Глава четвертая
Глава четвертая
Выставка «группы Батиньоль» у Надара в 1874 году. — Флобер, улица Мурильо; Альфонс Доде, улица Паве.
— Освистанные авторы. — Писатель-троглодит. — Визит к Полю Алексису. — «Новые сказки Нинон».
— 30 января 1875 года; теоретическая республика. — Сен-Обен-сюр-Мер. — Прелюдия к «Западне».
Золя умеет ценить дружбу. Знает он и что такое товарищество. Прошло время, когда он жаловался, что среди его знакомых одни только художники. Во-первых, он встречается с молодыми людьми из Экса — Алексисом и Валабрегом, явившимися, как и он, завоевывать Париж; во-вторых, его принимают у себя старшие собратья по перу — Флобер, Тургенев, Гонкуры. Ну, а Сезанн и Байль? Его связывают с ними лишь воспоминания. Мы хорошо знаем, что думал тогда Золя о Поле. В мае 1870 года Теодор Дюре, художественный критик из «Трибюн», обратился к Золя с просьбой сообщить ему адрес Сезанна. Золя ответил: «Он совсем замкнулся; переживает период исканий. И, по-моему, правильно делает, что не пускает никого в свою мастерскую. Подождите, пока он найдет самого себя».
Что это — нелюдимость Сезанна или скептицизм Золя?
Почти все друзья Золя отказались выставляться в Салоне. Лишь Мане в конце концов прорвался в эти двери. Его считают изменником. «Группа Батиньоль» устраивает выставку своих картин с 15 апреля по 15 мая 1874 года у Надара. Золя, ушедший с головой в работу над «Ругон-Маккарами», отныне интересуется живописью лишь постольку, поскольку это необходимо ему для будущего романа «Ругонов» — «Творчества». Именно с этой мыслью он и посещает выставку.
«…подталкивали друг друга локтем, прыскали в кулак… Каждая картина на свой лад имела успех, люди издали подзывали друг друга, из уст в уста передавались острые словечки… невежды глупо разевали пасть, судили о живописи вкривь и вкось, изрыгая всю ослиную тупость своих нелепых рассуждений — ведь новое оригинальное произведение всегда вызывает омерзительное зубоскальство у тупоголовых обывателей»[64].
Золя продолжает бывать у Гонкура. Но уж слишком они разные. Братья были лишь салонными реалистами. Эдмон не скрывал этого: «Я — литератор, родившийся в обеспеченной семье, и… народ, эти канальи, если хотите, привлекает меня той экзотикой, ради которой путешественники отправляются в далекие страны, к незнакомым и не открытым еще племенам». Это возмущало Золя. В их отношениях было что-то такое, что всегда мешало им. Гонкур еще не завидует ему, но высмеивает его наивность, его теории, его неистовство… Он убежден, что сам он пишет лучше[65]. Поэтому, когда к Золя придет успех, Эдмон будет считать его незаслуженным.
Хорошо еще, что есть такие, как Флобер. Дружба Золя и Флобера была искренней. Давалось это нелегко. Во взглядах Золя было что-то от материализма Омэ[66], и Флобер быстро распознал это. Но гигант-нормандец сумел увидеть в Золя достоинства, возмещающие этот недостаток, и проникся к нему уважением, что, впрочем, не мешало ему Делать в адрес Золя едкие замечания. В 1869 году Эмиль читает «Воспитание чувств». Он восхищен и пишет восторженную статью в «Трибюн». Жорж Санд, выступая на страницах «Либерте», выразила те же чувства. Флобера тронуло это единодушие признанной писательницы и молодого литератора.
12 декабря 1869 года Золя посетил Флобера в его доме на улице Мурильо, в парке Монсо. Флоберу было тогда сорок восемь лет; Золя — двадцать девять. Флобер отнесся к нему ласково, по-отечески, он был слегка насмешлив и ворчлив. Так родилась их дружба, дружба представителей двух разных поколений. Она быстро приобрела доверительный характер, о чем свидетельствует следующее письмо Золя:
«Дорогой друг, посылаю в „Семафор де Марсей“ корреспонденцию без подписи (это помогает мне кормить семью). Статья эта — одна из моих маленьких тайных радостей, которых я стыжусь: их единственная польза в том, что я могу порой облегчить себе душу. Итак, я послал им окончание статьи об „Искушении Антония“».
Число написанных томов росло, но успех не приходил. Золя по-прежнему находился на перепутье — между манящим призраком «славы» и необходимостью снова заняться журналистикой, которую ненавидел, но избавиться от которой никак не мог. Флобер был для него лучшим утешителем. Эмиль испытывал радость, видя, как он выходит из себя по любому поводу (все они казались Золя ничтожными). Его всегда поражала та ярость, с которой колосс сражался со словами.
Случалось, Флобер, преисполненный возмущения, задыхался в своей душегрейке, какие носят кюре. Схваченный за горло Глупостью, преследуемый Толпой своих врагов, похожий на разгневанного льва, он левой рукой срывал с себя галстук и воротник, резким движением отбрасывал занавески и распахивал окно, чтобы вдохнуть полной грудью свежего воздуха.
Золя был огорчен, что Флобер отвергал эпоху, в которой жил, и тем не менее восхищался его талантом:
«Это было очень доброе сердце, полное детской непосредственности и чистоты, очень чуткое сердце, которое остро реагировало на малейшую несправедливость. Этим объяснялось неотразимое обаяние Флобера, вот почему мы все обожали его, как отца».
Еще одно вполне определенное признание, на которое следует обратить внимание в этом отрывке: «как отца». «Все» — но прежде всего сам Золя, который находил в «Старике» то, чего ему так не хватало в юности и ранней молодости.
Еще со школьных лет Золя мечтал о театре. У него были все данные, чтобы стать хорошим драматургом: организованность, умение создавать простой сюжет, подчинять все произведение заложенной в нем основной идее. Но романист поглотил драматурга. Он страдал от того, что пьесы его не имели успеха. Подобные разочарования и огорчения испытывали в то время и его друзья, в частности Флобер. Первую неудачу Золя принесла постановка «Терезы Ракен» в июле 1873 года. Пьеса не понравилась публике с бульваров; она надеялась, что театр Ренессанс покажет летний спектакль, освежающий и слегка пьянящий, а увидела драму, от которой веяло смертью. Фельетон Сарсея в «Тан» совершенно недвусмысленно подтверждает это.
«„Тереза Ракен“ — это леди Макбет, превращенная в торговку из пассажа Сомон… Когда занавес упал, раздался вздох облегчения. Я не отрицаю, что в пьесе можно обнаружить признаки несомненного таланта автора, я готов признать все, что угодно, что автор знает французский язык (вещь весьма редкая в такой профессии), что у него есть собственные идеи; но как бы мне хотелось, чтобы он был другим…»
Флобер обрушился на Сарсея. «Болван, он идет в театр для того, чтобы развлечься!» Для Золя и Флобера работа над пьесой была священнодействием. Не может быть компромисса между театром, к которому относятся, как к святыне, и театром, который рассматривают как средство, стимулирующее пищеварение. Это всегда справедливо.
Круг тогдашних друзей Золя замыкает Альфонс Доде. Красивому, но болезненному Доде, певцу розового Прованса, которого после смерти будут так ловко эксплуатировать, многое нравится в Золя, но многое он не приемлет. Живя в ту пору на улице Паве, в Париже Генриха IV, он принимает Золя у себя и бывает у него на знаменитых четвергах. Они встречаются также у Гонкура и Флобера. Они спорят друг с другом, в особенности о живописи, и единодушны в оценке Ренуара. Доде откажется позировать Мане и согласится на предложение Фейен-Перрена! Но театр их объединяет.
В то время пятеро освистанных авторов — Флобер, Тургенев, Гонкур, Доде и Золя — часто обедают вместе. Тургенев — самый старший из них: ему пятьдесят шесть лет. Бородатый гигант, похожий на патриарха, весь русский с головы до пят. Эдмону де Гонкуру — сорок четыре года, Доде и Золя — по тридцать четыре. Они все еще хотят казаться отчаянными сорванцами, а между тем у них уже серебрятся волосы. Они сами называют себя «освистанными авторами» в связи с провалом «Кандидата» Флобера, «Генриетты Марешаль» Гонкура, «Арлезианки» Доде и бесплодными попытками Золя добиться успеха в театре. Первый из этих обедов состоялся у Риша 14 апреля 1874 года. Во время этой встречи они говорили об особых свойствах закрепляющих и слабительных средств в литературе! И именно на одном из обедов Золя нашел утешение после того, как в ноябре 1874 года в театре Клюни с треском провалилась его пьеса «Наследники Рабурдена».
«Клюни, — отмечал Гонкур, — это зрительный зал, который находится в самом центре Парижа и тем не менее похож на зрительный зал в провинции, ну, например, на зал в Саррегемине». «Вот как! Они хотят смеяться!» — сказал себе Золя. И, взяв за основу «Вольпоне» Бен Джонсона, написал фарс.
«Вы считаете, что я улучшил Бен Джонсона. Но моя комедия выглядит как бесцветный опус рядом с его пьесой. В этой пьесе есть столь великолепная сцена, что можно потерять голову от восторга: один из наследников является предложить мнимому умирающему свою собственную жену, поскольку врачи заявили, что для исцеления больного необходима хорошенькая женщина».
Пьеса Золя была отвергнута и в Жимназ и в Пале-Руаяль, который в ту пору еще не ставил произведений такого характера. Золя пришлось довольствоваться тем, что ее приняли в театре Клюни. По окончании премьеры Флобер аплодировал, громко восклицая: «Браво, превосходно!». Он попросил сообщить ему, как пройдут последующие спектакли. И Золя исполнил просьбу.
«В воскресенье театр был полон: пьеса имела огромный успех, но потом зал снова опустел… Я очень огорчен, ведь пьеса вполне могла бы выдержать по крайней мере сто представлений. (Немало для того времени!) А она не будет показана и двадцати раз… критики будут торжествовать, и, я повторяю, это единственное, что меня огорчает… И как вы были правы, сказав мне в день премьеры: „Завтра вы станете великим романистом“. Все они говорили о Бальзаке и осыпали меня похвалами по поводу книг, которые прежде разносили в пух и прах. Это отвратительно… До свиданья, дорогой друг, и желаю, чтобы вы были сильнее меня. Я испытываю такое чувство, словно меня оставили в дураках».
Однако потомки подтвердили суждение современников Золя. «Наследники Рабурдена» отнюдь не заслуживают того, чтобы стоило извлекать их из забвения. После провала пьесы Золя с потухшим взором и горькой складкой в уголках губ возвращался в Батиньоль, думая о том, что, если фонарь на развилке еще не горит, то его следующий роман не будет иметь успеха.
За шесть месяцев Шарпантье продал 1700 экземпляров романа «Завоевание Плассана», вышедшего в свет в июне 1874 года. Золя одолевают сомнения, он в отчаянии, но продолжает работать с удвоенной энергией. Лето 1874 года выдалось знойное. 9 июля термометр показывает утром 34 градуса в тени. Дом 21 на улице Сен-Жорж в Батиньоле немного напоминает чем-то жилище троглодита: одна стена столовой примыкала к скале, и ее разобрали, чтобы поставить в образовавшуюся нишу пианино. Золя задыхается от жары. Он гурман и заметно потолстел. В одиннадцать часов он совершенно изнемогает от духоты. От ниши в стене веет прохладой. И она манит его, словно вода. Этот волосатый человек с бледно-желтым лицом, одетый в старые брюки и полосатую майку, устав вытирать пот бумагой, бросается к пианино. Коко слышит тяжелое дыхание мужа, вновь обретшего свою силу, которой он обладал, когда, работая у Ашетта, перетаскивал тяжелые пачки книг. Однако он все время пыхтит и отдувается.
— Эмиль… Бедняжка, ты бы меня позвал! Подожди, я помогу тебе…
С этими словами мать Золя входит в комнату и видит, как ее сын, словно грузчик, тащит за собой стол и кресло, а затем, почти голый, усаживается на новое место, спиной к скале.
— Эмиль, ты ведешь себя неразумно, — говорит она. — Тебе надо отдохнуть. Море…
— Нет, мама. В этом году не может быть и речи о море. Я прошу, оставьте меня. Оставьте меня!
Обе женщины уходят, шаркая по полу своими войлочными шлепанцами.
Он вытирает лоб тыльной стороной ладони. Ему хочется вновь пережить ту галлюцинацию, которую отняла у него жара. Его мучает внезапно пробудившееся желание устремиться к воде, к свежей воде, поплавать; легкая дрожь перед тем, как нырнуть, замирает дыхание, и вслед за этим наступает сладостное ощущение, блаженство. Инстинктивно он прислоняется к скале… Женщины — сестры воды. Воды, воды Параду.
«Вокруг была только зелень. Не было ни небесной лазури, ни клочка горизонта, только круглая зала-ротонда, обитая со всех сторон… листвою… листвою…»
Он колеблется: необходимо прилагательное.
«…нежно-шелковистой…»
Улыбка: Флобер одобрит.
«…нежно-шелковистой листвою и устланная атласистым бархатом мхов. Ощущение было такое, будто здесь пробивался кристальный горный источник или поблизости, среди тростников, дремала серебряная, с прозрачным зеленоватым отливом водная гладь».
Галлюцинация возвращала его к поместью Галис, к оазису, расположенному в пяти километрах от Экса, у дороги, ведущей в Рокфавур, и перед его мысленным взором вновь возникала эта уходящая вдаль дорога, дивные деревья, статуи, обвитые плющом. Здесь обитало божество. Звали его Сержем. Божество Альбины, той белокурой Альбины, у которой была улыбка черноволосой Луизы…
«Тут царила истома алькова, отсвет летней ночи, умирающий на нагом плече влюбленной женщины; едва различимый, судорожно прерывистый любовный шепот… Тут царило брачное уединение, полное ласк; то была словно пустая зала, и чувствовалось, что где-то рядом, за задернутыми занавесями…»
Золя ожесточенно трется спиной о скалу:
«…природа предается страстному соитию…»
Зверь тяжело дышит. Золя — пожиратель. Золя — троглодит. Галлюцинирующий писатель ни на шаг не отпускает от себя зверя, который дрожит и который не «удовлетворил желание»…
«…в пламенных объятиях солнца».
У солнца нет рук. А мне наплевать! В Библии у солнца есть руки!
Солнце спряталось за тучи. Небо чугунной крышкой опустилось на холмы Монмартр и Шайо. В прачечных гладильщицы работают в блузах, надетых на голое тело. Собаки высунули языки. Золя протирает стекла очков и продолжает:
«Время от времени гигантское дерево хрустело; у него, как у беременной женщины, затекали и немели члены. Обильный древесный сок капал с коры на дерн…»
Дерево. Дерево с огромным стволом. Гордо возвышающееся. Олимпийское. Дерево «Ругон-Маккаров». Дерево «Ругон-Маккаров», выросшее в пору его детства в саду поместья Галис. Дерево-человек, таким оно казалось ему, когда он робко сжимал в своих объятиях девочку в мантилье. Скорбное дерево. Дерево Золя…
«…распространяя истому желания, затопляя воздух самозабвением, заставляя поляну бледнеть от страсти…»
Он больше не вникает в то, что пишет. Он пишет автоматически. И это очень важно. Золя, опережая время, становится порой сюрреалистом. Когда мираж исчезает, он начинает знакомиться с «плодом» своей галлюцинации. Этот «плод» ему нравится. Он ни на миг не задумывается над тем, Что в этом отрывке он отступил от принципов натурализма. Если бы он признался, то наверняка сказал бы, что испытал вдохновение. Но вдохновения не существует.
Кажется, звенит колокольчик. У входной двери? А, да ведь это поставщик. Там женщины, которые оберегают его галлюцинацию, не ведая, впрочем, того, что она является его каждодневным адюльтером. Слышится шум. Доносятся приглушенные голоса. Пить, пить. Ледяную воду. Пить из ручья, лакая, как Серж. Что там происходит? Я хочу покоя. Я хочу, чтобы…
— А, это вы, Алексис! Нет, старина, вы мне не помешаете. Входите.
— Золя, вы видели, какай надвигается гроза? Сейчас пойдет проливной дождь. О, вы все здесь перевернули вверх дном!
— Я, как мокрица, Алексис, я ищу прохлады…
— Я принес вам каталоги садовода.
— Спасибо, дорогой. Мне нужны цветы, невиданные еще цветы. А ну, покажите эти каталоги, Алексис!
Он берет их, перелистывает.
«Кущи подсолнухов. Не забыть о крапиве. Виргинский жасмин (кустарник). Китайская глициния. Плющ. Португальский акант с широкими листьями…»
Затем — почти с сожалением:
— Вы позавтракаете с нами? Габриэлла приготовила отличный рулет.
— Золя, вы не собираетесь отправиться на море?
— Нет! Вы знаете, мне и в голову это не приходило. Мою пьесу начнут репетировать в следующем месяце, чтобы поставить во второй половине сентября. Я прикован к Парижу. Ни Кабург, ни Вийервиль; только Батиньоль.
Тучи стали черными, засверкали молнии. И разразилась буря. Когда Алексис вечером выйдет на улицу, он увидит, что кольцевая железная дорога затоплена водой.
Прожить лето в раскаленном, как пекло, городе было тем более досадно, что «Наследники Рабурдена» провалились и, следовательно, жертва оказалась бессмысленной. Но зато он закончил роман «Проступок аббата Муре», который мог бы считаться одним из лучших романов эпопеи, если бы местами не бросалась в глаза документированность, плохо переваренная автором. Есть страницы, где приводятся почти без изменений выдержки из каталогов Алексиса, и они расползаются по швам.
«Проступок» — рассказ об идеализированной любви, истинная подоплека которой нам известна, — вышел в свет у Шарпантье 21 марта 1875 года. У «свиньи Золя» была чистая душа. Она освобождалась от чувственных побуждений, подобно тому как рвется вверх пламя горящей нефти. Незадолго перед тем, как написать этот вдохновенный гимн природе, он опубликовал 3 декабря 1872 года в «Корсэр» «Воскресную беседу», являющуюся подлинным откровением:
«Ах, право, меня охватывает желание отправиться бродить по лугам и затем возвратиться, пропитавшись всеми крепкими запахами трав, по которым ступали мои ноги. Мне хотелось бы принести в эти салоны ханжей мощные запахи природы, дыхание вод и лесов, благоухание сена, опьяняющего девушек, аромат тмина и лаванды, доносимый ветром с холмов. Я показал бы им природу в экстазе размножения и испытал бы радость, увидев, как дамы падают в обморок».
Нельзя думать, что статья, так же как и книга, написана счастливым человеком. Они написаны человеком, умирающим от желаний. В «Проступке» — неискушенная девушка, которая ничего не знает, неискушенный юноша, который также не знает ничего, постигают таинства любви, проявляя неподдельную пылкость и нежность. Золя яростно отрицает грех. Символический смысл романа ясен: доктор Паскаль, в образе которого Золя изобразил самого себя, лечит аббата Сержа Муре от психического заболевания загадочного происхождения и приводит его в Параду. Романист, очевидно, думал о христианских текстах. Он переосмыслил миф об Адаме и Еве и вдохнул в него все то богатство чувств и желаний, которые и придают необычайную жизненность этим Полю и Виргинии.
Подтверждения этому, если в них еще есть необходимость, мы находим в «Новых сказках Нинон». В эту небольшую книгу вошли сказки, которые Золя, «делая деньги», печатал где придется: в «Иллюстрасьон», «Фигаро», «Трибюн», «Клош». Некоторые из них публиковались раза по три в различных газетах. В «Клубнике» мы встречаемся с Сандриной, являющейся не кем иным, как г-жой Золя, которая редко вдохновляла своего мужа. Предисловие к «Сказкам» великолепно. Это откровение души человека, живущего напряженной внутренней жизнью, души трепещущей, страдающей, необыкновенной:
«Я вернулся бы к своему отупляющему ремеслу, если бы, преклоняясь перед силой человеческой воли, не нашел утешения в своих рождающихся одна за другой книгах. Я заперся у себя дома, чтобы заполнить свою жизнь одной лишь работой, и я так накрепко заперся, что никто больше не приходит ко мне…»
Все высказанные выше предположения о внутреннем мире Золя полностью подтверждаются. И отказ от манящей воображение журналистики, от этого отупляющего ремесла, и уход в работу, которая становится единственной целью жизни (причем работа изгоняет любовь).
Мощная воля, или, если угодно, то, что некоторые современные психологи называют «восходящей силой»[67], охвачена смятением: «Мне хотелось бы разместить все человечество на белой странице! Все увидеть, все узнать, все сказать! Все существа, все предметы: создать творение, которое стало бы огромным ковчегом».
Но со следующей фразой его наивная мегаломания отступает на задний план, и он с болью замечает:
«Нинон, не жди меня больше в Провансе, где я назначил тебе свидание после окончания моей работы. Слишком много нужно сделать. Ты знаешь то место за мостом, ниже плотомойни, где река делает поворот, это напротив рощицы тополей…»
Закончив эту фразу, вобравшую всю боль его истерзанной души, очкарик[68], считавший себя Моисеем, заплакал, склонившись над исписанным листом бумаги.
На этот раз роман не очень понравился Флоберу. «Не правда ли, образ аббата Муре любопытен? Но Параду просто-напросто не удался. Чтобы изобразить это, нужен был другой писатель, но не Золя». Вероятно, Флобер совсем иначе относился к описанию. Когда он в апреле 1875 года писал письмо г-же Роже де Женнетт, он не мог не думать о том, как бы он воплотил эту тему Золя. Но при этом Флобер добавлял: «И все-таки в этой книге есть гениальные места, прежде всего образ Арканжиаса и в конце — возвращение в Параду».
Стефан Малларме в письме к Золя от 18 марта 1876 года выразил свое восхищение:
«Что касается людей с утонченным вкусом и нежным сердцем, то они испытали подлинное наслаждение, читая этот том, который, собственно говоря, является не романом, а скорее поэмой о любви, причем одной из самых прекрасных поэм, какие я только знал…»
«Проступку» посвящена также следующая любопытная страница Мопассана:
«Что же касается лично меня, то с начала и до конца этой книги я испытывал странное ощущение; одновременно с тем, как я видел то, что вы описываете, я и вдыхал все это: от каждой страницы исходит как бы крепкий и стойкий запах. Вы заставляете нас в сильнейшей степени ощущать землю, деревья, брожение и произрастание; вы погружаете нас в такое изобилие плодородия, что по окончании чтения, вдохнув глоток за глотком и „мощные ароматы земли, спящей в поту, иссушенной зноем страсти и млеющей, словно разметавшаяся под солнцем пылкая, бесплодная женщина“, и благоухание Евы Параду, „подобной пышному, душистому букету“, и опьяняющие запахи парка, „брачного уединения, кишащего обнимающимися существами“, и даже, наконец, бесподобного брата Арканжиаса, „испускающего зловоние козла, ненасытного в своей похоти“, — я заметил, что совершенно охмелел от вашей книги, да и сверх того пришел в сильное возбуждение!..»[69]
Человек, познавший женщин, и целомудренный затворник хорошо понимали друг друга. Неважно, что один из них давал волю своей чувственности, а другой сдерживал ее. И как талантлив был этот молодой Мопассан!
Столь же талантлив, разумеется, как и пожилой Тэн, ответивший Золя письмом с подробным анализом книги, в котором чувствуется волнение за беспокойного ученика.
«„Проступок аббата Муре“ выходит за рамки жанра романа. Это поэма! Парк, простирающийся на двадцать километров, — это Эдем, долина Кашмира! Вы мастер изображать безумие, усиливающуюся горячку: гигантское и болезненное разрастание мечтаний, в особенности мечтаний религиозных, описано вами с необычной силой и проницательностью».
Итак, еще раз: романтик.
Однако новый факт: роман «Проступок аббата Муре» понравился читателям. Ширится дорога славы.
30 января 1875 года Национальное собрание одобряет поправку Валлона — официальный акт гражданского состояния той Третьей республики, которая родилась на глазах у хроникера Золя, акт, негласно узаконенный с помощью хитроумной уловки: «Президент Республики избирается…» большинством голосов (353 — за, против — 352). Рабочие прокладывают авеню Оперы в старинном квартале Бютт-о-Мулен. По воскресеньям парижане приходят взглянуть на руины Коммуны. Золя, возвращаясь с улицы Кок-Эрон, смотрит на проезжающих по бульвару «пауков», которые сменили велосипеды на «большие вело», выглядевшие весьма комично со своим большим и маленьким колесом. Коко лежит в постели. Домашний доктор предписывает поездку на море. В мае Золя написал Алексису, чтобы тот подыскал небольшой домик на юге. Но финансовая сторона дела заставила отказаться от этой затеи; им подойдет и Нормандия. Их вполне устроит Сент-Обен, расположенный между устьем Орны и Курселем.
Летом возникают новые осложнения. Золя беспокоит сердце. Сердечная боль отдается в руках, ушах, бедрах. Он сразу же бросает курить. Возмущенный писатель ворчит, но покоряется предписаниям врача. Он брюзжит, прогуливаясь по обширным пляжам перламутрового цвета:
«Ла-Манш — не Средиземное море, это нечто очень некрасивое и очень большое. Здесь бушуют шквальные ветры, которые подгоняют волны к самому дому». Его соблазняет рыбная ловля. Но она отнимает много времени. Он собирает водоросли и, растирая их, подносит к носу. Он не купается. Вода Ла-Манша слишком холодна! «Рыбачьи суда отвлекают мое внимание. Перестав писать, я подолгу слежу за парусными лодками…»
Эти несносные сардинщики мешают ему работать!.. «Я не знаю, что за романтический дух сидит во мне, но я мечтаю о скалах с углублениями в виде ступеней, о рифах, о которые в шторм разбиваются волны, о разбитых молнией деревьях, кроны которых мокнут в воде». Порой он начинает злиться. Случаются перепалки между Коко и г-жой Франсуа Золя. Случаются штормы на море. Чтобы ничего не слышать, он обвязывает голову полотенцем!
То, что он делает, очень важно. Это ключ к политической основе «Ругонов» — роман «Его превосходительство Эжен Ругон», который будет иметь наименьший успех, но которому автор придавал самое большое значение.
Эжен Ругон, находившийся в самом центре описываемых событий в «Завоевании Плассана», становится министром Империи. Он любит Клоринду, красивую Легкомысленную женщину, которая хочет выйти за него замуж. Он уклоняется от этого. С помощью интриг Клоринда помогает Ругону подняться на верхнюю ступень Иерархической лестницы, но делает это для того, чтобы глубже была пропасть падения. «Эжен Ругон, это целомудренник, который ускользает от женщины и который любит власть не столько за блага, предоставляемые ею, сколько за то, что она — олицетворение его собственной силы, Эжен Ругон для меня не кто иной, как министр Эмиль Золя», — заметит с присущей ему проницательностью Поль Алексис. Но еще более важным в романе является фон описываемых событий — период 1856–1861 годов. Золя перед своим отъездом из столицы обращается к знаменитым папкам, «насыщенным материалом», в библиотеке Бурбонского дворца, к заметкам, посвященным непринужденным беседам с Флобером. Он вспоминает о Руэре. Он думает также о Гамбетте. Что же касается Клоринды де Бальби — то это герцогиня Кастильон. Прообразом графа де Марси послужил Морни, бывший патрон Альфонса Доде.
Мать вяжет. Габриэлла ушла ловить креветок. Он ворчит.
— Эмиль, — говорит ему тихо мать, — ведь ты приехал сюда на лето не ради меня. Ты сам упросил меня сопровождать тебя, чтобы заботиться о Габриэлле. Конечно, когда жена постоянно болеет…
Золя не отвечает. У него столько работы. Роман. Корреспонденции в Марсель. Большой очерк о Гонкурах для «Вестника Европы» в Санкт-Петербург. Усталость, огорчения, тоска. Море ночью поет свою бесконечную песнь. Он больше не работает, взор его блуждает где-то далеко за запотевшими стеклами пенсне. Он думает не о Ругоне, не о Марси, не о Клоринде, а об иных героях, которые уже вытесняют их…
«Я замышляю свой следующий роман, роман о народе, который представляется мне необыкновенным».
С чувством облегчения возвращается он снова в туманный октябрьский Париж, возобновляя свою однообразную жизнь журналиста-писателя, трудолюбивого романиста.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.