Лев Толстой

Лев Толстой

Чудно сказать – с малых лет я в обиде на Льва Николаевича Толстого, и еще чуднее, пожалуй, то, что и сейчас я эту детскую обиду помню и за блажь не считаю.

Учитель начальной школы Петр Михайлович преподавал нам грамоту по учебникам Льва Толстого. Ребята раскрыли свою первую книжку и были огорчены: ни единой картиночки! Счастливцы из других классов учились по «Родному Слову» Ушинского. Там были замечательные картинки: «Пруд и его обитатели», где можно было найти разных рыб, лягушек и улиток, и «Лес», в котором ходили медведи и волки, а на ветках деревьев прятались белка и дятел, кукушка и тетерев. А в наших книжках – какого-то «графа Льва Николаевича Толстого» – как голые стены в пустом доме: ничегошеньки. И назывались они не душевно-ласково – «Родное Слово» или «Добрые Семена», э грубо, сухо, неинтересно – «Первая книга для чтения», «Вторая книга для чтения», «Третья книга для чтения». А ведь к поэзии слова и озорники-школьники неравнодушны.

Я и потом, уже взрослым, недоумевал: что за странное иконоборчество у Льва Николаевича? Слышал и объяснение, что виновата, мол, Софья Андреевна, для которой возня с рисунками и гравюрами означала лишние хлопоты и расходы. Похоже на правду, но сам-то Толстой с его педагогическим опытом, Толстой, который рисовал своим детям собственноручно картинки к Жюлю Верну, должен был понимать, что для ребят школьного возраста книжка без картинок – не книжка! Как же мог умный и добрый Лев Николаевич так обидеть малых ребят?

Правда, мы с упоением читали в его книжках про зайца-русака, который жил зимой подле деревни, про собаку Бульку, про акулу, которая чуть не съела мальчика, про кавказского пленника Жилина и черкесскую девочку Дину, но с картинками все это было бы, конечно, еще заманчивее.

Позднее сочинения Толстого появлялись в нашем доме только в копеечных изданиях «Посредника» – это все были назидательные истории: «Где любовь, там и бог», «Бог правду видит, да не скоро скажет». Классиков провинция читала лишь по милости издателя А. Ф. Маркса, когда они появлялись в бесплатных приложениях к «Ниве», а отдельное издание сочинений Толстого стоило тогда дорого.

Я прочитал «Детство и отрочество», «Войну и мир», «Анну Каренину», «Воскресение», когда был уже в старших классах реального училища.

Это было как будто и не чтение даже, а что-то совсем иное, – это было «личное знакомство» с Наташей Ростовой, Андреем Болконским, Пьером Безуховым, Анной Карениной, Катюшей Масловой.

У других писателей – портреты литературных героев. А с персонажами Толстого вы как будто сами встретились в жизни и помните их во плоти как факт собственной биографии. Двадцать лет моей жизни прошли при живом Толстом, и с мальчишеских лет я ломал голову над загадкой: его считают великим писателем, но сочинения его запрещают, его знает и чтит весь мир, а синод отлучает его от церкви? Иногда был слышен, как дальний гром, его голос. Ясная Поляна казалась Синаем, откуда вещает грозный Саваоф: он появлялся в «грозе и буре». Ему писали, как отцу, со всех концов России, он отвечал всем – я своими глазами видел у разных людей письма Толстого.

Однажды он ушел ночью от семьи и близких и пропал, и «нашелся» на маленькой железнодорожной станции, и весь мир с трепетом прислушивался к его предсмертным хрипам.

…Хмурым ноябрьским утром 1910 года в класс вошел директор и сказал: «Толстой умер». Все встали. У директора на глазах были слезы. Мы тогда подивились: даже эта заячья чиновничья душонка чувствовала себя потрясенной и в первый раз на нашей памяти проявила человеческие чувства.

Потом появились у нас толстовцы. Первого толстовца я увидел у свободомыслящей барышни К. в гостях. Толстовец имел вид пророка: был густо бородат и носил длинные волосы с прямым пробором и металлический обруч на непокрытой голове. Одет он был в рубаху до колен из грубого мешочного холста и такие же штаны. Ноги – босые. При нем была некая Варя, постоянная его спутница, маленькая и серенькая, как мышка, лицо без речей. Впрочем, и сам толстовец говорил мало, он сидел у стола и важно и значительно вкушал гречневую кашу с молоком, которую предложила ему свободомыслящая барышня К.

Я смотрел на него и думал, что какие ни будь его убеждения, а, конечно, нужно немало мужества, чтобы ходить в таком виде по городу: мальчишки у нас привязчивые и дразнилы отчаянные – проходу не дадут. Да и взрослый народ нестеснительный – заорут, засвистят, загикают, не дай бог!

В толстовцы ударился потом мой крестный отец Иван Васильевич: читал «В чем моя вера», не ел «убоины», чай перестал употреблять, а пил взвар с медом или постным сахаром и очень всем этим гордился. Но это было уже мелкое и скучное толстовство, лишенное примет того воинствующего маскарада, каким мой первый толстовец утверждал всенародно свое исповедание веры.