На краю ночи
На краю ночи
В 1907 году социалисты всех стран избрали местом конгресса Штутгарт.
Это радует Клару. Она полюбила уютный город на берегу Неккара — с его прозрачными легкими туманами, в которых словно бы дымятся увитые зеленью дома, разбросанные в долине.
И есть особый смысл в том, что I Международная конференция социалисток собирается здесь же, в Штутгарте, в одно время с конгрессом.
Теперь, перед лицом военной угрозы, особенно важно сплочение женщин-социалисток, посланниц пятнадцати стран. Они возвысят голос против войны. За избирательное право для женщин!
Неподалеку от городских стен Штутгарта зеленеет огромный луг.
Сегодня многие штутгартцы пришли сюда с семьями. Да, сейчас жены не остаются дома: страницы «Равенства» теперь читают в каждой квартире, а ведь именно к женщинам обращает свое слово газета.
Сегодня на конгрессе Клару избрали секретарем Международного женского бюро.
— Смотрите, вот она! — кричит кто-то. — Вот она уже поднимается на трибуну.
Боже мой, Клара! Совсем недавно ей исполнилось пятьдесят. Многие здесь знали ее, когда Кларе было и тридцать и двадцать. В тяжкие годы Клара была с ними. И первые слова правды о женской доле они услышали от Клары. Впервые именно от нее — слова протеста!
Клара все та же. На трибуне она проста и естественна. Ее слова понятны всем. О чем они? О русской революции, о том, что в мире есть страна, где пролетариат открыто выступил против царизма. Там в боевых шеренгах шли и женщины…
Снова она говорит о том, что всего больше волнует собравшихся здесь, — об угрозе войны.
— Такой многолюдный и представительный конгресс! Событие. Кажется, около девятисот человек… А нас, немцев, больше всех! Почти триста делегатов. Это хорошо или плохо? — спрашивает Роза.
— Это и хорошо и плохо. Ты же видишь, Роза, сколько в нашей делегации соглашателей. Ожидать от них смелости в решении вопросов трудно.
Роза шепчет Кларе на ухо:
— Посмотри, впереди налево сидят русские. Видишь, крайний оперся рукой о колено? Это Владимир Ленин.
Клара заметила его и раньше. Не потому, что в нем было что-то броское, обращающее на себя внимание. Просто она с особым чувством исподволь оглядывала русскую делегацию.
— А кто это рядом с ним?
— Луначарский. Как и Ленин, очень образован и блестящий оратор.
Ленин внимательно слушал своего соседа, что-то говорившего ему, и время от времени усмехался. Усмешка его была добродушной… Клара еще не знала, какой язвительной она может быть.
— Я тебя познакомлю с Лениным, — шепчет Роза.
— Удобно ли?
— Почему же нет? В перерыве.
— Ты уже слышала его?
Да, конечно, Роза встречалась с ним.
— Его жена тоже в партии. Ее зовут Надежда Крупская.
— Какая она?
— Очень скромная. И миловидная.
В зале все еще негромкая разноголосица, словно настройка в оркестре. Август Бебель окружен англичанами: здесь его друзья, с которыми он встречался, приезжая к Энгельсу в Лондон. Небольшая изящная фигура Августа выделяется среди несколько мешковатых, рослых мужчин в скромных темных костюмах.
В этот день Клара выступала против велеречивой ораторши, призывающей женщин-работниц бороться за свои права вместе с буржуазными дамами. И только постепенно, шаг за шагом завоевывать эти права.
— Современные кунктаторши[12] существенно отличаются от своего прародителя: Фабий Максим, прозванный Медлителем, медлил в войне с Ганнибалом, полагая, что политика выжидания ослабит напористого противника. Оставим на совести Фабия мудрость его решений, — говорила Клара, — как-никак третий век до нашей эры — можно найти примеры и поближе. Но капитализм, против которого мы выступаем, вряд ли можно уподобить Ганнибалу: замедленные маневры ему что слону дробинка!
В комиссии по избирательному праву Клара сразу заняла бескомпромиссные позиции. Она не раз на страницах «Равенства» критиковала австрийских социал-демократов за оппортунизм. Она понимала, что ей придется иметь дело с «самим» Виктором Адлером!
Виктор Адлер не привык к критике. Он привык к лести и поклонению. К тому, чтоб его называли «отцом социал-демократии». И даже к тому, чтобы сама фамилия его обыгрывалась как символ[13].
Виктор Адлер входит в зал заседаний, когда Клара уже произносит свою речь. У него величественный и благодушный вид, но где-то в глубине глаз мерцает беспокойство.
Клара ловит его настороженный взгляд и возвращается к первоначальным словам своей речи: она в лицо Адлеру скажет все, что думает.
— Австрийские социал-демократы задвинули в тень избирательное право женщин. Как задвигают второстепенный предмет, чтобы не болтался под ногами! В погоне за парламентскими местами они склонны замять вопрос о праве женщин избирать и быть избранными…
У Адлера на лице одна из самых приятных его улыбок. Его речь льется плавно, слова выплескиваются безостановочно. Да, ради завоевания парламентских мест они сочли удобным в своей агитации не выдвигать на первый план требование избирательных прав для женщин!
Клару поддерживают, и особенно энергично — Ленин. Видно, ему по душе такой нелицеприятный и прямой разговор.
Вскоре после конгресса Клара узнала, что перевод ее статьи «Международный социалистический конгресс в Штутгарте» на русский отредактирован Лениным и снабжен им примечаниями. Роза перевела их Кларе.
— Вот слушай: «Оценка Штутгартского конгресса дана здесь замечательно правильно и замечательно талантливо: в кратких, ясных, рельефных положениях резюмировано громадное идейное содержание съездовских прений и резолюций». И напоминается о твоей полемике с Адлером и с «кунктаторшей»…
Роза и Клара обдумывают, как на страницах «Равенства» передать не только решения конгресса, но и его атмосферу.
Клара читает длинные узкие листочки — гранки «Равенства». Основное сейчас — разоблачать приготовления к войне.
Мысли ее неизбежно возвращаются к одному: Карл Либкнехт в тюрьме… За антивоенную пропаганду в казармах… Карл — достойный сын своего отца, и неудивительно, что его боятся враги… И вот он вырван из жизни!
Клара снова углубляется в работу.
Кете Дункер подает ей пакет со штампом полицейского управления, Кете объясняет:
— Теперь у нас вершит полицейскими делами новое лицо: некий Людвиг Тропке.
— Это кто такой?
— Полицейский офицер, так сказать, новой формации. Хотя и немолод… Играет в либерализм.
— Что он хочет от меня?
Клара с изумлением читает текст очень уж вежливого приглашения в полицейское управление.
— Когда полицейский начинает проявлять вежливость, я слышу свист резиновой дубинки, — ворчит Клара. — Может быть, это связано с запрещением той статьи о военных расходах?
— Не думаю. В конце концов, мы сумели протащить ее. Под другой рубрикой.
— Ох уж эти протаскивания верблюда сквозь игольное ушко! Впрочем, Кете, ты наловчилась в этом. Скоро под рубрикой «Советы по домоводству» ты поместишь призыв к ниспровержению кайзера…
Клара уже забыла про Людвига Тронке и его непонятное приглашение.
Однако тут же вынуждена о нем вспомнить: в ее руках исполнительный лист. Редактор «Равенства» приговаривается к штрафу за оскорбление правительства в статье об избирательном праве.
— Что там такое говорилось по адресу правительства, Кете?
— Посмотри: вот эта статья. Клара читает:
«Псевдопатриоты низводят родину до положения дойной коровы, обеспечивающей их маслом, и до дракона, стерегущего награбленные ими сокровища. Такая родина не может быть отчизной для эксплуатируемых…» Ну что ж… Я готова уплатить двойной штраф, если мне разрешат в следующий раз усилить выражения.
Пролетка останавливается перед скучным казенным домом, и Клара, подбирая юбку, поднимается по не очень чистой лестнице, уставленной пыльными растениями в кадках.
Клара велела доложить о себе.
— Господин Тронке просит! — было сказано тотчас. Навстречу ей шел от стола довольно стройный для своих лет мужчина с приятным, но каким-то очень мелким лицом. Да и все у него было мелким: рост, руки, ноги. При всем том он держался уверенно, и какая-то внушительность была в его неожиданно густом голосе:
— Уважаемая госпожа Цеткин, мне очень лестно, что вы посетили меня. Я бы не осмелился… Если бы не одно ничтожное формальное обстоятельство…
И тон и Слова как-то не подходили к полицейскому чиновнику даже «новой формации»!
— Что же это за обстоятельство, господин Тронке?
— О, совсем незначительное! Но форма… форма — это вещь! Без формы нет и содержания.
«Склонен к философии… Но какое отношение это имеет к ней как редактору «Равенства»?» Клара ждала.
— Вот, — Тронке нашел в ящике стола какую-то бумагу и подал Кларе, всем своим видом показывая, насколько ему не нужна и даже противна эта вовсе никчемная бумажонка.
Клара с удивлением читала. Это был полицейский протокол, составленный по поводу ее выступления в Криммитчау, речи, произнесенной на собрании бастующих рабочих, «призывающей к разжиганию классовой розни»…
— Помилуйте, да это было больше трех лет назад.
— Совершенно верно. Мой предшественник держал эту бумагу… до случая!
— И вы полагаете, что такой случай представился?
— Нет, госпожа Цеткин, ни в коей мере. Но дело в том, — он вздохнул с наигранной грустью, — что времена меняются. И должен вам заметить, что те самые слова, которые вы изволили произносить в Криммитчау три года назад… Сегодня они звучат иначе.
— И что же из этого следует? — спросила Клара холодно.
— Вам надо это подписать, Для формы. Просто для формы…
Тронке поднялся и щелкнул замком сейфа. Нырнув в сейф, он извлек из него всего-навсего хорошо знакомый Кларе экземпляр «Равенства». «Стоило ли его держать в такой секретности?» — подумала Клара и тут же увидела, что газета сплошь расчеркана красным карандашом.
— Попрошу вашего внимания, фрау Цеткин, — сказал Тронке, заметно укрупняясь, может быть, благодаря важности и значительности происходящего. — Вот ваша статья. И вот строки: «Такая родина не может быть отчизной для эксплуатируемых». Если понять смысл этой фразы точно, то она сеет сомнение в душе патриота…
— Но ведь выше очень ясно говорится о застрельщиках войны, о том, как они понимают патриотизм. Слова «такая родина» подразумевают умаление понятия родины эксплуататорами.
— Я-то все хорошо понимаю, фрау Цеткин. Но поймет ли вас темный человек, простой рабочий?
— Надо полагать, здесь не место для ведения дискуссии по этому вопросу, — резко сказала Клара. — Может быть, господин Тронке ближе подойдет к цели нашей беседы?
— Цель нашей беседы… Цель, так сказать, предупредительная. Я хочу посоветовать вам, чтобы впредь именно о таких понятиях, как патриотизм, защита отечества, на страницах газеты не высказывались бы мнения, заставляющие подводить их под ту или другую статью закона. — Глаза Тронке уже не были мелкими, в них был почти вызов.
— Наш закон, фрау Цеткин, очень, оч-чень точён и, я бы сказал, педантичен в определении антипатриотических высказываний. И хотелось бы, чтобы вы привели свою газету в соответствие с требованиями закона, фрау Цеткин.
О, это уже слишком! Клара поднялась:
— Господин Тронке, «Равенство» будет говорить полным голосом, пока оно существует. И я тоже.
В дверях он задержал ее на мгновение:
— А ведь я имел удовольствие знать вас раньше, фрау Цеткин. И вашего мужа также. Давно. В Париже.
Уже на улице очень издалека пришел к ней образ молодого человека с мелкими чертами лица. Да, она несколько раз видела его. Но не обращала на него внимания…
Она не нашла извозчика и пошла быстрыми шагами, инстинктивно стараясь поскорее уйти от этого дома.
«А этот разговор тоже симптоматичен. Нажим на прессу… В ожидании чего? Войны?» — подумалось ей, когда она подходила к своей редакции.
В 1910 году на Международной социалистической конференции женщин делегатки семнадцати стран тепло приветствовали Клару, организатора этого высокого форума женщин мира.
Здесь были приняты решения по важнейшим вопросам женского движения.
Здесь по предложению Клары Цеткин женщины-социалистки приняли решение и о ежегодном праздновании женского дня. Этот день, по мысли Клары, должен носить международный характер. Женщины всего мира посвящают этот день агитации за свои права. Хотя против предложения Клары и раздалось несколько осторожных голосов, в целом оно было принято участницами конференций с энтузиазмом. Политическая прозорливость Клары и ее единомышленниц подсказала им огромную историческую важность женского дня. Это решение отвечало самым насущным и сокровенным устремлениям женщин всех наций. Уже в 1911 году тысячи женщин вышли в женский день на улицы, неся красные стяги.
С того форума 1910 года, впервые установившего женский день, ежегодно и повсеместно этот день отмечался как день борьбы женщин за мир и свободу.
И всегда и всюду в этот день мысли женщин устремлялись к «нашей Кларе», первой учредительнице женского дня.
Много позже Клара не раз встречала день Восьмого марта в стране победившего социализма…
В начале августа 1914 года в Берлине стояли жаркие дни. По улицам беспрерывно маршировали солдаты. Это были не те снаряженные по-походному воинские частя, которые вдалеке от главных вокзалов грузились в вагоны с надписями «С богом и кайзером — на русских варваров!». На улицах под ликование фанфар маршировали такие стройные шеренги, словно состояли они не из живых людей. Кайзер произносил с балкона пышные речи, рейхстаг готовился рассматривать вопрос о военных кредитах. Под каждой крышей прощались, плача или красуясь. Мужчины на тротуарах вздымали свои трости, словно смертоносное оружие. Дамы срывали с головы шляпы и махали ими проходящим солдатам, пренебрегая прическами во имя патриотизма. А владельцы мясных лавок объявили дешевую распродажу свиных ножек для холодца…
Сегодня, третьего августа, Германия объявила войну Франции. Завтра ожидается вступление в войну Англии; на стороне Франции Россия…
Дни идут, решающие дни.
В доме Клары — как в тысячах других домов: проводы сына на позиции. Последние слова нежности и печали. Клара словно впервые видит взрослого сына. Молодой военный врач в полевой форме, как-то вдруг возмужавший и огрубевший, — это ее сын! После всех юношеских увлечений он пришел к твердому решению, что медицина — его призвание. И вот теперь гуманнейшая из профессий позвала его на поля неправедной войны.
До Штутгарта дошла весть о том, что социал-демократическая фракция рейхстага одобрила военные кредиты! Как это могло случиться? Черная измена в собственных рядах?
Несмотря на военную цензуру, Клара находит способ довести свои мысли до множества людей, читателей «Равенства». Но наступило другое время: заговорили листовки, нелегально печатаемые в типографии «Равенства».
В штутгартских пивных толкуют о положении на Фронтах, на все лады обсуждают письма земляков из армии. Если судить по этим письмам, до победы совсем недалеко.
В трактирах пьют, читают газеты, прикрепленные к круглым палкам, здесь все возбуждены, здесь все — стратеги.
Сидят дома те, кто получил письмо в траурной рамке… И думают о безымянной могиле с каской на простом кресте или со многими крестами, совсем одинаковыми; недаром эти могилы зовутся «братскими».
Перед лицом войны вея нация должна быть одной семьей?! Почему же сыновья богачей не на позициях, а «служат отечеству» в разных комитетах, занимающихся поставками в армию? Конечно, все должны приносить жертвы. Бросить на алтарь родины, великой и бесконечной, самое дорогое. Но одни бросают деньги, а другие — сыновей! И те, кто бросает деньги, с лихвой получают их обратно. А сыновья не возвращаются.
Такие мысли чаще всего посещают женщин. В шуме фабричных цехов, куда многих из них привела война.
И по-прежнему листы «Равенства» читают в домах рабочих. Газета поддерживает их добрым голосом старого друга.
Еще не пикировали над мирными городами бомбардировщики, и человечество еще ничего не знало об атомном оружии. Свастика была только древним символом, известным лишь специалистам по истории религия; рабство казалось безвозвратно ушедшей общественной формацией, а вандализм — понятием историческим и применяемым лишь как метафора в начале нашего просвещенного века, и уж конечно, аутодафе на площадях было атрибутом канувшего в Лету средневековья.
Но империализм уже набирал силу, уже пробовал когтистой лапой почву: выдержит ли та грозный вес «фердинандов» и «пантер», человеческие множества на нюрнбергском стадионе, силу нашествия и силу триумфа. Империализм еще не бросил в игру главный козырь, не выпустил самых страшных своих порождений. Он еще только готовил их.
Но уже шли к бою пушки с длинными стволами, дальнобойность которых еще недавно была мечтой немецких вояк. И только входили в страшный обиход войны огнеметы — оружие ближнего боя. Предвосхищая испепеляющее действие напалма, они метали огонь, поражая цель пламенем, словно обливая ее расплавленным металлом.
Новый, 1915 год не предвещал ничего утешительного.
— Оттого, что Гинденбург стал главнокомандующим Восточного фронта, а Людендорф — начальником штаба, вряд ли что-нибудь изменится. Не это важно…
— А что важно, Клара? — спрашивает Роза.
— То, что «блицкриг» провалился.
— Какая бойня! Только на Марне бились полтора миллиона человек… — Роза нервно ходила по комнате, ломая тонкие пальцы.
Клара встретилась с Розой в маленьком кафе недалеко от городских ворот Штутгарта. Это кафе имеет не совсем обычную историю: его содержит Эмма Тагер. Когда она получила его в наследство от тетки, Эмма была в затруднении: она никогда не занималась торговлей.
Но Клара подумала тогда, что крошечное и незаметное заведение может пригодиться для работы, для встреч по делам партии в тяжелые времена. Так и случилось. Здесь спокойнее, чем в доме Клары, вокруг которого крутятся сыщики.
Встреча с Розой вызвана важным обстоятельством. С большой осторожностью Клара ведет переписку с единомышленниками во многих странах: ищет возможности собрать международную конференцию женщин-социалисток.
Мысль об этом была подсказана еще в первые месяцы войны Лениным. А обратилась с ней к Кларе Инесса Арманд. И теперь настала пора действий.
Подготовка конференции должна быть нелегальной: такова обстановка в Германии. Теперь «Равенство» выходит в белых заплатах, наложенных цензурой, всякое слово правды влечет за собой наказание по законам военного времени…
Роза и Клара ценят каждую минуту этой своей встречи.
— В сущности, случилось самое страшное, — говорит Роза. — Грянула война, и мы оказались разобщенными. Предложение из России словно огонек впереди.
— И все же мы плывем по темной реке, Роза, так много препятствий, и вовсе не видно, как их обойти.
Даже для сугубо предварительных переговоров необходимо выехать в другую страну. Они выедут, скажем, в Амстердам и вызовут туда некоторых лично знаковых им деятельниц женского движения. С ними надо говорить уже о конкретных сроках и месте конференции.
Их беседа прерывиста, как дыхание взволнованного человека, они касаются то одного, то другого…
— Были письма от Максима?
— Несколько дней назад. Где он, непонятно. Естественно: военная цензура. Скорее всего в полевом госпитале у самых позиций.
— Клара, что сталось с Эммой Тагер? Она открыла мне дверь, и я едва узнала ее…
— Ее муж убит.
— А дети?
— Сын призван…
Они договариваются:
— Когда будет решено о встрече в Амстердаме, мы с тобою съедемся, скажем, в Дюссельдорфе, да?
— И поедем вместе?
— Конечно. Если нам дадут визу — хорошо. Нет — добудем чужие паспорта. Есть же у нас опыт подполья?
— Лишь бы удалось списаться со всеми.
Лампа на столе шипит, и Эмма входит со свечой в руке:
— Этот керосин военного времени…
— Посиди с нами, Эмма… Что говорят женщины на рынке?
— Все тоже, Роза. Что скоро и на мясо будут карточки. И шлют проклятья войне и тем, кто ее начал.
За окнами синеет вечер.
В помещении тепло и уютно, на дешевых обоях дрожат тени, пламя свечи слегка колеблется.
И в эту минуту бойко и быстро зазвонил колокольчик входной двери.
Роза скользнула в узкую дверь за стойкой.
Вошел невысокий мужчина в дорогой шляпе, в модном касторовом пальто.
— Добрый вечер! — произнесла Эмма. — Пожалуйста, раздевайтесь!
Посетитель повесил шляпу и пальто на оленьи рога и пригладил одинокие волоски на лысине. Столиков было тут всего три, и он быстро сообразил, что может подсесть к даме, которая в одиночестве допивала кофе в свете догорающей свечи.
— Вы позволите? — спросил он учтиво.
— Пожалуйста.
Эмма внесла заправленную лампу, и теперь незнакомец во все глаза смотрел на Клару.
— Фрау Цеткин! Боже мой, фрау Цеткин! Сколько лет я не видел вас!
— Я узнала вас, господин Лангеханс. Хотя вы несколько изменились!
— Какая неожиданная встреча! — все не мог успокоиться адвокат. — Что можно у вас выпить, чтобы согреться? — обернулся он к Эмме. — Чего бы я хотел? Ха-ха! Мало ли чего бы я хотел? Французского шампанского! Русскую водку! Но как патриот я готов выпить рюмку рейнвейна. Большую рюмку рейнвейна. И кофе конечно.
— Где же вы теперь проявляете свой патриотизм, господин Лангеханс? — осведомилась Клара.
— О! Я стар и немощен… Конечно, для того чтобы сидеть в окопах. Но можно служить фатерланду и другим путем. Я прокурист[14] фирмы, работающей на оборону.
— «Нойфиг и сыновья»? — внезапно вспомнила Клара. — Скажите, а как они, сыновья?
— Уве процветает, а что касается Георга, то он на позициях. О нем ходят плохие слухи. Он всегда был несколько экстравагантен. Но это хорошо в мирное время. Когда идет война, лучше шагать в ногу со временем. Не правда ли?
— Как сказать. Вы, наверное, знаете, что, когда солдаты переходят мост, подается команда: «Идти не в ногу!» Иначе есть опасность провалиться.
Лангеханс улыбается воспоминанию:
— Георг Нойфиг! Вы помните его выставку незадолго до войны? На ней было все «не в ногу».
— «Не в ногу» с кем?
— С искусством, конечно.
Нет, Клара не склонна вступать в дискуссию об искусстве:
— Георг Нойфиг тоже человек немолодой. Что он делает на позициях?
— Таскается с мольбертом и красками и, говорят, именно там, где горячо.
Он понижает голос:
— Понимаете, фрау Цеткин, его мазня вовсе не безобидна: он рисует ужасы войны. Только ужасы.
— А разве есть радости войны?
— Победа — венец войны! — напыщенно восклицает Зепп.
Он спохватывается:
— Я понимаю: вы придерживаетесь других воззрений. Для вас патриотизм…
Клара перебила его:
— Патриотизм, который оборачивается палачеством для других народов, — такого патриотизма я не приемлю.
Но она вовсе не хотела вступать в спор.
— А семья Георга Нойфига — вы что-нибудь знаете о ней?
— Сыновья Георга пренебрегли помощью дяди и, кажется, очень нуждаются. Младший, Эрих, подавал большие надежды, но потом его исключили из Академии художеств. За недостойное поведение.
— Он что же, спился?
— Отнюдь. Кажется, участвовал в антивоенной демонстрации.
Адвокат допил свое вино.
— Что вас, собственно, привлекло сюда, господин адвокат?
— В Штутгарт? Здесь один из моих доверителей.
— А в это непритязательное кафе?
— О, чистый случай. Видите ли, я на автомобиле…
— Господин адвокат всегда на уровне века!
— Да, я веду дела современных, в высшей степени современных фирм. Что-то забарахлил мотор; я вызвал из гаража механика. Он уже должен быть тут. Рад был встретить вас, фрау Цеткин.
— Роза уснула. Уткнувшись носом в подушку, как ребенок… Ложись и ты, Эмма. У тебя был тяжелый день, — сказала Клара.
— Да, когда продукты на исходе, все труднее пополнять запасы. А шиберы без совести взвинчивают цены.
Они помолчали.
— Смотрю я на вас с Розой, — сказала Эмма, — немолодые уже вы, а покою вам нет. Роза — она вроде совсем слабенькая, как стебелек.
— Есть, Эмма, такая травка, что через могильную плиту и то пробивается…
Клара, придвинув поближе лампу, устроилась в кресле и раскрыла начатую книгу.
Скрипнула узкая дверь за стойкой. Роза, закутанная в Эммин халат, присела в ногах у Клары на скамеечке.
— Почему вы меня не разбудили? Что это за самоуправство?
— Ты так сладко спала, Роза… Роза грустно улыбнулась:
— Что ты читаешь? Гофман? «Крошка Цахес…» Слушай, прибавь ему росту, и получится ни дать ни взять наш кайзер. Он имеет ту же чудесную способность: когда наши войска побеждают, все воздают хвалу военному гению Вильгельма. А когда нас гонят, виноватыми оказываются бездарные генералы…
В погожий февральский день на оживленном вокзале Дюссельдорфа Клара встречала поезд из Берлина. Пора долгих хлопот и опасений осталась позади. Были получены заграничные паспорта и нужные визы. И сейчас Клара ждала, что вот-вот из голубого вагона скорого поезда покажется хрупкая фигура Розы в ее сером зимнем пальто, отделанном беличьим мехом, с видавшим виды саквояжем в руках.
Отсюда вместе они выедут в Амстердам, где назначена встреча организаторов международной женской конференции.
Но вот уже пассажиры покинули вагон, платформа пуста.
Клара прошла вдоль поезда.
Роза, видимо, опоздала… Клара приехала к следующему поезду из Берлина. Но Роза не появилась. Тревога овладела Кларой. Она решила ехать в Берлин. Она не могла отправиться в Амстердам одна: у Розы были нужные им адреса. Но что случилось с ней?
Поезд пришел в Берлин вечером. С вокзала Клара отправилась на квартиру Розы. Она нетерпеливо взбежала по лестнице. Дверь долго не открывали. Наконец голос Матильды Якоб, живущей вместе с Розой, опасливо спросил, кто здесь.
В квартире, казалось, не было ни одной вещи, оставленной на своем месте. Все было разбросано, вывернуто, вещи и бумаги выброшены из шкафов и ящиков… Значит, обыск!
— А Роза? — боясь услышать ответ, спросила Клара.
— Ее арестовали, увезли на Барнимштрассе. Ох, что здесь было, Клара!
— В чем обвинение?
— Ей сказали, что по приговору франкфуртского суда за антиправительственную деятельность.
Клара сидела у окна не раздеваясь, потрясенная. Розу схватили, воспользовавшись старым приговором, отсроченным из-за ее болезни. Но случайно ли, что именно сейчас, перед ее поездкой в Голландию, вспомнили об этом приговоре? Роза за решеткой… С ее хрупким здоровьем! В тюрьме военного времени. Режим женской тюрьмы на Барнимштрассе суров.
— Роза ничего не сказала тебе, когда ее увозили? Никаких поручений?
— Не было возможности: они глаз с нее не спускали. На следующий день Клара принялась за дело. Она обивала пороги канцелярий, добиваясь разрешения на передачу теплых вещей Розе.
Кларе разрешили свидание.
…С утра у железных ворот тюрьмы собираются плохо одетые молчаливые женщины.
Клара с теплыми вещами Розы и приготовленной Матильдой едой оказывается в центре толпы — в большинстве здесь женщины-работницы. Это естественно…
По ту сторону частой проволочной сетки возникла маленькая, тоненькая фигурка.
Роза спокойна и деловита. Она говорит о всяких домашних делах, вкрапливая в свою речь деловые вопросы.
— Возьми в чистке на Шпиттельмаркт, пять мое голубое платье. Спроси там Эльзу, — и Клара запоминала адрес «Эльзы», с которой ей надо было связаться.
— Напиши Гюнтеру, где я. Он, наверно, беспокоится. Пусть тетя Хильда пришлет мне теплые носки, съезди к ней на Бауерплац.
Роза давала быстрые наставления, и Клара кивком головы подтверждала, что все поняла, все сделает. У них не хватило времени обменяться даже несколькими словами нежности.
В вагоне скорого поезда после всяких волнений и суеты Клара очутилась в тишине пустого купе: военная пора не располагала людей к дальним путешествиям.
Проводник в потрепанном кителе отодвинул дверь:
— В вагоне холодновато? Что поделаешь: топим одной угольной пылью.
— Да, холодно… Солдатам в окопах еще холоднее. Теперь тепло только во дворцах.
Дверь поспешно задвинули, и Клара снова погрузилась в свои мысли. Роза… Как она выдержит тюрьму? В 1905-м, когда была разгромлена русская революция, Розу схватили в Польше. Она отправилась туда нелегально, с чужим паспортом. Ее засадили в знаменитый Десятый павильон, где она пережила страшные месяцы. Тогда они, немецкие социал-демократы, подняли кампанию за ее освобождение и добились его. Что будет с Розой теперь?
В купе стоял прочный запах кожи и дезинфекции — это был запах войны. Тьму за окном то и дело пронизывал свет фонарей маленьких станций, где скорый поезд лишь замедлял ход.
Приникнув к стеклу, Клара различала платформы с укрытыми брезентом орудиями, товарные вагоны, в оконца которых были выведены железные трубы. И она живо представила себе людей в шинелях, сгрудившихся вокруг печки там, внутри. Их скованность, растерянность, тоску, недоумение или ярость…
Последнее время она много выступала… Нелегально. Она не могла бы перечислить все города и городки, деревни и поселки, в которых побывала. Отчетливо вставал перед ней деревенский трактир, где с потухшими глиняными трубками в руках сидели крестьяне. Они слушали Кларину речь, согласно кивая головами: они-то знали, что такое война. Клара взывала к их здравому смыслу, к их классовой ненависти. Война для князей. Для обладателей огромных поместий. Не для них фронтовой цвет — хаки. Для них блестящие кивера и развевающиеся султаны. Зачем человеку, возделывающему землю, белый султан или золотые аксельбанты? Крестьянину война несет лишь смерть и голод.
Она видит себя в рабочем кафе и просто в пролете цеха, где рабочие собрались в обеденный час, жертвуя коротким отдыхом и чашкой горячего кофе, чтобы послушать «нашу Клару». Клару, которая состарилась вместе с ними, знала их повседневную жизнь как свою, а теперь призывала их — поднимитесь во весь рост и скажите полным голосом: «Мы против войны, мы не пойдем в окопы. И не станем работать на войну!»
Переодетая уборщицей, при помощи друзей Клара проникала в казармы новобранцев. Ее слушали молодые солдаты и матросы. Их глаза широко открывались, потому что это было первое слово протеста, подсказанное им. Сделают ли их жизнь легче завоевания, которые обещает кайзер?
Ее слушали студенты и учителя, и она говорила им: война — это гибель и духовных ценностей, угроза цивилизации.
Клара учила коллективно, массово выражать свой протест. Собираться в колонны и выходить на площади под красными знаменами.
Учила саботажем срывать военные поставки, военные заказы. «Равенство», ее газета, помогало распознавать фальшь ура-патриотических воплей, разоблачать шовинистов.
…Уже нет Бебеля. Он первый поднял женщину, распростертую перед алтарем или коленопреклоненную перед хозяевами жизни. Первый открыл ей мир борьбы.
«Жорес! Что ты сказал бы сегодня своим гулким басом, знакомым всей Франции? Каждое твое слово ловили миллионы людей!» — думала Клара.
И вот Жан Жорес пал первой жертвой новой бойни, злодейская рука нанесла предательский удар из-за угла.
В Берне разгар весны. Город в зеленой долине с видом на Альпы дышит миром.
То, что здесь собрались делегатки воюющих стран, определило настроение всей конференции.
Здесь социалистки почти всех стран Европы. И они все единодушно подписались под манифестом, призывающим женщин мира добиваться окончания войны.
Русские делегатки, однако, вносят своей проект резолюции. Они идут дальше, чем большинство участниц конференции.
Клара ждет разговора с русскими: скромной Надеждой Крупской и стремительной Инессой Арманд.
Они встречаются в рабочем кафе, радуясь этой встрече и ясно ощущая значение ее: братство их нерушимо!
Клара знает, что Ленин пристально следит за работой конференции.
И хотя русские подруги критикуют принятые решения, желая более определенных высказываний против соглашателей, главное достигнуто: состоялась международная встреча женщин. Их голос услышит весь мир.
После долгого и трудного дня Клара вернулась домой. Поздно вечером раздался звонок у двери.
— Телеграмма, — ответил на ее вопрос мужской голос.
Она уже все поняла: что ж, этого можно было ожидать. Они вошли: трое в мундирах, при оружии. Обыск продолжался недолго: трудно ожидать, что многоопытная функционерка будет держать у себя на квартире компрометирующие документы. Предъявляется приказ об аресте.
Тюремная тишина никогда не бывает полной. Звон ключей, скрип половиц, шарканье мягких туфель надзирательниц, перекличка часовых, дальний бой курантов… Даже одиночная камера не дает полного одиночества. Трижды в день откидывается форточка, вырезанная в двери, на нее ставится кружка с кипятком или миска с едой. И в это время Клара видит то одно, то другое женское лицо. Три надзирательницы сменяют друг друга. Каждый день одна из них выводит Клару на прогулку. Тюремная прогулка! Маленький двор для обитателей одиночек. Крупный булыжник внизу, кусочек неба вверху. Каменные стены кругом. Положенное время — двадцать минут надо быстро двигаться, глубоко дышать. Клара в такт шагам мысленно повторяет запомнившиеся строки:
В тюремной куртке через двор
Прошел Он в первый раз,
Легко ступая по камням,
Шагал Он среди нас,
Но никогда я не встречал
Таких тоскливых глаз.
Нет, не смотрел никто из нас
С такой тоской в глазах
На лоскуток голубизны
В тюремных небесах,
Где проплывают облака
На легких парусах.[15]
Мозг Клары лихорадочно работает. Ей предъявлено тяжелое обвинение: «В поступках, являющихся государственной изменой». И та бумага, которую предъявил ей Тронке, конечно, тоже фигурирует в обвинении…
Клара в тюрьме города Карлсруэ. Свидания запрещены. И переписка тоже. Тем настойчивее ищет Клара возможности связаться с волей.
Из трех надзирательниц она выбирает ту, что постарше.
Однажды Клара случайно услышала, как эту женщину кто-то назвал по имени. Значит, она Эльза. Пора было рискнуть.
Ставя пустую кружку на открытую форточку, спросила наугад:
— Что пишет ваш сын с фронта, фрау Эльза? Ответа не было, форточка захлопнулась. Но через два дня в форточке послышалось:
— Он убит…
И на минуту горестный этот шепот заставил Клару забыть о том, что по ту сторону двери тюремщица со связкой ключей у пояса. Клара слышала голос матери, потерявшей сына.
На третий день Клара не могла подняться с койки.
Ключ в замке щелкнул, и вошла Эльза.
— Вас переводят в тюремную больницу. — И добавила тише: — Скажите, куда сообщить о вашей болезни.
Клара не могла ответить: назвать адрес товарищей.
Она не знала, что весть о ее аресте облетела весь мир, что многочисленные рабочие собрания в Германии и за границей выносят резолюции с протестом против заключения в тюрьму немолодой женщины-революционерки. Под давлением мировой общественности кайзеровская юстиция вынуждена была освободить Клару.
Но еще долго тяжелая болезнь не отпускала ее. Клара не смогла быть на конференции левых социал-демократов в Берлине. Но она сообщила товарищам, что одобряет смелые и последовательные решения группы, назвавшей себя затем «Союзом Спартака».
После тюрьмы и тяжелой болезни Клара вернулась в редакцию. В издательстве, выпускавшем газету, теперь хозяйничали правые. Они, естественно, хотели бы снять Клару с поста редактора. Но нелегко было убрать такую авторитетную в массах деятельницу. Издательство лихорадочно искало предлога, чтобы устранить Клару от руководства газетой. И такой повод нашелся, когда в мае 1917 года она выступила в «Равенстве» со статьей в поддержку русской революции.
Клара получила официальное уведомление о том, что она освобождается от работы. На отличной меловой бумаге с солидным готическим штампом.
Клара сидит над этой бумагой, белой и блестящей, как мраморная могильная плита. Четверть века она руководила газетой, была ее редактором, автором и метранпажем. Все лучшее, что ею написано, увидело свет на страницах «Равенства». Она знала сотни читательниц газеты, одних лично, других по письмам. Ей были близки их заботы и радости. Разлучить ее с газетой, которой отдано двадцать пять лет жизни!
Как всегда, жизнь приносила и печали и радости. Однажды в дом Клары вошел старый друг, вырвавшийся из стен тюрьмы. Франц Меринг, тяжело больной, еще не оправившийся после заключения, мечтал не об отдыхе, а о работе в партии.
— Сейчас так тяжело, Франц. Нас опять только горсточка… Ты знаешь, как поступили со мной в издательстве?
— От них можно было ждать любого свинства. Ты не должна принимать это близко к сердцу.
— Что ты говоришь, Франц… — тихо произнесла Клара.
Ему показалось, что она сейчас заплачет. Это было ужасно. Перед ним стояла шестидесятилетняя женщина, знающая жизнь и все ее крутые повороты. Она была мужественна. И, провожая своего второго сына на позиции, была бодра и ободряла его. Она могла бы добыть ему возможность остаться в тыловом госпитале, но никогда не пошла бы на это.
Она затаила в себе горе, страх за жизнь детей. Забывалась в трудной, рискованной работе. Сложными путями то с подложным пропуском работницы, то под видом дамы-патронессы в нарядной ротонде проникала на военные заводы, чтобы вести там агитацию против войны. Каждый день рисковала свободой и даже жизнью…
И пришел самый значительный и счастливый день в жизни Клары. Известие о победе пролетариата в России в октябре 1917 года спартаковцы восприняли как свою кровную победу. Клара немедленно встала на защиту русской революции от «аптекарей от социализма», которые взвешивали на аптекарских весах прочность победы в России.
Известия из России вдохновили «непоколебимых» — так звали в народе спартаковцев.
Власти вынуждены были освободить из тюрьмы Карла Либкнехта и Розу Люксембург.
Третьего ноября 1918 года матросы Киля подняли флаг восстания. Это было началом германской революции: недолгой, преданной соглашателями и утопленной в крови лучших людей страны.
В эти дни Клара, тяжело больная, лежала в своем доме в Зилленбухе. Она смогла еще подписать обращение спартаковцев к пролетариям мира, порадоваться вестям от Розы из Берлина.
Но болезнь осложнялась: редкие просветы были заполнены тревогой за друзей. Сведения о наступлении реакции доходили до больной Клары. Только Эмма Тагер была с нею.