Глава десятая Мираж обыкновенного

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава десятая

Мираж обыкновенного

Одно из двух мне кажется несомненным: или нет вовсе случая, или между случаем и тем, с кем он случился, есть какое-нибудь отношение; впрочем, оба предположения в конечном результате сводятся на одно и то же.

Пирогов

Восточная, или Крымская, война 1853–1856 годов показала миру и русскому народу, что под видимостью благополучия в стране господствовали взяточничество и казнокрадство. В первые же часы войны обнаружилось отсутствие дорог, непригодность вооружения, неустройство снабжения.

Все это, возбуждая естественный гнев страны, требовало приложения в помощь государству собственного ума, знаний и рук, особенно таких, какими одарила природа Зинина.

Неизменно следивший за новостями науки по литературе на всех языках, Николай Николаевич обратил внимание на трехазотный эфир, полученный итальянцем Собреро действием смеси крепких азотной и серной кислот на глицерин. Этот эфир получил название нитроглицерина и оказался веществом чрезвычайной взрывчатой силы.

Николай Николаевич напомнил о свойствах нитроглицерина Василию Фомичу Петрушевскому. Он преподавал химию в ряде военных учебных заведений и работал под руководством Зинина в его лаборатории над исследованием органических нитросоединений. Учитель и ученик задумались над вопросом: нельзя ли применить нитроглицерин для снаряжения гранат и мин? Они начали опыты. Опасная взрывчатость нитроглицерина побудила затем ученых перенести опыты из лаборатории на открытый воздух, в дачную местность под Петербургом, где Зинин жил летом 1853 года.

В то время в Петербурге находился владелец минного завода и глава семьи известных шведских техников Эмануил Нобель, имевший четырех сыновей: Альфреда, Эмиля, Роберта и Людвига.

Дача Нобеля соседствовала с дачей Зинина. Старший из сыновей, инженер Альфред Нобель, заинтересовался происходившими у соседей опытами и без труда вошел в знакомство с известным химиком. Опыты носили пока чисто научный характер, и, не открывая их цели, Николай Николаевич по обыкновению посвятил любопытного иностранца в полученные им результаты.

Вскоре опыты были перенесены в Кронштадт и засекречены.

В Кронштадте испытывались подводные мины — точнее, способ зажигания мин на расстоянии электрическим током, разработанный академиком Якоби.

Борис Семенович Якоби, изобретатель гальванопластики и первого в мире электродвигателя, скромный, добрый человек, как все, быстро сдружился с Зининым. Он не преминул удивиться, что до сих пор не был знаком с прославленным автором «реакции Зинина».

Прогуливаясь как-то с новым знакомым под крепостной стеною в ожидании подготовлявшегося техниками взрыва мины, Якоби оказал:

— Место в нашей академии давно ждет вас! Наша вина, что вы его еще не заняли!

Николай Николаевич скромно напомнил, что на прославившую его имя реакцию он набрел случайно. Якоби рассмеялся и с обаятельной искренностью и добродушием тут же рассказал историю изобретения гальванопластики.

В 1837 году в Петербурге была создана Комиссия для приложения электромагнетизма к движению судов по способу профессора Якоби под председательством адмирала Крузенштерна, известного путешественника.

Царь согласился и на отпуск средств изобретателю для постройки электромагнитного бота.

Борис Семенович с величайшим воодушевлением принялся за осуществление своего электромагнитного бота. Гребной винт на этом боте приводился в движение электродвигателем Якоби.

Изобретатель понимал, что вообще электродвигатель останется бесполезной вертушкой, если для питания его не найдется дешевого и мощного источника электрической энергии. Известные к этому времени магнитоэлектрические машины не оправдали возлагавшихся на них надежд. Якоби обратился к старым гальваническим элементам, соединяемым в батареи, где электрический ток возникает при происходящем здесь электрохимическом процессе.

В то время существовало довольно много гальванических элементов, и Якоби стал искать среди них самый выгодный. Когда они были все перепробованы и оказались малоподходящими, ученый принялся сам испытывать различные вещества, чтобы найти наиболее дешево обходящийся процесс.

Однажды он испробовал в батарее раствор медного купороса с медным же электродом и совершенно неожиданно сделал открытие, стяжавшее ему мировую известность: из раствора на электроде выделилась химически чистая металлическая медь, причем на полученной таким способом меди повторилась с замечательной точностью во всех подробностях вся поверхность электрода, как будто бы это был его собственный отпечаток.

Зинин с огромным вниманием слушал интересный рассказ.

Зайдя утром в лабораторию, прежде чем отправиться на занятия со студентами, Якоби, переходя от одной испытуемой батареи к другой, с недоумением остановился перед батареей с раствором медного купороса. Осторожно, чтобы не запачкать своего форменного сюртука с золотыми пуговицами, он наклонился над стеклянным ящиком и стал разглядывать медный электрод. Он казался двойным, склепанным из двух листов меди.

Не подозревая, что имеет дело с совершенно новым явлением, Якоби решил, что электрод был склепан из двух медных листов и просто раздвоился от действия раствора. Ученый только возмутился небрежностью рабочего, которому было поручено изготовление электрода.

Покачав головой и оставив разговор с рабочим до вечернего посещения лаборатории, Борис Семенович, как всегда, провел свой день в занятиях, и мысли его были очень далеки от странного явления, замеченного им в лаборатории. Ему просто не пришло в голову искать причину раздвоения медного электрода в чем-нибудь ином, кроме как в дурной работе мастера.

Якоби был человек требовательный и вечером, вызвал рабочего, стал его бранить.

— До сих пор, — рассказывал Якоби, — я не могу понять, каким образом, глядя на этот слой меди, я мог сомневаться в его происхождении и допускал, что он образовался от дурного плющения меди или что рабочий, не имея достаточно толстых листьев, умышленно сдвоил их. Повинуясь первому влечению чувства, я призвал его и стал упрекать за дурное исполнение поручения, но энергичные возражения с его стороны навели меня на мысль, что спор можно разрешить, тщательно сравнив соприкасающиеся поверхности. Начав это исследование, я заметил почти микроскопические оттиски малейших шероховатостей и царапин, причем выпуклостям на одном диске соответствовали углубления на другом. Вот так и появилась моя гальванопластика, — улыбаясь, закончил свой рассказ Якоби.

Остальное Николай Николаевич хорошо знал и сам.

Гальванопластический снимок Якоби представил Петербургской академии наук вместе с докладом в сделанном им открытии. Доклад назывался «Гальванопластика, или способ по данным образцам производить изделия из медных растворов с помощью гальванопластического тока».

Правительство выдало Якоби солидную премию в 25 тысяч рублей за сделанное им открытие. Изобретатель при опубликовании своей работы о гальванопластике подчеркнул, что «гальванопластика исключительно принадлежит России: здесь она получила свое начало и образование».

Открытие гальванопластики положило начало новой отрасли промышленности. При помощи гальванического элемента стали не только получать медные копии, но также золотить и серебрить разные металлические изделия.

Сам Якоби не принимал никакого участия в промышленном использовании своего изобретения. Он был добродушный, веселый, прямой человек и постеснялся даже взять патент на свою гальванопластику, раз она сама случайно далась ему в руки.

Этому великому добродушию ученого Николай Николаевич и был обязан тем, что тот честно и искренне рассказал все происшедшее в его лаборатории.

— Мы так привыкли к случайностям, что случай кажется нам самым обыкновенным и естественным делом… — задумчиво говорил Николай Николаевич, глядя на серо-зеленые воды залива.

— И слава богу! — перебил его Якоби.

— Почему же слава богу? — не понял Николай Николаевич.

— Можно с ума сойти от неразрешимых вопросов, если не жить в мираже обыкновенного с убеждением, что все обыкновенно и не стоит внимания… — объяснился его собеседник.

— А я думаю, что неразрешимых вопросов нет. Есть только вопросы пока еще не разрешенные, — очень твердо отвечал Зинин.

На верках крепости дали сигнал: приготовиться!

Якоби приставил к глазам подзорную трубу. Вскоре раздался взрыв.

Борис Семенович с удовлетворением обтер платком вспотевший от зноя и волнения лоб.

Зажигание, начиненных нитроглицерином мин электрическим током на расстоянии вполне удавалось, но целый ряд преждевременных взрывов показал, что нитроглицерин способен взрываться от небольших ударов. В конце концов от применения нитроглицерина как в минах, так и в гранатах артиллерийское ведомство отказалось, по крайней мере до той поры, пока не будет найден способ сделать его менее опасным.

Видимо, к тем же выводам пришел и Альфред Нобель, вместе с отцом и младшим братом Эмилем возвратившийся в Швецию после войны. Оставшиеся в Петербурге Роберт и Людвиг фабриковали ружья на разоренном предприятии отца, а затем, покупая на Кавказе ореховое дерево для ружейных лож, наткнулись на нефтяное дело, доставившее им сказочное богатство.

Зинин, Петрушевский, десятки офицеров и техников, прикосновенных к делу, ночами я днями изобретали всевозможные способы сделать нитроглицерин менее опасным и не находили нужного. То же самое и столь же безуспешно делали Альфред Нобель в Швеции, сотни инженеров в других странах.

Оставалось необъяснимым, непонятным, невероятным, почему же простая случайность легко приводила к сложнейшим открытиям, а ум, воля, наука, направленные к ясной и нетрудной цели, не находили к ней пути?!

Огорчение неудачей опытов с нитроглицерином Николай Николаевич перенес с философским спокойствием. Оно вознаграждено было знакомством с Якоби. С таким же спокойствием встретил он весть о падении осажденного Севастополя. За него страну вознаградила смерть Николая, возбудившая большие надежды на перемены.

И в самые жестокие годы деспотизма и гонений при Николае I общественная мысль подспудно жила в стране, так или иначе проявляя себя.

В Москве группа славянофилов обратила внимание на русскую сельскую общину и на общинное владение землей, выработанное самим крестьянством, строила планы переустройства России. В Петербурге кружок Петрашевского ставил своей задачей изучение социально экономических теорий.

Видные представители славянофилов И. С. Аксаков и Ю. Ф. Самарин отделались непродолжительным пребыванием в заключении за «ненависть к немцам», хотя она была, как и у Зинина, лишь выражением русской идеи: пора делать все самим, своими силами и для себя!

Кружок Петрашевского Николай принял за заговор. Петрашевцев, среди которых был Достоевский, приговорили к смертной казни, взвели на помост, проделали все приготовления к расстрелу, затем объявили о замене казни каторгой и разослали всех по каторжным тюрьмам.

Рядом с полулегальными политическими кружками формировались и чисто научные. Тут главным деятелем бывал Зинин. В его лаборатории между делом возникали самые разнообразные идеи.

В 1854 году Павел Антонович Ильенков, химик-технолог, старый знакомый Николая Николаевича по заграничным поездкам, предложил свою квартиру для встреч химиков. При университете технической лаборатории организовать не удалось — он устроил ее у себя дома, на свои средства, предоставляя работать в ней студентам, да и всем желающим.

В кружке Ильенкова бывали и Фрицше, и Зинин, и молодые ученые — Бекетов из учеников Зинина, Николай Николаевич Соколов из учеников Воскресенского, и бывшие артиллерийские офицеры — Леон Николаевич Шишков и Александр Николаевич Энгельгардт. Весь этот народ был увлечен химической наукой, жаждой общения с такими же увлеченными людьми, жаждой самосовершенствования.

Но Ильенков стремился к технологической практике и уехал управляющим на сахарные заводы Бобринского, а после открытая в Петровском-Разумовском сельскохозяйственной академии занял в ней кафедру.

Общественная мысль продолжала жить и развиваться вопреки всем попыткам правительства задушить ее.

Николая I сменил его старший сын, Александр II, воспитанник поэта В. А. Жуковского. С Александром связывались надежды на преобразование всей русской жизни. Надежды возросли после того, как новый царь предложил отставку Клейнмихелю — любимцу Николая и другу Аракчеева.

Всеобщее ликование по поводу отставки этого столпа николаевского режима было, в сущности, невысказанной радостью по поводу смерти Николая.

«Город принял праздничный вид, — писала фрейлина А. Ф. Тютчева в своем дневнике, — можно думать, что получено известие о какой-нибудь большой победе: люди обнимают и поздравляют друг друга».

Приехавшие вместе на тесной извозчичьей пролетке маленький Фрицше и тучный Якоби привезли Зинину слухи о предстоящей отставке Клейнмихеля. Хозяин сделал неопределенный жест в воздухе, как бы крестясь, и провозгласил весело:

— Ныне отпущаеши…

Академики привезли составленное ими представление физико-математическому отделению Академии наук об избрании Зинина адъюнктом по химии.

«Обращаясь к трудам г-на Зинина, — говорилось в представлении, — мы заметим прежде всего, что тут дело не шло о том, чтобы слегка хватать вершки то в той, то в другой отрасли науки и, так сказать, гоняться за открытиями из одного честолюбия и прослыть обретателем известного числа новых отдельных органических соединений, на которые изыскатель как бы неизбежно должен был попасть, потому что число таковых искусственных и даже существующих в природе соединений несметно. Нет! В исследованиях, о которых здесь идет речь, заметен ход верный, твердый и рассудительный. Это изыскания, с постоянством преследованные по однажды принятому систематически задуманному плану… Нет сомнения, что, вошед в состав нашего ученого сословия, он найдет тем более средств и поощрения к дальнейшей разработке столь любопытной отрасли наук в том же самом духе, который уже столь блистательно проявился в прежних его разысканиях».

Представление подписали Фрицше, Якоби и Эмилий Христианович Ленц, с которым Якоби работал по электромагнетизму.

Николай Николаевич поблагодарил, театрально прижимая руки к архалуку, в котором его застали гости, и спросил:

— А чем, собственно, я могу вам служить, господа?

— Нужно ваше согласие подвергнуться баллотированию! — сказал Фрицше, а Якоби поспешил добавить:

— Мы не сомневаемся в вашем избрании!

Николай Николаевич не видел причины для возражений и 2 июня 1855 года был избран адъюнктом по химии общим собранием Академии наук.

Вечером ужинали втроем в знаменитом ресторане Донона, но ужин был похож на заседание, хотя и пили шампанское, правда, глотками, как лекарство. Фрицше жаловался на невозможную тесноту академической химической лаборатории, помещавшейся в нижнем этаже главного здания Академии наук.

Фрицше завел разговор, опасаясь, что новый адъюнкт будет претендовать на место в лаборатории.

— Лаборатория никуда не годится, — прервал его жалобы Николай Николаевич, — вы правы. Но что же тут много говорить? Давайте требовать постройки отдельного здания, составим проект!

Якоби, занимавший место академика по химии и технологии, хотя был физиком, завидовал энергии Зинина:

— С таким академиком, как вы, давно бы была у нас лаборатория!

— Будет! — отвечал Зинин.

Фрицше, неделю назад присутствовавший на выпускных экзаменах Главного педагогического института, заочно представил своим собеседникам только что окончившего институт ученика Воскресенского.

— Удивительно способный молодой человек, — рассказывал Фрицше, вспоминая экзамен, — он всех привел в восторг. Это химик новейшего направления! Если он побывает за границей, так мы об нем еще услышим не раз! Я написал директору, чтобы, направляя на службу, дали ему возможность работать по химии… Жаль, если пойдет не по своей дороге!

— Может быть, я могу что-нибудь сделать? — обеспокоился ненасытный до талантов новый сочлен академиков. — Пошлите его мне! Как фамилия-то?

— Менделеев, Дмитрий Менделеев!

В те времена для беспокойства старших собратьев по науке о новом поколении ученых были серьезные причины. Письмо Фрицше директору института Ивану Ивановичу Давыдову помогло Менделееву получить назначение учителем в Одессу, где был Ришельевский лицей, в котором молодой ученый мог готовиться к магистерским экзаменам. Однако и этого оказалось еще недостаточно. В министерстве перепутали назначения, и Менделеева направили в Симферопольскую гимназию, где не было никакой возможности готовиться к научной деятельности.

Об этом происшествии Менделеев рассказывал своему биографу В. Е. Тищенко так:

«Вы знаете, я и теперь не из смирных, а тогда и совсем был кипяток. Пошел в министерство, да и наговорил дерзостей директору департамента Гирсу.

На другой день вызывает меня к себе И. И. Давыдов. «Что ты там в департаменте наделал. Министр требует тебя для объяснений».

В назначенный день, к 11 часам утра, я отправился на прием к министру. В приемной было много народу и, между прочим, директор департамента. Я сел в одном углу комнаты, директор — в другом. Начался прием. Жду час, другой, третий, ни меня, ни директора к министру не зовут. Наконец в четвертом часу, когда прием кончился и все ушли, отворяется дверь и из кабинета, опираясь на палку и стуча своей деревяшкой, выходит (он был хромой, после ампутации одна нога у него была на деревяшке) министр Авраам Сергеевич Норов. Он был человек добрый, но грубоватый и всем говорил ты.

Остановившись среди комнаты, посмотрел на меня, на директора в говорит: «Вы что это в разных углах сидите. Идите сюда».

Мы подошли. Он обратился к директору: «Что это у тебя там писаря делают. Теперь в пустяках напутали, а потом и в важном деле напортят. Смотри, чтобы этого больше не было».

А потом ко мне: «А ты, щенок. Не успел со школьной скамейки соскочить и начинаешь старшим грубить. Смотри, я этого вперед не потерплю… Ну, а теперь поцелуйтесь».

Мы не двигались. «Целуйтесь, говорю вам».

Пришлось поцеловаться, и министр нас отпустил».

Отеческая распорядительность Норова ничего не стоила. Его чиновники назначения не изменили, и старшим товарищам пришлось потом вызволять Менделеева из Симферополя и устраивать доцентом без жалованья в Петербургский университет и выхлопатывать заграничную командировку.

Николай Николаевич не делил молодых ученых на своих и чужих учеников, и для них всех одинаково он был учителем и старшим товарищем, готовым всегда помочь словом и делом.

Бутлеров защищал докторскую диссертацию в Московском университете, но, вместо того чтобы поскорее вернуться домой, поехал в Петербург, чтобы повидаться с учителем.

Николай Николаевич встречал своих бывших учеников так, как будто бы они лишь накануне расстались.

Заметив папироску в руке Александра Михайловича, учитель прежде всего прочел ему недлинную, но энергичную лекцию о вреде курения, а затем заявил, что химикам необходимо познакомиться с унитарным учением Лорана и Жерара.

«Непродолжительных бесед с Николаем Николаевичем в это мое пребывание в Петербурге было достаточно, — говорит Бутлеров, вспоминая об этой встрече с Зининым, — чтобы время это стало эпохой в моем научном развитии. Николай Николаевич указал мне на значение учения Лорана и Жерара, на только что появившееся «Methode de chimie» первого и начало «Traite de chimie organique» второго; он добавил к этому указания на значение различного характера водорода в органических соединениях и советовал руководствоваться в преподавании системой Жерара».

Этому совету и последовал Бутлеров, однако не с тем вовсе, чтобы принять новое учение как нечто непреложное, а с тем, чтобы, подвергнув его критическому разбору, увидеть, насколько способно оно приблизить то «время для нашей науки», о котором молодой ученый говорил в заключительной части своей магистерской диссертации.

По сути дела, в этой диссертации Бутлеров намечал программу своей дальнейшей научной работы с удивительным даром предвидения путей развития всей органической химии.

Молодой ученый писал:

«Оглянувшись назад, нельзя не удивляться, какой огромный шаг сделала органическая химия в короткое время своего существования. Несравненно больше, однако ж, предстоит ей впереди, и будет, наконец, время, когда не только качественно, но и количественно исследуются продукты органических превращений, когда мало-помалу откроются и определятся истинные, точные законы их и тела займут свои естественные места в химической системе. Тогда химик по некоторым известным свойствам данного тела, зная общие условия известных превращений, предскажет наперед без ошибки явление тех или других продуктов и заранее определит не только состав, но и свойства их. Время это может и даже должно настать для нашей науки, а между тем сколько предстоит трудов, какое поле для пытливого ума».

Исследовать эти общие условия превращений, установить законы их и ставил в основу своей «программы жизни и работы» молодой ученый на пороге своей научной деятельности.

Магистерская диссертация Бутлерова свидетельствует о том, что увлечение внешней стороной химических превращений у него очень рано совмещалось со стремлением, как и у его учителя, к обобщению накопленных фактов.

Окончив Казанский университет, явился в Петербург, чтобы работать под руководством Зинина и другой знаменитый его ученик, Николай Николаевич Бекетов. И он так же, как учитель, неизменно стремился к проникновению в сущность химических процессов. В совместной работе «о сочетанных мочевинах» они впервые описали новый класс органических соединений, после чего Зинин предложил ученику тему для магистерской диссертации. Она называлась «О некоторых новых случаях химического сочетания и общие замечания об этих явлениях». Самое название темы предопределяло авторскую концепцию.

В этом первом самостоятельном труде диссертант подверг критическому разбору основные положения учения Жерара и предложил новые важные допущения. По ним можно было судить об оригинальном уме автора и предвидеть будущие его откровения в области термохимии.

Вскоре Бекетов был назначен профессором в Харьковский университет. Здесь его научная и педагогическая деятельность продолжалась без перерыва тридцать лет и имела такое же великое значение, как деятельность Бутлерова в Казани.

Тогда же в Московском университете на кафедру технологии отправился Киттары. Кафедру здесь открыли по ходатайству московского купечества, оценившего деятельность Киттары в Казани. Там он организовал технический музей, вызвал к деятельности Казанское экономическое общество, основал его журнал. Под влиянием Киттары перестраивалась фабрично-заводская промышленность Поволжья, переходившая на рациональные методы производства.

Московское купечество поставило Киттары и во главе Практической академии коммерческих наук.

В Петербурге наследовал Зинину Александр Порфирьевич Бородин.

Так во всех крупнейших научных центрах России к шестидесятым годам прошлого века оказались ученики из школы Зинина, и совершенно справедливым и заслуженным является панегирик Бородина и Бутлерова, которым открываются их совместные воспоминаний об учителе:

«С его научной и педагогической деятельностью соединено возникновение русской химической школы; ему обязана русская химия по преимуществу своим вступлением в самостоятельную жизнь; его труды впервые заставили ученых Западной Европы отвести русской химии почетное место. Громкое имя Зинина открывает собой целый ряд имен русских химиков, сделавшихся известными в науке, и большая доля этих химиков ученики Зинина или ученики его учеников. Именем Зинина может но справедливости гордиться русская наука».

Снабжая научные центры блестящими представителями своего громкого имени, сам Зинин вовсе не собирался уходить на покой.

Не прошло и трех лет, как Фрицше и Якоби предложили Общему собранию Академии наук избрать Зинина экстраординарным академиком. В представлении отмечалось, что со времени избрания Зинина адъюнктом он продолжал трудиться на избранном пути, «обнимая все новые умозрения, пролагающие себе путь в теорию химии».

Одновременно указывалось и на то, что и прежние труды сочлена, «несмотря на быстрое развитие науки, не только не утратили своего значения, но, напротив того, сделались источником новых открытий в науке».

2 мая 1858 года Общим собранием академии Зинин был единогласно избран экстраординарным академиком.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.