ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Виктор Арцимович делал стремительную карьеру. Сенатор Жемчужников брал друга своего старшего сына на ревизии, двигал по службе. В тридцать лет Арцимович стал обер-секретарем Сената, а в тридцать четыре его назначили тобольским гражданским губернатором.
Накануне отъезда в Сибирь Арцимович породнился с Жемчужниковыми. Он женился на Анне — единственной дочери сенатора.
Он был исполнен лучших намерений, усердно боролся всю жизнь с должностными злоупотреблениями, и впоследствии его окрестили в газетах «Монбланом либерализма и гуманности».
Высокий, мощный, презрительно рычащий в адрес взяточников:«Людишки!», Арцимович нравился братьям Анны Михайловны. Оттого, наверное, и согласился его шурин Владимир Михайлович Жемчужников занять при новом тобольском губернаторе место чиновника особых поручений.
Но если Виктору Антоновичу Тобольская губерния была знакома по поездкам с ревизиями, то для Владимира она была лишь местом на карте, вдвое более обширным, чем Франция, с миллионом человек населения, из которых 800 тысяч — государственные крестьяне, 52 тысячи — ссыльные и 72 тысячи — инородцы...
Действительность его потрясла.
Ехали к месту службы вместе — Виктор Антонович с молодой супругой и Владимир, которому в пути исполнилось двадцать четыре года.
Уже в Тюмени они увидели в местной тюрьме больных детей при родителях, страшную скученность, грязь, насекомых. Попробовали проверить работу городской пожарной команды — трубы оказались испорченными, а сама команда не понимала распоряжений городничего...
Губернатор распоряжался, распекал, а Жемчужников брал непорядки на заметку. В письмах к отцу Владимир делился своими впечатлениями. Эти письма попали в книгу воспоминаний о В. А. Арцимовиче, изданную в 1904 году, что весьма расширило наше представление об одном из друзей Козьмы Пруткова1.
В Тобольск прибыли 3 июля 1854 года и сразу же стали свидетелями ужасного зрелища. Арестанты-кандальники волокли по земле полуобнаженного человека; из ран в его теле бежала кровь... Это препровождали в тюрьму преступника после наказания плетьми на эшафоте, куда его доставляли с шельмованием — везли на колеснице по главным улицам с позорной доской на груди и под барабанный бой. Либеральный Арцимович распорядился перевозить преступников к эшафоту рано утром и задворками, а после наказания увозить в закрытых экипажах.
К. Горбунов. Портрет Владимира Михайловича Жемчужникова. 1854.
«Тобольск стоит на берегу Иртыша, разделяясь на 2 части,— писал Владимир отцу уже 5 июля.— Верхняя, меньшая часть, но живописнейшая, с присутственными местами и архиерейским домом, окруженным низкой стеной, наподобие Кремля, расположена на горе... Нижняя часть города
сыра и грязна и потому вся вымощена толстыми деревянными плахами ; верхняя суха, но без воды. С верхней части превосходный вид на нижнюю и на реки— Тобол и Иртыш. На горе, противоположной архиерейскому дому, стоит памятник Ермаку, в виде маленького обелиска. Поставлен он неудачно. С реки он не виден по малости своей, из города же, т. е. из нижней и населеннейшей его части, он виден только издали и не виден вблизи. Следовало бы поставить его на противоположной горе, называющейся «Паниным бугром». Название это предание объясняет так: был здесь воевода, или наместник Чичерин, человек жестокий и самоуправный; он в наказание привязывал ссыльных панов к бревну или запирал их в бочку, с воткнутыми острием внутрь гвоздями, и скатывал их таким образом с этой горы...»
Через десять дней Владимир Жемчужников пишет письмо, которое раскрывает его отношение к родине, к жизни, к делу:
«Россия вообще, а Сибирь в особенности на каждом шагу шевелят ум и сердце, вызывают к деятельности, рождают мысли, предположения, желания, словом,— не дают покоя : всюду хотелось бы поспеть, все бы сделать; короче: Россия, богатая добрыми свойствами и народа и природы, есть такой изобильный рудник, на разработку которого можно с удовольствием посвятить все силы и несколько жизней. Богатство добрых начал ее так велико, что оно само собою завлекает всякого мыслящего в любовь к ней и в такую деятельность, для которой нет ни границ, ни удовлетворения...
Я просил Виктора и получил обещание давать мне сколь возможно более дел и поручений, не жалея меня нисколько. Я теперь расположен работать, лишь бы не мелочную работу. Не знаю: могу ли пристраститься к службе, но пока, видя возможность делать пользу, я жажду дела и буду служить, не посвятив себя вечной службе; так, увидя утопающего, я бросился бы за ним, не обрекая себя вечному и единственному спасению утопающих. Болезнь моя — жажда быть полезным, без различия на каком поприще: на службе ли чиновной, или бесчиновной...»
Из Петербурга приходили тревожные вести. Русские войска громили турок, но у Одессы, Кронштадта и Петропавловска уже появились английские и французские эскадры. Надвигалась большая война...
«Здесь производится огромный рекрутский набор,— писал Владимир 27 июля,— и я уверен, что нигде нет таких славных рекрутов, как в Сибири : здешний народ — богатыри; отцы и матери не плачут, а нервически воют, сыновья же их ждут приема со страхом, а как примут, пойдут распевать по всему городу. Песни здешние презамечательные : разбойнически-разгульные, могучие, и некоторые преоригинального напева — речитативами. В конце берут не вверх, а вниз, поют согласно, заметно обозначая (отбивая) меры, и всякий варьирует по-своему... Готовясь к безусловному послушанию, они напоследок, ни в чем не хотят подчиниться принятым правилам и даже поясами не опоясываются, а обвязываются через плечо...»
15 августа Владимир Жемчужников в письме к отцу рассказывает о порядках, царивших в Тобольске при наместничестве некоего Чичерина :
«Чичеринский полицмейстер ездил по городу не иначе, как с бутылкой шампанского в руках и двумя трубачами на крыльях дрожек, причем трубачи трубили на весь город, в знак того, что полицмейстер веселится...
Это прошлое, а вот настоящее.
Один из предшественников Виктора брал не только деньгами, но и вещами, не только большими кушами, но и по полтиннику, не только дорогими вещами, но и мелочью, не только с мужчин, но и с женщин, называемых благородными дамами. Он кутил на чужой, обыкновенно купеческий счет и, испившись пьян, ездил с купцами, в одной рубахе, горланя песни...
А вот новый полицмейстер: он, правда, ездил не с трубачами, а, как здесь водится, с казаками, но при этом с палкой, никому не давая дороги... кого ударит... кого захватит в полицию — для выкупа...
...Открытия следуют за открытиями: там растрачены суммы, здесь открываются целые шкафы недоложенных и утаенных дел, тут настоящие разбои и грабежи властей, — словом, сюрпризы удивительные!»
Владимир Жемчужников усердно и, по-видимому, даже с удовольствием помогал Арцимовичу выявлять злоупотребления.
2 сентября он сообщает отцу, что оканчивает отчет:
«Здесь между чиновниками, до которых отчет касается, он произвел что-то в роде удара по лбу».
Они с губернатором отправились в поездку по краю — Тюмень, Ялуторовск, Курган... Городничие пьянствовали и секли горожан. Впрочем, Владимир Жемчужников (как и его зять) был полон надежд на улучшение нравов, а потому все виденное относил к прошедшему.
Тобольская губерния подчинялась омскому генерал-губернатору Гасфорту. Арцимович с Жемчужниковым едут в Омск. Но и там процветает взяточничество, под носом у глупого генерала вершатся темные дела.
«На словах он (генерал) согласился с Виктором во всем. Но опасно, что он донельзя самоуверен, самохвал и слаб характером... На музыкальном вечере у Гасфорта (где вставали, когда он стоял, и садились, когда он сидел) оркестр играл очень порядочно...»
Жаловался своему тестю М. Н. Жемчужникову и сам губернатор Виктор Антонович Арцимович. 3 апреля 1855 года он благодарил его в письме за поиски чиновников готовых служить в Тобольске, и добавлял :
«Я теперь останусь совершенно в руках здешних чиновников, большею частью развращенных до основания. С отъездом Володеньки придется взяться самому за редакцию бумаг, ибо здесь не могут выразить мысли прямой и благородной. Чем более знакомлюсь и всматриваюсь, тем более сознаю свое бессилие к добру. Только генерал-злоупотребитель может здесь найти подпору и помощников: все готовы грабить народ, но мало охотников содействовать устройству и благосостоянию жителей...»
Владимир твердо решил уехать из Тобольска и поступить в армию. В Крыму шли бои, Севастополь был осажден. Виктор Антонович и Анна уговаривали Владимира не оставлять их, но и они поняли наконец, что молодому здоровому человеку в эти тяжелые для родины дни место только там, где сражаются и умирают русские солдаты...
Уже с дороги Владимир написал отцу:
«Для Сибири весьма многое можно сделать; в отношении же того, что в ней и для нее делается, она, быть может, изощреннее всех других стран в России — в подлости, своекорыстии и преобладании взяточничества. В доказательство последнего скажу, что Виктора никто из вас и других не назовет слабым, а он искренно желал бы (только не хочет просить), чтобы его перевели отсюда, потому что нет ничего разорительнее для чувств, души, а может быть, и здоровья, как видеть, что, при всем усердии, желании и возможности, не только не можешь сделать ничего существенно хорошего, но и остановить хотя бы десятую долю зла. Еще доказательство : все честные люди, которых я нашел, просят, чтобы их вытянули из Сибири, иначе они заглохнут сами или будут заглушены».
В начале мая Владимир уже был в Петербурге.
В июле Арцимович получил из Павловки от сенатора Жемчужникова письмо, в котором доведенный до белого каления сенатор Жемчужников писал, что «власти дерут шкуру с живых людей! Хотя ты и Володинька находили, что в сибирском крае лихоимство превзошло меру терпения, но слышанное мною здесь перещеголяло Сибирь!.. Господи! спаси добрую Россию! Господи! помоги нашему Императору обставить управление Россиею благонамеренными и сведущими людьми...»
2
Перед самым отъездом Владимир Жемчужников зашел попрощаться к своему тобольскому знакомому, инспектору местной гимназии Петру Павловичу Ершову.
Это был полный сорокалетний человек, с круглым лицом и грустными глазами. Он взволнованно выслушал Владимира, а потом взял со стола заранее приготовленную папку.
— Владимир Михайлович,— сказал он,— я завидую вам. Вы молоды, вы уезжайте, а я уж, наверное, никогда не тронусь с места. Вы знаете мои обстоятельства... Когда-то и у меня были большие планы. Все улетело! Пусть теперь и решает ваш философ Кузьма Прутков : или судьба — индейка, или человек — индюк! Я читал вам свои прежние шутки... Вот тут я приготовил для вас кое-что. Может быть, пригодится для Кузьмы. Сам я уже отяжелел и устарел... Кланяйтесь вашим братьям.
Шагая к себе по деревянной мостовой, Жемчужников думал о судьбе Ершова, который в девятнадцать лет стал известен всей читающей публике, а в сорок — забыт, прикован к этому городу, где, как еще недавно писал в отчете Владимир, 20 500 жителей и 2270 домов2.
Петр Павлович Ершов3 родился и учился в этих краях, здесь слышал тысячи сказок, мечтал написать книгу о народной жизни, вкусах, взглядах, привычках... И еще написать роман о Сибири, взяв за пример Фенимора Купера. А приехав в Петербург, в университет, он вспомнил отлетевшее детство и попрощался с ним «Коньком-Горбунком».
Конфузясь, он показал рукопись профессору Плетневу, а тот на другой же день принес ее с собой в университет и стал читать сказку студентам во время своей лекции. А потом Плетнев привел Ершова к Пушкину. Поэт был в восторге от сказки, говорил, что надо издать ее с картинками и по самой дешевой цене. «Теперь этот род сочинений мне можно и оставить», — сказал он.
Петр Павлович Ершов.
«Конек - Горбунок» был напечатан в «Библиотеке для чтения», вышел отдельным изданием.
Сказкой зачитывались, некоторые высказывались о ней пренебрежительно — детск о е, мол, чтение ; Белинский отнесся к ней несочувственно ; зато Жуковский сказал, что это «нечто поболее побасенки для детей».
Ершов вернулся в Тобольск учителем. Планы у него и в самом деле были грандиозные. Закончить поэму «Иван Царевич», герой которой, русский молодец, побеждает все темные силы на земле. Издавать журнал истории, быта сибирских жителей... На пухлом лице юноши Петра Ершова было написано дерзновение, на пальце блестело кольцо: в розах две латинские буквы М и V — Mors et Vita (на жизнь и смерть).
Латынь так латынь. Словно бы в насмешку его назначают преподавателем латинского языка. Его, про которого Пушкин сказал: «Этот Ершов владеет русским стихом точно своим крепостным мужиком». Потом ему все же разрешают преподавать русскую грамматику и словесность. Он рассказывает ученикам о своих встречах с Пушкиным, Жуковским, Плетневым, Бенедиктовым...
В Петербург летят письма к друзьям.
«Муза и служба — две неугомонные соперницы — не могут ужиться и страшно ревнуют друг друга. Муза напоминает о призвании, о первых успехах, о таланте, зарытом в землю, и пр. и пр., а служба — в длинном мундире, в шпаге, в шляпе — докладывает о присяге, об обязанностях гражданина, о преимуществах оффиции и пр. и пр...»
Ершов пишет одноактные пьесы.
Гимназический театр, которым он руководит, имеет у то-болян громадный успех. Ершов создает «Мысли о гимназическом курсе», в которых, среди прочего, было сетование на то, что русскую историю преподают гораздо сокращеннее, чем историю греков и римлян.
В доме учителя гимназии Гаврилы Казанского молодой педагог сближается с декабристом Фон-Визиным, а там и с Бобрищевым-Пушкиным, Анненковым, Александром Муравьевым, Чижовым... Цвет тобольского общества собирается и в доме Марии Дмитриевны Менделеевой, матери его ученика Дмитрия, будущего великого химика и патриота.
Ершов писал в Петербург :
«Еще приятель мой Ч-жов готовит тогда же водевильчик: «Черепослов», где Галлю (основателю френологии.— Д. Ж.) пречудесная шишка будет поставлена. А куплетцы в нем — что ну, да на, и в Питере послушать захочется».
Высказывалось предположение, что Ч-жов — это декабрист моряк Чижов, участник экспедиции Литке к Новой Земле, «за принадлежность к тайному обществу и знание цели его» лишенный лейтенантского чина и сосланный в
Сибирь на поселение, а там определенный рядовым в 1-й линейный Сибирский батальон.
В 1837 году, когда наследник императора Александр совершал поездку по России в сопровождении своего ментора Жуковского, в Тобольске ему дали прочесть оттиснутое в местной типографии стихотворение Чижова:
...Бьются радостно сердца —
Первенец Царя-Отца
В край грядет обширной...
Чижова произвели в унтер-офицеры, а потом вернули и офицерский чин.
Ершов не был ссыльным, но Жуковский, встретившийся с ним, сказал наследнику: «Я не понимаю, как этот человек мог оказаться в Сибири».
И в Петербурге помнили Ершова, но никто не помог ему найти место в столице. Иногда просили присылать стихи.
«Ты просишь моих стихов, — отвечал он, — но надобно узнать прежде, пишу ли я их... С самого приезда сюда, т. е. почти пять месяцев, я не только не мог порядочно ничем заняться, но не имел ни одной минуты веселой. Хожу, как угорелый, из угла в угол и едва не закуриваюсь табаком и цигарами... Скоро 22 года. Позади — ничего, впереди... незавидная участь!»
Но попытки писать в первые годы жизни в Тобольске все-таки были, несмотря на мрачное настроение.
Рожденный в недрах непогоды,
В краю туманов и снегов,
Питомец северной природы
И горя тягостных оков...
Везде я видел мрак и тени
В моих младенческих мечтах:
Внутри — несвязный рой видений,
Снаружи — гробы на гробах...
Ершову приписывают экспромты-эпиграммы на местных деятелей.
В адрес тобольского губернатора с польской фамилией:
Тебя я умным признавал,
Ясновельможная особа,
А ты меня с глупцом сравнял...
Быть может мы ошиблись оба.
По прочтении одной газетной статьи:
Лакеи вообще народ недостохвальный,
А гаже всех из них официальный.
Тобольскому купцу-толстосуму :
Сибирский наш Кощей
Всю жизнь свою обманывал людей,
И вот при старости, чтоб совесть успокоить,
Давай молебны петь и богадельни строить.
Городскому архитектору:
В постройках изощрись градской архитектуры,
Наш зодчий захотел девицам строить cour’ы23,
Но верен все-таки остался наш Протей
Строительной профессии своей:
Во всех делах его видны — одни фигуры4.
В 1859 году в «Искре» за подписью «Б. Ф.» появилось четверостишие «Опрометчивость», включенное потом в «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова» как «Эпиграмма № II» :
Раз архитектор е птичницей спознался...
И что ж? — в их детище смешались две натуры:
Сын архитектора, он строить покушался:
Потомок птичницы, он строил только — куры.
Может быть, Владимир Жемчужников или кто-то другой из «друзей» воспользовались «прежней шалостью» Ершова для своей эпиграммы.
По службе Ершов продвинулся в инспекторы гимназии. Он еще пытается что-то писать, реформировать гимназические порядки, запрещать пороть учеников, но где там — директор гимназии педант Качурин не дает ему дохнуть, даже все свои распоряжения инспектору он отдает в письменном виде, называет их «предписаниями» и нумерует. «У нас, братец, — пишет Ершов, — такая строгость, что преподаватель не должен сметь свое суждение иметь, иначе назовут немного не бунтовщиком».
А до бунта ли, когда растет семья, не хватает денег? Ершов просит петербургских друзей похлопотать, чтобы журналы поручали ему хотя бы переводы иностранных статей. «Об одном только прошу, ради бога, доставьте мне средства содержать себя и милое мое семейство».
Умерла жена. Ершов тотчас женился еще раз, чтобы не оставлять детей без материнского ухода. Серая, монотонная жизнь, дрязги затягивали... При всем том он оставался всегда добрым, отзывчивым. Когда Кюхельбекеру разрешили в 1846 году переехать из Забайкалья в Тобольск, Ершов ходил за ним как за малым дитятей, ежедневно читал ослепшему поэту книги. Но недолго это было, вскоре Кюхельбекер умер.
И сам Ершов часто недомогал. «Без денег, без здоровья, с порядочной толикой детей и с гомеопатической надеждой на лучшее — вот обстановка моего житья! Если я еще не упал духом, то должен благодарить Бога за мой характер, который умеет ко всему примериться».
Через три года после встречи с Жемчужниковым его назначают директором гимназии. Хлопотал за него Арцимович. Жалование прибавилось, но времени на занятия литературой почти не оставалось.
Когда в 1869 году в «Санкт-Петербургских Ведомостях» появилось сообщение о смерти Ершова, многие недоумевали :
— Кто это Ершов?
— Автор «Конька-Горбунка».
— Боже мой! А об нем не было ни слуху, ни духу. Я думал, что он уже давно не существует. Сколько я знал стихов, целых тирад из его «Конька-Горбунка»...
Создатели Козьмы Пруткова никогда не забывали Ершова. В «Биографических сведениях» они писали, что «сотрудничество в этом деле (создании литературной личности Козьмы Пруткова.— Д. Ж.) было оказано... Петром Павловичем Ершовым, известным сочинителем сказки «Конек-Горбунок», которым было доставлено несколько куплетов, помещенных во вторую картину оперетты: «Черепослов, сиречь Френолог».
В примечании значилось: «П. П. Ершов лично передал эти куплеты В. М. Жемчужникову в Тобольске в 1854 г., заявив желание: «Пусть им воспользуется Козьма Прутков, потому что сам я уже ничего не пишу». Кстати заметить: в биографии П. П. Ершова, напечатанной г. Ярославцевым в 1872 г., помещен отрывок из письма Ершова от 5 марта 1837 г., в котором он упоминает о «куплетцах» для водевиля «Черепослов», написанного приятелем его «Ч-жовым». Не эти ли «куплетцы» и были в 1854 г. переданы П. П. Ершовым? При них было и заглавие «Черепослов».
Но, учитывая логику вещей, а также делая скидку на плохую память Жемчужниковых на даты, можно предположить, что куплеты были переданы Владимиру перед отъездом, в 1855 году.
В письме к Пыпину, о котором уже говорилось, Владимир Жемчужников вспоминал:
«В Тобольске я познакомился с Ершовым... Мы довольно сошлись. Он очень полюбил Пруткова, знакомил меня также с прежними своими шутками и передал мне свою стихотворную сцену «Черепослов, сиречь Френолог», прося поместить ее куда-либо, потому что «сознает себя отяжелевшим и устаревшим». Я обещал воспользоваться ею для Пруткова, и впоследствии, по окончании войны и по возвращении моем в СПб., вставил его сцену, с небольшими дополнениями во второе действие оперетты «Черепослов», написанной мною с бр. Алексеем и напечатанной в «Современнике» 1860 г.— от имени отца Пруткова, дабы не портить уже вполне очертившегося образа самого Косьмы Пруткова».
Здесь сказано и много, и мало. Каков же вклад сказочника в Козьму Пруткова?
Скорее всего, Жемчужников думал, что «Ч-жов» — псевдоним Ершова. Может быть, куплеты и в самом деле написаны декабристом Чижовым. Может быть, они писали их с Ершовым. Во всяком случае, передавая куплеты в папке вместе со своими «прежними шутками», он мог уже не помнить, кто что писал, а корысти от участия в Козьме Пруткове бедняге Ершову никакой не предвиделось.
Одно ясно — другом Козьмы Пруткова он был, и сказать
об этом надо.
Сохранились в рукописи стихи Ершова, посвященные уходившему на войну Владимиру Жемчужникову :
Прощай! под знаменем отчизны,
Железо в руки, крест на грудь!
Как Руси сын, без укоризны
Иди свершить твой новый путь...5
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Виктор Антонович Арцимович. Воспоминания. Характеристики. СПб., 1904, стр. 17—39.
2 Журнал Министерства Внутренних дел, т. III. 1855, июль, стр. 4.
3 Сведения о П. П. Ершове, его письма:
А. К. Ярославцев. П. Ершов, автор сказки «Конек-Горбунок», СПб., 1872.
Омский альманах, кн. 5, 1945.
К. Дубровский. Рожденные в стране изгнания. Пг., 1916, стр. 54—68.
4 ЦГАЛИ, ф. 214, on. 1, ед. хр. 19.
5 Разыскано и сообщено автору В. Г. Утковым,
Данный текст является ознакомительным фрагментом.