днем я пошел делать ей предложение.
Маруся в то время работала отметчицей на лесопильном заводе и жила в переулке Чехова (бывш. Эртелев).
По пути я зашел в подвал на Литейном. Невестка предложила мне позавтракать. Налила рюмочку водки. Это ничуть не изменило моего намерения, о котором я, во избежание отсоветований, ни слова не сказал Клавде.
Кажется, не было еще и двенадцати часов, когда я пришел к Марусе. Она стояла у корыта и стирала белье, раскрасневшаяся, с капельками пота на лбу и с мыльной пеной на руках.
Не дав ей времени удивиться моему столь раннему приходу, я тут же на кухне у корыта сделал ей предложение и попросил одеться и идти со мной в загс регистрировать брак.
Раздумье Маруси было недолгим. Не требуя от меня заверений в вечной любви и верности, она весело стряхнула с рук мыльную пену, быстро оделась, и мы, вероятно, в течение получаса зарегистрировали наш брак, после чего Маруся пошла достирывать белье, а я — кормить своих беспризорников и прочий пришлый и приезжий неприкрепленный люд.
Возвращаясь домой с работы в час ночи, я увидел в своих окнах в мансарде на седьмом этаже огонек. У меня забилось сердце. Итак, наконец-то я женат и меня дома ждет с работы жена! Как-то сложится наша жизнь?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.