Глава 44. Я начинаю понимать

Глава 44. Я начинаю понимать

То, что произошло дальше, было совершенно невероятно и вместе с тем очень живо. Оказалось, что наши похитители передали нас группе посредников, а они – человеку, которого мы прозвали Морган Фримен. Он был членом сомалийского парламента, и ему платила фирма АКЕ, нанятая нашими родителями. В течение нескольких недель он и Джон Чейз, директор АКЕ, общались по телефону. Морган Фримен помог передать выкуп в шестьсот тысяч долларов из Найроби в банковский киоск в Могадишо, что и было осуществлено утром того дня. Квитанцию на деньги получила группа племенных старейшин, с которыми опять же договорился Фримен. В стране, где нет ни полиции, ни армии, где никто не подчиняется правительству, эти старейшины представляют единственную доступную власть. После подтверждения, что мы живы и находимся в безопасности, старейшины обналичили деньги и передали их похитителям – за вычетом того, что заплатили другим вооруженным бандам и оставили себе. В Сомали никто не работает бесплатно.

Согласно плану, мы должны были сразу ехать в аэропорт Могадишо, где ждали два сотрудника АКЕ, оба бывшие спецназовцы, – один из ЮАР, второй из Новой Зеландии, – чтобы доставить нас в Кению. Однако Морган Фримен допустил большой просчет, заранее не поставив в известность охрану, то есть миротворцев Африканского союза, что мы ночью будем двигаться по шоссе в направлении аэропорта, который в этот час уже закрыт. И стоило нам появиться на дороге, как военные открыли по нам огонь. Мы были вынуждены вернуться в город. Пусть я поговорила с мамой, пусть наши похитители остались далеко позади, мы по-прежнему находились в Сомали, среди вооруженных незнакомцев. Я до конца не верила, что мы свободны.

Через некоторое время машина остановилась у высоких ворот. Морган Фримен вышел и позвал нас.

– Идем, идем, – говорил он, указывая на дверь в воротах, – быстрее.

Мои ноги были как два бесчувственных пенька. Ходить я почти разучилась, не то что бегать. Прежде чем добраться до этой двери, я два раза упала. Мы с Найджелом, который тоже шатался и спотыкался, поддерживали друг друга.

За дверью был сад, идеально подстриженный кустарник и открытый ресторан на веранде. За пластиковыми столиками сидели сомалийские бизнесмены и вкушали ужин под звездами. Морган привез нас в гостиницу, где можно было переночевать, чтобы утром – когда станет безопаснее – ехать в аэропорт.

Увидев нас, ковыляющих мимо, бизнесмены на веранде разинули рот. Морган Фримен провел нас в вестибюль и затем в пустой танцевальный зал, где усадил на мягкий красный диван посередине.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – твердил он.

На стенах были изображения Мекки и арабские письмена. В зал тотчас набились люди. Кто-то пытался пожимать нам руки. Нас спрашивали по-английски, не мы ли те иностранцы, что сбежали от похитителей – видимо, слухи о нашем побеге разлетелись по всему Сомали. Несколько человек представились членами Переходного правительства. Многие возбужденно говорили по телефону, докладывая о нас знакомым и родственникам.

– Тут вы в безопасности, – повторял администратор.

Он предложил мне снять хиджаб, но я не решилась. Когда перед нами материализовался официант в форме, держащий на подносе две запотевшие бутылки кока-колы, мы с Найджелом молча таращили глаза, не осмеливаясь взять их. После полутора лет в неволе, когда каждый ваш шаг контролируется, первая встреча с независимостью может ошарашить.

Мы отвыкли и боялись вести себя, как принято на Западе. «Аллаху акбар, – говорили мы в ответ на поздравления с освобождением. – Иншалла, мы скоро поедем домой». Наконец, администратор отвел нас в номера дальше по коридору. Видя страх и неуверенность на наших лицах, он все время повторял, что у него родственники в Америке, будто это должно было нас успокоить. Он дал нам чистые полотенца, мыло, зубные щетки и зубную пасту. Мне он принес пахнущее свежестью платье с цветочным рисунком, которое позаимствовал у жены.

В номере я почувствовала себя пришелицей, впервые посетившей чужую планету. Над головой вращался вентилятор. На двуспальной кровати лежали две подушки, напротив стоял маленький телевизор. На окнах были шторы! Повернув дверной замок, я еще, на всякий случай, подперла дверь тумбочкой. В ванной я долго крутила краны, не веря, что из них течет настоящая вода. Когда я сняла серое платье, которое мне дали тюремщики всего несколько часов назад, и впервые за полтора года увидела себя в большом зеркале, мне стало худо от увиденного. Плоти у меня не было – был скелет, обтянутый иссиня-восковой кожей. Волосы, непривычно длинные, темные, сбились в колтуны. На лодыжках темнели малиновые ссадины, оставшиеся после кандалов. Я почти не узнавала себя.

В душе я пустила самую горячую воду и принялась яростно тереть тело мочалкой. Я очень спешила, помня о том, что эта роскошь может в любой момент закончиться, а в сознании у меня шел бесконечный спор.

Не торопись, тут тебя никто не тронет, уговаривал спокойный голос.

Не верю, возражала я.

Потом ко мне пришел Найджел – свежий после душа, принаряженный. Мы сидели на кровати, и я безуспешно пыталась расчесать свои спутанные волосы. Администратор принес нам куриные сэндвичи, которые вначале смутили нас, как и кока-кола. Все вокруг было нам в диковинку. Неужели мы правда едем домой? И нас никто не преследует? Когда муэдзин закричал к вечерней молитве и за дверью раздались торопливые шаги постояльцев, спешащих в бальный, он же молельный, зал, мы хотели было из чувства самосохранения присоединиться к ним, но потом передумали и остались в номере. Тот факт, что мы сделали свой выбор и нас не наказали, сам по себе был чудом.

Мы проговорили почти до самого утра – спать не хотелось. Мы шутили, что никогда в жизни не будем есть бананы и рыбные консервы. Найджел спрашивал, что они со мной делали, но я не была готова обсуждать эту тему – впечатления были еще совсем свежи. С ним обращались лучше просто потому, что он мужчина. Найджелу не запрещали писать, читать и, уж конечно, не связывали.

Прежде чем разойтись, мы включили телевизор и сразу попали на канал «Пресс ТВ», где я работала, когда жила в Багдаде. Тут нас поджидал очередной сюрприз – в новостях показывали сюжет о нашем освобождении.

Наутро мы улетели из Сомали, проведя там четыреста шестьдесят три дня. Мы покинули это шикарное океанское побережье и город, который поначалу казался нам таким спокойным. В Найроби нас встречали представители канадского и австралийского посольств. Меня посадили в машину с канадскими флажками, торчащими из боковых зеркал, Найджел сел в такую же – но с австралийскими флажками, и мы под вой сирены помчались в клинику университета Ага-Хана.

Первым человеком, которого я увидела при выходе из машины, была моя мама – исхудавшая, но красивая. Я, кажется, впервые заметила, какая она красивая. Раньше я как-то не обращала внимания. Было такое чувство, что время сложилось вдвое, вернув нас друг другу. Мы обнялись и разрыдались. Я уткнулась лицом в мамино плечо, она прижимала к себе мою голову и гладила меня по спине. Только теперь я по-настоящему почувствовала себя в безопасности – как дома.

– Все кончилось, ты молодец, ты выдержала, – говорила мне мама.

В клинике нас с Найджелом определили в отдельные частные палаты. С ним были сестра и мать. Мой папа и моя подруга Келли Баркер также прилетели в Найроби. Келли, как оказалось, оказывала моей маме очень большую поддержку. Она приезжала из Калгари, привозила еду; когда в дело вступила компания АКБ, Келли была «официально» включена в команду переговорщиков – она принимала участие в скайп-совещаниях Джона Чейза и наших родных.

В клинике меня встретили медсестры, врачи и женщина-психолог из Канады, специалист по психологическим травмам. У меня взяли кучу анализов, стали лечить от истощения и обезвоживания, подключили к капельнице. Приходил дантист, чтобы осмотреть мои пострадавшие зубы.

Первым делом я потребовала, чтобы меня подстригли – меня бесили отросшие патлы. Потом я попросила есть. Я так долго фантазировала на темы еды, выбирала, что я съем сначала, что потом и что я буду есть, когда совсем наемся, и вот настал тот день, когда мои фантазии готовы были осуществиться. Только теперь мне хотелось всего сразу, хотя врачи предупреждали, что это бесполезно и даже опасно. Когда медсестра принесла обеденное меню, я выбрала курицу, пасту, овощи, чипсы, фрукты, пирожные, пирог с начинкой из мороженого и стала ждать, обмирая от вожделения. Но увы – мое тело не было готово усвоить хоть малую долю всего этого. Желудок восставал, и пища стремилась обратно.

А однажды Келли притащила из шикарного супермаркета целую сумку сыра разных сортов и шоколада «Кэдбери». Я всегда обожала сыр и шоколад. Эта моя слабость часто служила поводом для шуток, когда мы путешествовали в странах с влажным климатом, где выращивают и едят только рис, где такая пища большая редкость. Теперь, в больнице, мы вспоминали это и смеялись. Но под конец я расплакалась. Я знала, что от сыра и шоколада мне станет только хуже. И это разочарование было лишь первым звоночком тех больших проблем, с которыми мне еще предстояло столкнуться. Я начинала понимать, что меня еще ждут последствия. Я была свободна, но далеко не в порядке.

Первая неделя пролетела как в тумане, напоминая постепенное пробуждение от ночного кошмара. Утром я открывала глаза и не могла поверить, что лежу на мягкой постели, под головой у меня подушка, рядом на тумбочке лежит расческа, стоит ваза с цветами и на соседней койке спит мама. Еще долго это казалось мне обманом.

Мало-помалу я узнавала, чего стоило наше освобождение нашим родным, друзьям, знакомым и даже незнакомым людям. Наши семьи существовали в режиме круглосуточного самопожертвования. Общая сумма расходов превысила один миллион долларов. Помогали старые друзья, дальние родственники и незнакомцы. Папа и Перри заложили свой дом. Друзья-рестораторы в Калгари проводили кампании по сбору средств, а Роберт Дрейпер, журналист «Нэшнл джиографик», специально прилетал в Канаду, чтобы поучаствовать и написать материал. Совершенно незнакомые мне люди жертвовали в фонд нашего спасения по десять, двадцать долларов, а некоторые и по нескольку десятков тысяч. Узнав об этом, я была потрясена.

Через несколько дней я и Найджел получили радостное известие: наши сомалийские товарищи по несчастью, которых мы считали погибшими, живы. Примерно в середине января, после пяти месяцев неволи, их ночью вывезли в Могадишо и отпустили на безлюдной рыночной площади. Я так и не узнала, что случилось с Махадом и Марвали, но Абди перебрался в Найроби и получил статус беженца. Оставаться в Могадишо он боялся, хотя его семья по-прежнему жила там, не имея средств для переезда. Абди искал работу в Найроби.

Когда меня выписали из больницы, мы с родителями еще две недели провели в Найроби, в доме канадского посла. И однажды утром, в одной из местных гостиниц, состоялась наша встреча.

Абди совсем не изменился. Худой, симпатичный, короткий – таким я его и помнила. Мы обнялись и долго стояли, обнявшись. Он сказал, что ищет работу видеооператора, но пока безуспешно, и показал мне фотографии своих детей, о которых очень скучал. Жизнь беженца в городе, где количество подобных ему исчисляется десятками тысяч, крайне трудна. Абди жаловался на здоровье, говорил, что после похищения он перестал спать по ночам и не может забыть голода, темноты и побоев. Я тоже поделилась с ним некоторыми впечатлениями. Он сказал, что они с Марвали и Махадом очень тяжело переносили неволю, и он не представляет, как мы выжили, проведя в подобных условиях еще десять месяцев. Когда я призналась, что меня насиловали, он заплакал.

Абди назвал меня сестрой, я его братом. Нас объединяли не только прошлые невзгоды, но и желания в отношении будущего: мы оба хотели не только быть свободными, но и чувствовать себя свободными.

Вскоре уехал Найджел. Он пришел попрощаться со мной в дом канадского посла. После больницы он еще неделю жил с родителями в гостинице, набираясь сил перед дорогой. Мы были бледны, худы, страдали от ночных кошмаров, но внешне начинали отдаленно напоминать нормальных людей. Я думала, что наша с Найджелом дружба продлится вечно, что мы всегда – как в те пятнадцать месяцев – будем делиться друг с другом самым сокровенным. В некотором роде, как мне представлялось, мы всегда будем стоять у соседних окон и болтать обо всем, что приходит в голову, чтобы выжить. В первую ночь нашей свободы в Могадишо мы поклялись видеться как можно чаще и остаться близкими друзьями. Мы обсуждали, каково будет вернуться к прежней жизни, к людям, которые не понимают, что нам пришлось пережить. Мы сто раз признались друг другу в любви.

Но уже в Найроби проявились обстоятельства, которые способствовали нашему отдалению. Стресс и огромное финансовое бремя не лучшим образом сказались на отношениях между нашими семьями. Я и Найджел вернулись домой, и каждый сам по себе пытался осмыслить произошедшее и начать новую жизнь. Мы и не подозревали, насколько это окажется трудным.

В первые два месяца мы часто перезванивались по скайпу, писали друг другу электронные письма, но постепенно наше общение затухало. Мы с трудом подыскивали темы для разговоров. Мы стали другими людьми. Как бы ни было больно это признавать, но прежняя близость исчезла.

Найджел написал книгу о своих злоключениях в Сомали и продолжил работать фотографом. Я желаю ему самого лучшего и всегда буду благодарна за его дружбу и поддержку на протяжении тех пятнадцати месяцев.

Я вернулась в Канаду незадолго до Рождества. Меня встречали папа, Перри, мои братья, бабушка и дедушка, тети, дяди и друзья. В собственной жизни я ощущала себя иностранкой. Мыслями я находилась еще на другом конце света, меня мучило чувство вины перед родными, которым я принесла столько горя, и все-таки, в окружении близких людей, я была подлинно, абсолютно счастлива. Некоторое время я методично отмечала каждый час, каждый день, каждую неделю свободы, отделяющие меня от того времени, что я провела в неволе. Мне казалось естественным вести такую внутреннюю бухгалтерию, будто на счетах, пока одна часть не останется в прошлом, а большая сумма не перевесит и не станет настоящим. После Сомали я перестала воспринимать свободу как нечто само собой разумеющееся. Я теперь гораздо больше ценю самые мелкие удовольствия – ломтик фрукта, прогулку в парке, возможность лишний раз обнять маму. Утром я просыпаюсь, чувствуя благодарность за все, что мне дали люди, – от спасения меня и Найджела до помощи в восстановлении после Сомали.

Я стараюсь выполнять данные себе обещания. Я наконец получила шанс посещать университет, окончив шестимесячные курсы по развитию международного лидерства в университете Святого Франциска Хавьера в Новой Шотландии в 2010 году. Эту программу я выбрала в связи с другим своим обещанием, которое дала себе в Темном Доме, – найти способ отблагодарить женщину, бросившуюся мне на помощь и защищавшую меня тогда в мечети, когда мы с Найджелом бежали от наших похитителей. Думая о Сомали, я вспоминаю ее. Я помню ее лицо, ее сбившийся платок, ее мокрые от слез глаза. Я так и не узнала ее имени. Я не знаю, жива она или умерла. Но этот курс в университете я посвятила ей. Это ради нее я основала некоммерческую организацию под названием Global Enrichment Foundation, которая поддерживает образование в Сомали. Пока я была заложницей, мне много раз приходило в голову, что если бы у мальчиков была возможность учиться в школе, если бы в их семьях женщины могли учиться, то война и религиозный экстремизм не представляли бы для них большого интереса. Global Enrichment Foundation сотрудничает с другими организациями, работающими в Сомали, которые занимаются самыми разными проблемами – от доставки продовольственной помощи до организации баскетбольных команд для девочек и предоставления полной четырехлетней стипендии тридцати шести ярким целеустремленным сомалийкам, обучающимся в университете. Некоторые проекты Global Enrichment Foundation – например, финансирование начальной школы и строительство общественной библиотеки – осуществляются в лагере доктора Хавы Абди, куда мы с Найджелом направлялись в тот самый злосчастный день, когда нас похитили.

Прошло около года. Однажды мне позвонили из Оттавы. Агент службы национальной безопасности сообщил, что в каком-то сарае неподалеку от Могадишо найдена тетрадь с эмблемой ЮНИСЕФ на обложке, заштрихованной черным маркером. Внутри несколько исписанных страниц. Не знаю точно каким образом, но тетрадь попала к канадским властям, и для меня сделали скан этих страниц. При взгляде на них меня пробила дрожь. Даже сегодня, стоит мне увидеть эти записи, я чувствую стоящее за ними отчаяние.

Порой воспоминания о Сомали захлестывают и угнетают меня, но в другие дни они почти не проявляются. Наверное, это навсегда. За четыре года мне довелось многое узнать о психологической травме, о том, как она влияет на тело и разум. Однажды, когда я сидела на лекции в Новой Шотландии, моя соседка съела банан и положила кожуру на стол рядом с моими тетрадями. Запах банановой кожуры подействовал на меня, как удар хлыстом. Я была в смятении. Перед глазами оживал эпизод, хранящийся в дальнем углу моей памяти: Темный Дом, я, голодная и отчаявшаяся, нахожу на полу гнилую банановую кожуру и съедаю ее. Внезапно меня атаковали все прежние ощущения – боль, голод, ужас, – и я выбежала из аудитории и заперлась в туалете, не зная, где настоящее и где прошлое и не приснилась ли мне моя свобода.

Потом я поняла, что в мире на каждом шагу попадается банановая кожура. Он полон вещей и явлений, которые могут мгновенно и без предупреждения отбросить меня в прошлое. Я боюсь темноты, бывает, что я в ужасе просыпаюсь среди ночи из-за кошмара, в закрытых помещениях – таких как лифт – я иногда начинаю задыхаться. Когда ко мне приближается незнакомый мужчина, я могу запаниковать и едва удерживаюсь от того, чтобы броситься прочь. Мое тело тоже хранит воспоминания: лодыжки порой болят, точно от тяжести кандалов, плечевые суставы ломит, словно руки у меня по-прежнему связаны. Бороться с последствиями травмы под силу не каждому, особенно в одиночку. Я, например, прошла специальный курс лечения. Со мной регулярно работали физиотерапевты, психологи, психиатры, диетологи, специалисты по точечному массажу и медитации, и все они мне по-своему помогли, как и общение с другими женщинами, пережившими сексуальное насилие. И все-таки бывают дни, когда я чувствую себя глубоко одинокой наедине с тем, что мне довелось испытать, и неприспособленной к нормальной жизни. У меня еще много желаний: я хочу учиться, странствовать, помогать людям, найти свою любовь и, может быть, когда-нибудь иметь детей. Ну а пока моя главная цель – восстановиться. Но я не сижу на одном месте. Я, как и прежде, ищу поддержки и новых впечатлений в путешествиях – в горах Индии, в джунглях Южной Америки и в Африке, куда меня иногда заводят проекты фонда.

Трудно, конечно, смириться с тем фактом, что похитители обогатились за наш счет. После освобождения я стала отслеживать подобные случаи, которые имеют место в Сомали, в Мали, в Афганистане, Нигерии, в Пакистане – повсюду. Я узнала, что правительства некоторых государств тайком выплачивают выкупы, другим удается освободить заложников путем дипломатии, третьи посылают военных. Многие, включая Канаду и США, занимают жесткую позицию и отказываются платить деньги, ограничиваясь моральной поддержкой для родственников. Как сказал один чиновник Госдепа США в интервью «Нью-Йорк Таймс Мэгэзин», «если вы кормите медведей, то медведи и дальше будут приходить к вам в лагерь». А каково слышать это матери, отцу, мужу или жене, которые бессильны помочь своим близким?

Я часто вспоминаю своих тюремщиков. Да и как их не вспоминать? Мои чувства по отношению к ним непросто измерить или зафиксировать, особенно с течением времени. Тут нужны бухгалтерские счеты. Ради собственного блага я делаю все, чтобы доля прощения и сочувствия преобладала над ненавистью, гневом, стыдом и жалостью к себе, без которых все-таки картина была бы неполной. Я понимаю, что мальчики и даже их главари есть продукт среды, существования в условиях жестокой и нескончаемой бойни, которая терзает их страну уже двадцать лет. Я стараюсь простить их – людей, которые забрали у меня свободу, – несмотря на то что они делали ужасные вещи. Я также стараюсь простить себя за все, что пришлось вынести моим родным и близким. Прощение достигается нелегко. Иногда оно не более чем точка на горизонте. И пусть не всякий день мне удается приблизиться к нему, я не оставляю попыток, потому что, не будь прощения, я не смогла бы продолжать свою жизнь.

Одна из программ Global Enrichment Foundation посвящена обустройству образовательного центра для сомалийских беженок, живущих в Истли, – беднейшем районе Найроби, известном как Маленький Могадишо. Центр посещают семьдесят пять студенток. Зимой 2012 года я провела там несколько недель. Я привезла им компьютеры и учебные пособия, знакомилась с преподавателями и студентками, которые рассказывали, чему они хотят научиться на занятиях. В центре организованы курсы компьютерной грамотности и делопроизводства, курсы первой медицинской помощи и юридические консультации по правам беженцев.

Однажды мы собрались вчетвером в маленьком классе местного клуба, где вначале арендовали помещения, – я, преподаватели Неллиус и Фарийя и директор программ GEF. Мы сидели под плакатами с буквами и изображениями фруктов, овощей, животных, цифр, соответствующими каждой букве, и выбирали название для нашего нового центра. Свои предложения мы писали на доске, и одно показалось нам привлекательнее остальных – кто-то жирно обвел его мелом. Решено было назвать наш центр «Раджо», что в переводе на английский значит «надежда». А надежда, с чем мы все согласились, это самая лучшая вещь на свете.