Глава двадцать вторая. Долиной реки Су-лай-хэ
Глава двадцать вторая. Долиной реки Су-лай-хэ
Последние скалистые высоты встречены были нами на девятом километре от станции Бай-дунь-цзы; отсюда же, на протяжении целых двадцати километров, потянулась равнина, представлявшая характер типичнейшей, почти вовсе лишенной растительности, каменистой пустыни. Галька только в непосредственной близости от реки сменилась глиной, поверхность коей была изрыта старицами и еще заливаемыми в половодье рукавами реки. Здесь [встречались] кое-где камыш, чий (Lasiagrostis splendens), гребенщик и другие растения пустыни, а также небольшими площадками виднелись и так называемые в Туркестане «сазовые», т. е. преимущественно осоковые травы.
В сотне шагов от р. Су-лай-хэ высилась большая кумирня Лун-хуан, вход в которую стерегли два безобразных с отбитыми конечностями идола; впрочем, она производила впечатление поддерживаемого здания.
Плёс Су-лай-хэ, разбившийся на два протока, имел здесь в общей сложности до 53 м ширины, но река, судя по характеру ее весьма отлогих берегов, не могла быть особенно глубока. Китайцы нас не обманули: лед, действительно, местами отстал от берегов и кое-где дал значительные пересекающиеся между собою трещины.
Так как подо мною была самая сильная из лошадей каравана, то я и решился прежде, чем допустить переправу, лично испробовать крепость ледяного покрова. Рискованнее всего был первый прыжок через небольшой ручеек, который стремительно несся по льду у самого берега, но затем все пошло гладко, и я почти рысью выбрался на травянистую площадку левого берега Су-лай-хэ, куда вскоре собрался и весь остальной караван. Так как площадка эта была сырая, то мы поднялись выше, на следующую речную террасу, где и остановились, не доходя метров 640 до городка Ань-си.
Едва мы разбили свой лагерь, как к нам явились китайцы с предложением купить у них пару фазанов. Это были великолепные экземпляры самцов Phasianus satscheuensis Plsk.
Николай явился тотчас же на сцену.
– Спроси у них, где добыли они этих птиц.
– Да тут вот, в полукилометре отсюда, в кустарниках, около фанз, их сколько угодно.
– Ну, ребята, завтра охота!
Радости нашей не было конца. Но радость эта была преждевременной.
В 7 часов вечера подул западный ветер, принесший тучи и холод. Погода вдруг изменилась до неузнаваемости. Еще накануне мы радовались наступлению тепла и весны, а теперь мы принуждены были вновь вынуть запрятанные уже валенки, фуфайки и другие теплые вещи. В течение последующих четырех дней, проведенных нами на стоянке у г. Ань-си, ветер менял несколько раз направления, будучи то западным, то северо-западным, то, наконец, северо-восточным. Ночью с 24 на 25 февраля дул сильнейший северо-восточный ветер, который нагнал тучи темно-свинцового цвета. В час пополудни повалил снег при температуре ?2,5° С; в 6 часов вечера к снегу присоединился сильный ветер, который свирепствовал часа три и чуть не причинил нам порядочной беды. Он застиг возвращавшихся с охоты на джейранов (Gazella subgutturosa) казаков Глаголева и Колотовкина, которые вскоре потеряли дорогу и, изнемогая от усталости, брели уже наудачу, когда вдруг заслышали сигнальные выстрелы. На радостях они выпустили в ответ последний патрон, после чего без дальнейших злоключений добрались до нашего лагеря. Пурга окончилась, но снег продолжал валить в течение всей почти ночи, так что утром нам пришлось отгребаться, точно мы находились не на краю Гобийской пустыни, а у себя на родине. Замечательно, что и в последующие дни небо оставалось пасмурным; оно несколько расчистилось только вечером 26 февраля, да и то ненадолго; вместе же с сим холод усилился, и в ночь на 27 февраля мороз достиг ?24°.
Такая погода очень мешала нашей охоте; тем не менее нам все же удалось добыть здесь для коллекции несколько превосходных экземпляров Phasianus satscheuensis, которые действительно во множестве держались в кустарниковых зарослях к юго-западу от Ань-си. Сверх того нашими охотниками убито было несколько экземпляров горных куропаток (Caccabis huckar), встреченных ими у городских стен. Но всего удачнее оказалась охота на джейранов, которые держались в непосредственной близости от нашего лагеря стадами голов до двадцати и были настолько мало запуганы, что подпускали к себе нередко охотника на меру прямого выстрела. Свою стоянку на р. Су-лай-хэ мы покинули 28 февраля. Поднявшись на верхнюю террасу, поверхность коей состояла из рыхлой, пропитанной солью, песчано-глинистой почвы, мы очутились в виду городских стен.
Ань-си оказался в развалинах. Со времени разгрома его дунганским партизаном Байян-ху прошло уже восемнадцать лет, а между тем он остался почти таким же, каким его описывает Пясецкий[133].
Ань-си стоит на окраине пустыни и на главном пути, соединяющем восток и запад Китайской империи. Казалось бы, как не восстать ему из развалин? А между тем он не привлекает охотников в нем селиться; его торговые ряды по-прежнему составляют ряд жалких лавчонок, в которых можно достать лишь самое необходимое; его гарнизон слаб, а чиновники смотрят на назначение их сюда, как на ссылку.
Впрочем, история показывает, что город этот, который в 1889 г. мог праздновать двухтысячный юбилей своего существования, никогда не играл видной в ней роли. Он был основан под именем Мин-ань в 111 г. до нашей эры. При Суйской династии, в 581 г., его переименовали в Чан-лэ-сянь. При Танах, когда пределы Китайской империи были отодвинуты далеко на запад и сношения с Западным краем участились, значение его возросло: он был сделан окружным и переименован в Гуа-чжоу[134]. С X в. история о нем вовсе не упоминает. Долину р. Су-лай занимали последовательно тибетцы, уйгуры и тангуты, при коих край этот совсем заглох; даже торговые и посольские каравайы избирали в это время другие пути: направлявшиеся к киданям и чжурчженям шли вдоль южной подошвы Хангайских гор, направлявшиеся же к Сунам, в южный Китай – через Цайдам и мимо озера Куку-нор.
В XIII в. тангутов сменили монголы, при которых особенно оживилась долина р. Эцзин-гола, служившая торным путем для сообщения западных областей Китая с Кара-кору-мом. Продолжал ли существовать в это время Гуа-чжоу или лежал в развалинах, положительно неизвестно. Марко Поло о нем вовсе не упоминает. Столь же мало известна судьба этого города и в последующую историческую эпоху. Наконец, при императоре Цянь-луне, мы вновь слышим о нем, но уже под современным названием Ань-си-чжоу. Сперва здесь был учрежден военный пост, но после упорядочения дел в Джунгарии и постройки там целого ряда укрепленных поселений китайское правительство сочло необходимым продолжить линию последних и далее на восток за Гобийскую пустыню, до западных ворот Великой стены. Тогда-то и были пострыены города Ань-си (1759 г.) и Юймынь (1760 г.).
Стены Ань-си, высокие, но растрескавшиеся и уже частью осыпавшиеся, имеют почти правильную четырехугольную форму и вытянуты с северо-запада на юго-восток; в этом же направлении от ворот до ворот пересекает город и главная улица, обстроенная жалкими лачужками и малопривлекательными танями и ларями; под прямым углом к этой улице отходит другая, упирающаяся в северо-восточные, вероятно с дунганских времен заделанные, ворота. Заглянув в эту улицу, мы увидали только развалины: такие же развалины заполняли и всю южную половину Ань-си. Но что особенно нас в нем поразило – так это песок, который успел затянуть в городе многие неровности почвы. Этот песок местами, как например близ восточных ворот, будучи присыпан к городской стоне, достигал там до высоты ее зубчатого карниза, производя впечатление типичнейшего бархана. Еще более значительные налеты песку прислонялись к наружной стороне этих стен.
Здесь они успели даже порfсти кое-какою растительностью: у подошвы Alhagi, a выше – солянками. На этот занос песком города обратил уже внимание д-р Пясецкий, который, подъезжая в 1875 г. с востока к Ань-си, «мог разглядеть огромные сугробы песка, образовавшиеся у городских стен и достигающие высоты последних»[135]. По мнению Лочи, этот песок главным образом местного происхождения, освободившийся благодаря проведению в песчаных наносах Су-лай-хэ системы оросительных канав[136]. Как бы то ни было, но в настоящее время песок этот засыпает Ань-си, так что прав был Пясецкий, когда писал, что на этом примере мы воочию видим, каким путем погребаются города, «сходя со сцены и исчезая под почвою»[137].
Пройдя город, мы вышли в солончаково-глинистую равнину, кое-где вспаханную, кое-где затянутую песком, на всем же остальном пространстве поросшую чием, к которому только в немногих местах примешивалась кустарная поросль, состоящая из гребенщика, караганы и чингиля (Halimodendron argenteum). Чий ближе к реке сменялся камышом, а за рекой, которая бежала и здесь несколькими рукавами, снова виднелся чий, но уже редкими островками среди огромных пространств каменистой пустыни, заполнявшей весь северный горизонт до невысоких скалистых пригорков – южной грани Бэй-Шаня. В одном месте эта пустыня перешагнула даже на южный берег реки, но здесь она скоро выклинивалась в чиевой степи.
«Весной, – пишет П. К. Козлов[138], – здесь все зелено, и ландшафт ласкает взор путешественника»; в феврале же местность эта представляется довольно унылой, и если мы не соскучились качаться в седле, то единственно только благодаря частым встречам с пешеходами-китайцами, которые длинной вереницей, с коромыслами на плечах, бодро шли по пыльной дороге.
– Куда? Зачем?
– В Или-хэ… селиться… там нам дадут землю, деньги, пару волов…
И, соблазнившись такой перспективой, они шли теперь налегке, имея при себе не более пуда багажа, в далекий, неведомый край! Какая энергия!
На двенадцатом километре от Ань-си мы прошли мимо небольшого селения Нань-гань-лу, расположенного у края верхней береговой террасы р. Су-лай-хэ. Отсюда мы завидели впереди лес, который начинался довольно редкими насаждениями, но затем все более и более густел и, наконец, переходил в сплошную чащу, скрывавшую в себе целый ряд хуторов, которые то группировались у какого-нибудь арыка, образуя селение, то стояли особняком, но всегда в стороне от дороги. Этими насаждениями, состоявшими главным образом из карагачей, мы шли около пяти километров до крепостцы Сяо-вань, служащей обычным этапом для караванов, следующих этим путем. Близ нее остановились и мы и, в надежде добыть для нашей орнитологической коллекции в окрестных садах зимующих птиц, решились дневать. К сожалению, наши ожидания не оправдались в той мере, как мы этого желали. Птиц было поразительно мало, и нам, после долгих поисков, пришлось, наконец, удовольствоваться следующими видами: Astur palumbarius, Lanius borealis var. sibiricus, Ampelis garrulus и Turdus pilaris. Зато мы вдоволь наохотились здесь на сачжоуских фазанов, в чем нам усиленно помогал ретивый пойнтер Васька, получивший свое охотничье воспитание в Закаспийской области, в восьмидесятых годах еще изобиловавшей фазанами.
3 марта мы выступили дальше. Пройдя Сяо-вань, мы вышли на чиевую степь, по которой то там то сям разбросаны были хутора и обсаженные тополями поля. Степь эта оканчивалась у покинутого пикета Са-чу-вань, к востоку от которого высилась гряда гор Сань-сянь-цзы. Хотя пустынная, и в том месте, где ее пересекает дорога, невысокая, гряда эта тем не менее заслуживает особенного внимания, так как, служа, под именем гор Да-бан-шань, передовой цепью Нань-Шаня, она в этом месте уклоняется к северо-востоку, пересекает долину р. Су-лай-хэ и, выклиниваясь в пустыне, служит орографической связью Нань-Шаня и Бэй-Шаня, который именно в этом месте своими южными уступами всего ближе подступает к реке.
Здесь я считаю вполне уместным высказать свой взгляд на отношение Бэйшанских гор к соседним горным системам.
«В один из геологических моментов, – пишет Богданович[139], – до наступления девонского периода, точнее – средне-девонской эпохи, на месте среднего Кунь-луня, может быть, только его западной и восточной оконечностей – Мустаг-ата и восточного Тянь-шаня – поднималась суша гнейсов и кристаллических сланцев. Древняя с. ктура этих пород показывает, что поднятие их в среднем Кунь-луне происходило в восточно-северо-восточном направлении, т. е. в тех же направлениях, которые являются характерными для этих хребтов в настоящее время. В средне-девонскую эпоху воды моря стали наступать на эту сушу, смывая все на своем пути. К концу этой эпохи на месте среднего Кунь-луня поднимались лишь незначительные острова гнейсов и кристаллических сланцев, окруженные уже мелководным девонским морем, а севернее – в восточном Тянь-шане – глубокое море продолжало еще развиваться.
В один из следующих моментов геологической жизни на месте среднего Куньлуня, где перед тем мы видели мелководное девонское море и разрозненные острова, поднимается снова материк из отвердевших осадков этого моря. Поднятие и этой суши происходило в восточно-северо-восточном направлении. В западном Кунь-луне и Тянь-шане вокруг гнейсовых островов продолжает существовать в это время еще глубокое море, но уже не девонское, а каменноугольное. Это глубокое каменноугольное море к концу этого геологического периода стало наступать на сушу среднего Куньлуня. Следствиями этого возобновившегося морского покрытия в среднем Кунь-луне мы видим в настоящее время значительные мелководные прибрежные осадки, слагающие поверхность северозападного Тибета и южного склона Кунь-луня. Этим наступлением моря, которое я называю тибетской трансгрессией, закончилось и его существование. Трансгрессия эта сопровождалась, быть может, удивительнейшими по своим результатам явлениями абразии рельефа площади северо-западного Тибета; средний Кунь-лунь, быть может, представляет только остаток сложного древнего рельефа этой струны.
После этой трансгрессии началось образование материка, которое на площади среднего Кунь-луня и Тянь-шаня выразилось интенсивною складчатостью однообразного уже северо-западного направления. С этой эпохи и по настоящее время вся нынешняя система Кунь-луня и Тянь-шаня подчиняется одному общему ходу материкового развития с западо-северо-западным направлением поднятий. Сбросы в северо-восточном и северо-северо-восточном направлении нарушают в третичный период однообразный ход такого развития. Ингрессивные слои юрских угленосных осадков и меловых морского характера служат единственными более или менее достоверными свидетелями дальнейшей судьбы этой суши. Части ее, с окончания тибетской трансгрессии не покрывавшиеся больше морем, пока остаются для нас немыми».
Эта широко и ясно нарисованная картина геологического прошлого части Центральной Азии дает нам те необходимые рамки, в которые легко укладываются и изложенные выше данные о геологическом строении Бэй-шаня, собранные мною в надежде передать их когда-либо для обработки специалисту-геологу. К сожалению, обстоятельства так сложились, что мне самому приходится теперь браться за непривычную работу и писать о предмете, недостаточно мне знакомом.
Мы уже видели, какое огромное распространение имеют гнейсы и полукристаллические сланцы в Бэй-шане. Можно сказать, что они-то главным образом, и слагают Бэй-шань, образуя как значительнейшие из его хребтов, так и почву котловиниобразных долин между ними. Главных направлении, коими следуют хребты Бэй-шаня, а равно и Нань-шаня, два: WNW (восточно-тяньшанское) и ONO (средне-куньлунское); комбинация этих направлении в мелком масштабе дает еще третье направление OW; наконец, можно встретить и еще одно направление – NW, но реже, чем первые три[140]. Это обстоятельство указывает на то, что в Бэй-шане столкнулись два направления древнейших стяжаний Центральной Азии – куньлунское и тяньшанское. Вероятно, в каменноугольную, а, может быть, еще и в девонскую эпоху, воды моря, говоря словами Богдановича, стали наступать на эту сушу, смывая все на своем пути. Наступание это шло с юга, причем, как кажется, каменноугольное море не проникало за хребет Да-бэнь-мяо, предоставив всю северную часть Бэй-шаня действию других разрушителей – атмосферных агентов, которые, снеся на его глубины огромные толщи сланцев (главным образом кремнистых), обнажили массивные выходы гранитов, сиенитов, диоритов и диабазов, изверженных, вероятно, еще в азойский период, когда впервые намечался горный скелет Азиатского континента.
С концом каменноугольной эпохи закончился и период размыва морскими водами бэйшанских хребтов. Интенсивная складчатость каменноугольных песчаников и известняков показывает, что последние моменты роста Бэй-шаня сопровождались энергичной дислокацией, нагромоздившей хребты западо-северо-западного простирания, что доказывается тем, что гряды, в сложении коих принимают участие почти исключительно одни только осадочные образования, как, например, гряды каменноугольных песчаников к северу от кряжа Бага-Ма-цзунь-шань, имеют с. го WNW простирание.
Когда закончился рост бэйшанских хребтов – определить не берусь; но что он закончился раньше, чем в горных областях, примыкающих к ним с юга и севера, это не может подлежать никакому сомнению. Главное поднятие Тянь-шаня, совершившееся в том же западно-северо-западном направлении, вознесло ханьхайские отложения на огромную высоту, превышающую 3650 м абсолютного поднятия. Это грандиозное стяжение земной коры, всего сильнее проявившееся в области Чатыр-куля, в Тянь-шане и в Нань-шане, конечно, должно было отразиться и в периферических частях Бэй-шаня, где мы, действительно, и видим изогнутие толщ ханхайских отложений как в долине р. Эцзин-гола[141], так и на нашем пути к северу от Хой-хой-пу, где на ярусе надкаменноугольных отложений, состоящих из пестрых конгломератов, песчаников и голубовато-зеленых и бурокрасных песчанистых глин трансгрессируют ханьханские (гобинские) формации. Эти движения земной коры могли нагромоздить новые складки и на линии хребта Лунь-шань, где мы, действительно, и видим ханьанские толщи приподнятыми на некоторую высоту, но были не в силах значительно изменить первоначального древне-куньлунского направления кряжей Чи-цзинь-шанского и Сань-сянь-цзы.
Чтобы не возвращаться еще раз к Чи-цзинь-шанским горам, я замечу, что, глубоко вдаваясь между хребтами Нань-шаня, Хань-хай заливал и всю подгорную его часть; но тогда как в области собственно Нань-шаня, где хребты достигали уже значительной относительной высоты, море это было лишь ингрессивным, здесь оно успело смыть многие неровности почвы и, между прочим, отделить Чи-цзинь-шанские высоты от остальной части Бэй-шаня, сохранив нам, однако, ясные указания на некогда существовавшую взаимную связь между ними в виде водораздельных вздутий, о которых я буду иметь случаи говорить ниже подробнее.
Таким образом мы видим, что до конца нижнего яруса Хань-хая нейтральная часть Гоби имела общую историю развития с Нань-шанем, который не отличался от нее и орографически, представляя, подобно современному Бэй-шаню, очень сложный горный рельеф, обусловленный столкновением дислокаций по двум различным направлениям – WNW и ONO. При этом, однако, абсолютная высота всей площади Бэй-шаня была большей, чем Нань-шаня, хотя и тут многие точки и даже целые гребни подымались до высоты 8–9 тыс. футов (2400–2700 м).
В конце меловой эпохи Ханхайское море стало наступать с востока на Центральную Азию. Оно залило, как выше было замечено, все продольные долины Нань-шаня, но в пределах Бэй-шаня проникло лишь заливами или рукавами, из коих самый широкий совпадал с направлением нынешней Эцзинголской долины. В один из моментов существования этого моря в области Нань-шаня обнаружились грандиозные горообразовательные процессы, которые и приподняли наньшанские хребты до современной их высоты. Ханхайское море отступило, но затем оно еще раз залило предгорье Нань-шаня, смывая на своем пути вновь образовавшиеся складки из толщ, отложившихся на его же дне несколько ранее.
На северной окраине Бэй-шаня дислокационные процессы закончились еще раньше, чем на южной. Они ознаменовались грандиозными сбросами на востоке и флексурным изогнутием пластов на западе, обусловившими образование открытой нами впадины вдоль подножий Тянь-шаня. Такой сброс представляет уже Тянь-шань к западу от Чоглучайской гряды, далее же к югу ступенчатое понижение замечается в юрских угленосных кварцевых песчаниках, с которыми несогласно пластуются (например, в окрестностях Турачи) отложения Ханхайского моря. Эта дислокация сопровождалась в Бэн-шане, как и в Тянь-шане, извержениями по линиям сбросов порфиров, порфиритов и мелафиров. Каких-либо признаков поднятия Карлык-тага в эту эпоху, по крайней мере на южных его склонах, мною обнаружено не было. Его южная подошва, образованная хлоритовыми диабазами и эпидотовыми и хлоритовыми гранитами, прорезанными жилами плотного хлоритового диабаза, покрыта только аллювием; равным образом и в глубине гор я нигде не видел каких-либо следов новейших морских отложений, так как весь хребет состоит из свиты массивных пород и кристаллических и полукристаллических сланцев[142]. Впервые ханхайские отложения на пути от Карлык-тага к югу встречены южнее Морголской гряды, что, впрочем, и было уже отмечено выше.
Несмотря на позднейшую дислокацию в области Нань-Шан-ских гор, местность, расстилающаяся вдоль северной их подошвы, успела вполне сохранить все особенности рельефа Бэй-Шаня и в настоящее время представляет ряд мульд, вытянутых то в WNW – OSO [западно-северро-западном – восточно-юго-восточном] направлении, то в направлении NO – SW [северо-восток – юго-запад].
Самая обширная из этих мульд – западная, вмещающая нижнее течение р. Су-лай и котловину озера Хала-чи (озера Хара-нор). На востоке она упирается в гряду Сань-сянь-цзы, которая, пересекая долину р. Су-лай-хэ, почти сливается с горами Бэй-Шаня, близко подходящими здесь к руслу названной реки и вновь отклоняющимися на север, лишь немного не доходя до меридиана укрепления Чи-дао-гоу. Это отклонение невелико, и уже несколько километров дальше Бэй-Шань вновь подходит к плёсу Су-лая, оставляя между собою и этим последним неширокую (от 3 до 8 км) полосу земли, в обводненных местах поросшую камышом, в остальных – лишенную всякой растительности, если не считать изредка попадающихся кустиков Eurotia ceratoides и чия. Такой рельеф местности дал мне повод писать, что не только рисуемых на наших картах озер Чин-шэн-хэ и Хуа-хай-цзы не существует в настоящее время, но что они здесь и существовать не могли. Равным образом, как мы ниже увидим, едва ли существовало к востоку от последнего, по крайней мере в историческое время, и озеро Алак-чий.
На карте Д’Анвиля, изданной в 1737 г.[143], озера Чин-шэн-хэ и Хуа-хай-цзы не показаны вовсе; не показаны они и на позднее изданных – карте Гримма (1833 г.)[144], составляющей копию с карты Клапрота, и картах Иакинфа. Впервые же они появляются на китайской карте Дай-цин-и-тун-юй-ту, изданной в 1864 г., и с нее переходят уже сперва на карты Рихтгофена, а затем и на другие карты, издававшиеся в Европе, причем составителей их не смущала даже явная несообразность проведения вьючной дороги поперек значительной водной поверхности. Отсюда ясно, что фабрикация означенных озер должна быть отнесена к новейшему времени.
Относительно же озера Алак-чий вопрос стоит иначе. На карте Д’Анвиля это озеро (Алак-нор) показано в устьях двух безымянных речек (Чи-ю-хэ и Ма-гэ-чэн); на карте Гримма мы имеем тут уже два озерка: Алтан-нор и Алак-нор; наконец, на картах Иакинфа безымянные озера показаны: западное при устье одного из русел Булунгира, восточное при устье р. Ма-гэ-чэн, берущей начало в ключах и болотах Чи-цзинь-ху. Это второе озеро действительно существует; его окрестности изобилуют камышовыми зарослями и до настоящего времени составляют достояние монголов – вероятных потомков чингиньцев.
Из всего вышеизложенного я делаю такой вывод.
В юаньские времена, когда расселенные в Юй-мынском округе монголы нуждались в лугах для зимовок, луга эти создавались искусственным спуском вод Булунгира на земли, уровень коих не превышал речного уровня в половодье. Вот эти-то временные водные пространства, соры, и занесены были на китайские карты в качестве постоянных озер; на картах же Иакинфа они фигурируют в виде значительной безымянной водной поверхности при устье одного из русел Булунгира. Может быть, это Хуа-хай-цзы китайского атласа Дай-цин-и-тун-юй-ту. Далее к востоку от этого периодически затопляемого пространства находилось и настоящее озеро, составляющее сток р. Ма-гэ-чэн; оно существует и поныне, хотя сократилось в своих размерах значительно; на карте Крейтнера оно носит название Па-лин-хай. Никаких же других озер к северу от большой дороги из Юй-мыня в Су-чжоу нет и, думаю, быть не могло.
К востоку от Ань-си – Дунь-хуанской мульды находится долина, которую можно было бы назвать Юй-мынской. На севере и северо-западе она ограничивается горами Сань-сянь-цзы и их продолжением – кряжем Дабан-сянь, на юге и юго-востоке – Нань-Шаньским подгорьем и горами Чи-цзинь-Шань. К востоку от этих гор находится третья мульда, имеющая почти меридиональное направление; на севере она упирается в Бэй-Шань. Ее северо-западной окраиной служит плоский, еле приметный увал – несомненное продолжение западной ветви гор Чи-цзинь-шань. Прикрытый ныне толщей глины и гальки, он представляет, вероятно, абрадированные Хан-хаем выходы плотных пород, послужившие препятствнем к излиянию вод Булунгира (абс. выс. уровня – 4774 фута, или 1455 м) в нижележащую котловину Инь-пань фу-цзы (4255 футов, или 1296 м). Последующие две мульды Су-чжоу – Гань-чжоуская и Лян-чжоуская, отовсюду ограничены горами и составляют совершенное подобие котловинообразных долин, лежащих к северу от долины р. Су-лай-хэ, т. е. уже в пределах Бэй-Шаня.
Теперь я перехожу к дальнейшему описанию Принаньшанья, вдоль пройденного нами пути.
В том месте, где пересекает гряду Сань-синь-цзы большая дорога, гряда эта имеет в ширину 8 км и разбита на три рукава скалистых пригорков, имеющих почти одинаковое превышение над уровнем долины р. Су-лай-хэ. Главную массу последних, а также почву продольных ложбин составляет мелкозернистый гнейс с выделением кварца, пересеченный в одном только месте (в центральном массиве) мощной сиенитовой жилой; на обоих склонах этой гряды гнейс прикрыт мелкозернистым, по определению Лочи[145], каменноугольным песчаником. Лочи же видел в этих горах выходы слюдяных и амфиболовых сланцев, пересеченных жилами кварцевого диорита и амфиболового гранита, но я думаю, что эти выходы находятся где-нибудь в стороне от дороги.
Спустившись с гор Сань-сянь-цзы и пройдя километра два среди поросших чием и местами занесенных снегом лёссовых бугров, мы вышли к селению Шуан-та-пу, в котором и остановились. Подобно селению Сяо-вань, Шуан-та-пу состояло из нескольких, окруженных полями, хуторов, группировавшихся вокруг небольшой крепостцы, вмещавшей, кроме казарм, крошечный базар и постоялый двор. В его окрестностях мы снова натолкнулись на сачжоуских фазанов, которые в числе восьми экземпляров и попали в нашу коллекцию.
Только переночевав в Шуан-та-пу, мы на следующий день тронулись дальше и, пройдя по льду речку Я-ма-чу, берущую начало в горах Сань-сянь-цзы, вышли на солончаково-глинистую равнину, поросшую чием и местами, на целые километры, потянутую ледяной корой, которая образовалась вследствие спуска на степь арычной воды. Кое-где лед этот успел уже растаять и развел такую грязь, что нам пришлось оставить дорогу и идти целиной. Но и здесь было не лучше. Размякшая почва подавалась, и лошади с трудом вытягивали ноги из вязкого солонца. Наконец, отойдя от станции на 5 км, мы выбрались на более твердый грунт, а затем и на дорогу, которая не замедлила вывести нас к пикету Пэнь-чжан-жань, расположенному на правом берегу речки Чуань-шу-гэ. Отсюда местность вновь получила волнистый характер: солончаковая глина сменилась лёссом, а грязь – пылью, которая при малейшем порыве ветра подымалась в воздухе и живою стеною шла нам навстречу. В один из моментов затишья мы вдруг увидели впереди себя лес. Это и были сады Булунгира, в окрестностях которого мы рассчитывали дневать. Мы выбрали заброшенный двор и под защитой его полуразрушенных стен разбили свой лагерь.
Едва мы успели устроиться и напиться чаю, как были удивлены появлением китайца, подавшего нам визитные карточки.
– От кого?
Оказалось, что их посылает нам какой-то ссыльный китайский чиновник, занимавший еще недавно важный административный пост, но, благодаря будто бы интригам, смещенный с него, лишенный всех знаков отличия, водворенный, так сказать, снова в народ и теперь доживающий свой век в захолустье по богдыханскому указу.
– Хочет вас видеть…
– Что же, милости просим!
Минут двадцать спустя показался и ссыльный – пожилой, невысокого роста китаец, который одет был разве только немного чище своего слуги. Он скромно уселся на предложенном ему почетном месте и сам начал рассказывать свою грустную повесть, из которой мы узнали, что он несказанно томится в такой глуши, какой ныне является Булунгир; что он обвинен был в злоупотреблении властью, в действительности же никакого злоупотребления не было, так как он освободил одного преступника не за взятку, а по внутреннему убеждению в его невиновности. Так как утешить его в его горе мы не могли, то и поспешили перевести нашу беседу на другие предметы. К сожалению, наш гость оказался не местным уроженцем и ничего не знал об окрестной стране. Знакомство это тем не менее принесло нам некоторую пользу: на следующий день он много помог нам в разыскании украденной у нас лошади, что, конечно, дало повод к новым его посещениям и даже взаимным подаркам, причем мы получили ишака и несколько пачек арбузных семечек и вермишели.
Нас он принял в кумирне, которая строилась на пожертвованные им средства. Здесь был сервирован чай и десерт, состоявший из печенья, сахара и засахаренных фруктов; прислуживали хо-шани. Почему он предпочел принять нас именно здесь, а не у себя на дому, – мы не знали, но обстановка, в которой мы очутились, оказалась крайне оригинальной.
Небольшая кумирня представляла деревянную постройку, возведенную на высоком фундаменте, почти в уровень с полуразвалившейся стеной Булунгира. Ее фасад был открыт и обращен в сторону пустыря, заключенного в названных стенах, на противоположном конце которого виднелись небольшие мазанки, скромно ютившиеся под сенью огромных тополей; внизу стояли наши лошади и окружавшая их толпа зевак, не спускавшая глаз со стола, за которым сидели брат мой и я. Мы чувствовали себя точно на подмостках и вдобавок стеснялись в необычной для нас компании ярко размалеванных истуканов, которые обступили нас со всех сторон и в которых стоявшая внизу толпа видела изображения высших существ. Это сознание невольно связывало свободу наших движений, а тут еще резала глаза и чрезвычайная яркость, вообще балаганная внешность всей обстановки кумирни. Нечего и говорить, что мы постарались, насколько то дозволяли приличия, сократить этот визит…
Современный Булунгир представляет небольшое селение, приютившееся в северо-восточном углу обширной и высокой ограды, намечающей границы старого города, о котором китайская история упоминает еще в XV в. Говоря «старый город», я выражаюсь, впрочем, не вполне точно. Булунгир никогда не был городом в общепринятом значении этого слова; это была хырма – резиденция какого-нибудь монгольского князька, ограда, защищавшая его становище от неожиданных нападений соседей. Оттого-то пустошь, заключенная в этих стенах, и не хранит следов каких-либо глинобитных построек, а самые стены не имеют, как в китайских городах, фланкирующих башен, зубцов и валганга.
В его окрестностях мы в последний раз охотились на сачжоуского фазана. Сверх того в его садах мы добыли для коллекции: Falco regulus Pall., Cerchneis tinnunculus L., Emberiza schoeniclus L., Leptopoecile sophiae Sew., Saxicola deserti Temm., S. montana Gould. и Ruticilla erythrogastra var. sewerzowi Lor. et Menzb. Впрочем, успеху этой охоты в значительной мере мешали ветры, дувшие с особенной напряженностью и притом попеременно то с востока, то с запада; 7 марта выпал даже снег – сухой, мелкий, иглистый, но пролежал недолго, скорее испарившись, чем стаяв под лучами солнца, показывавшегося лишь изредка и притом на одно лишь мгновение.
8 марта мы покинули Булунгир и вышли в степь, поросшую чием. Дорога круто отклонилась к юго-востоку и на шестом километре пересекла речку Ши-дао-гоу, на правом берегу которой виднелось небольшое селение Ши-дао. Тою же степью мы прошли еще шесть километров до следующего селения, которое расположено было на краю довольно крутого оврага, по которому протекала речка Чжу-дао-гоу. Подобный же овраг, но гораздо шире и глубже, пересекли мы и двумя километрами дальше. По дну его протекала речка Па-дао-гоу, пользующаяся у извозчиков дурной славой, так как летом ее разливы образуют невылазные топи. Обходя последние, дорога делает здесь излучину, отклоняющую ее от плёса Булунгира километров на десять; но и эта излучина, очевидно, еще недостаточна, так как мы видели колеи, уходившие еще далее в сторону.
Овраг Па-дао-гоу, да и пройденный ранее Чжу-дао-гоу, изобилуют ключами, питающими обе эти речки, которые, несмотря на свое стремительное течение, успевают разбегаться ручейками во всю ширь оврагов, образуя водную сеть среди густых зарослей тростника. Эти места – приволье для голенастых и плавающих, и, действительно, мы здесь видели белых цапель, черных аистов, куликов, гусей, турпанов и уток во множестве. Нечего и говорить, что это обилие водяной птицы разожгло аппетиты наших охотников, которые, сдав своих лошадей товарищам, не замедлили открыть ожесточенную пальбу, в особенности по кряковым уткам.
Они нас догнали, когда мы подходили уже к Чи-дао-гоу. Их трофеи состояли из десятка уток (Anas boschas, Dafila acuta) и одного экземпляра Nyroca ferruginea Gmel. для коллекции.
Чи-дао – такое же небольшое укрепленьице, как и Сяо-вань, но оно оказалось оставленным; равным образом покинуты были и близлежащие хутора. Только в одном из них мы нашли старика китайца, согласившегося продать нам несколько пудов камыша и просяной соломы. Чи-дао расположен на арыке, выведенном из р. Чи-дао-гоу; зимой же вода получается из колодцев: ее немного, она находится глубоко, но хорошего качества.
Речка Чи-дао-гоу протекает в 5 км к востоку от укрепления Чи-дао. Ее ложе также глубоко врезалось в почву, которая стала все более и более напоминать лёсс; все же, однако, и тут этот желтый мелкозем имел местами ясно-слоистое сложение и содержал в обилии гальку и гравий. За этой речкой, к стороне Су-лай-хэ, мы увидели лес, который уходил далеко на восток и, сопровождая течение последней километров на двадцать, заканчивался на левом берегу речки Ме-дао-гоу. Таких значительных и притом сплошных древесных насаждений мы нигде более не встречали в равнинном Китае.
Пройдя ключевые речки Лю-дао-гоу и У-дао-гоу и миновав развалины импаня и нескольких хуторов, мы на 11-м километре от Чи-дао пересекли широкий, каменистый и глубоко врезанный в почву плёс р. Сы-дао-гоу – одного из рукавов, на которые разбивается по выходе из гор, в урочище Да-ба, Булунгир. Отсюда дорога вступила в лес. Иначе я не умею назвать эти обширные поросли вяза и тополя, к которым в оградах, близ многочисленных здесь хуторов, примешивались джигда (Elcagnus hortensis), яблони и абрикосовые деревья. Среди этого леса мелькали и пашни. И когда мы спросили, как называется вся эта местность, то нам объяснили, что все пространство от р. Сы-дао-гоу до р. Ме-дао-гоу носит одно общее название Сань-дао, по имени главной водной артерии оазиса – Сань-дао-гоу, текущей через него двойным руслом и в таком же каменистом и глубоко врезанном ложе, как и р. Сы-дао-гоу. Эту реку Сань-дао-гоу мы пересекли на 14-м километре от Чи-дао; полтора километра дальше мы прошли мимо импаня и, наконец, вступили в большое базарное селение Сань-дао, расположенное на левом обрывистом берегу р. Ме-дао-гоу, составляющей восточный рукав р. Сань-дао-гоу. Через Ме-дао-гоу имеется мостик для пешеходов; телегам же предоставляется проезжать ее вброд, что не так-то легко благодаря крутому спуску к реке. Так как нам не было расчета останавливаться в тане, то мы перешли на правый берег р. Ме-дао-гоу и разбили свой бивуак в ограде заброшенного хутора, уже полузасыпанного песком.
В Сань-дао мы впервые после Хами нашли в продаже люцерну, и притом по сходной цене, так как платили за сотню больших снопов три рубля на русские деньги.
Сильный ветер с северо-запада, перешедший к 8 часам утра следующего дня в бурю, задержал наше выступление в дальнейший путь до 10 часов утра, когда наступило временное затишье. Мы им воспользовались для сборов, но не успели поравняться с ближайшим импанем, в котором стояло несколько десятков солдат, как сильный порыв ветра явился предвестником новой бури. Она разыгралась несколько минут спустя. Тучи пыли неслись нам вдогонку и били нас в лицо крутящимся в воздухе песком.
– Беда, не могу вести съемку… Ничего впереди не вижу и отчаянно замерз…
Действительно, можно было пожалеть брата; но помочь ему было нечем. К тому же мы почти тут же потеряли дорогу.
– Фатеев, ведь ты идешь целиной…
– Так точно, давно уж так-то идем.
Пришлось остановить караван и послать казаков на розыски пути. Оказалось, что мы шли прямо на восток, а дорога от импаня свернула на юго-восток.
Выйдя на нее у речки Ту-дао-гоу, протекавшей в широкой долине с пологими берегами, мы без особенных приключений добрались до развалин, расположенных вдоль берега р. Эр-дао-гоу; но, миновав их и пройдя эту речку, мы вновь заблудились. Буря достигла здесь наибольшей напряженности; порывы ее участились до того, что слились в непрерывный ток воздуха удивительной силы, несший пыль сплошной, непроницаемой для глаза, стеной.
– Ну, теперь нас выручит только компас!
И с этими словами брат поехал вперед. Вскоре, действительно, мы наехали на селение – группу большей частью заброшенных фанз. Под защитой их стен мы несколько оправились, да и буря стала быстро стихать.
Но где же Николай со своими баранами?
Отстав от нас где-то еще за Ту-дао-гоу, он оказался теперь впереди нас, нигде не сбившись с пути. Его вел наш джаркентец, неуклонно державшийся колеи избранной нами дороги. Нельзя было не остановиться и не приласкать этого замечательного барана, который с большим достоинством подошел на наш зов и, получив кусок хлеба, как должное за свою верную службу, столь же гордо удалился на своеобычное место – во главе бараньего стада.
За селением древесные насаждения кончились, а дальше потянулась каменистая пустыня, производящая своим видом странное впечатление, благодаря столообразным возвышениям, сложенным из гальки (главным образом, голубовато-серого кремнистого сланца), сцементированной красной глиной. Большинство этих возвышений имело от 1 до 2? м высоты, но попадались и обдутые ветром гривки высотой и больше.
Каменистая почва степи, не доходя р. Та-ча-хэ, сменилась лёссовой, поросшей колючкой (Alhagi camelorum), ирисами, чием и другими травянистыми растениями. Здесь снова появились деревья, а за ними вскоре показались и высокие стены Юй-мыня. Река Та-ча-хэ показалась мне не речным руслом, а магистральным арыком, – до того напоминала она канавообразной формой своего ложа искусственные сооружения этого типа; но если это и так, то теперь уже никто из туземцев не помнит, к какому времени следует отнести проведение этого канала. Равным образом никто из них не может сказать, кем и когда были возведены высокие и толстые стены, развалины коих почти вплотную примыкают к современным стенам Юй-мыня.
История же говорит нам следующее. Город этот основан был в 111 г. до нашей эры и назван Юй-мынь-гуанем. В III в. нашей эры он был переименован в Гуй-цзи-цзюнь и сделан областным, но это название продержалось лишь до конца VI в., когда ему вновь возвращено было его прежнее наименование – Юй-мынь. В VIII в. им овладели тибетцы, в половине IX – уйгуры, с 1028 же года здесь утвердились тангуты. При Юанях его окрестности отошли под кочевья монголов, с чем вместе пало и значение Юй-мыня как административного центра; последний переместился в Чигинь, о чем сообщает нам, между прочим, и Марко Поло. В 1726 г. Чигиньский, теперь уже Чи-цзиньский, военный округ был упразднен, а земли его присоединены к округу Цзин-ни-тин, о котором мы знаем лишь то, что в его пределах находились верховья р. Булунгира. Затем, в 1760 г., последовала новая административная перемена, ознаменовавшаяся перенесением центра управления краем в современный Юй-мынь. У Иакинфа [Бичурина][146] мы находим, однако, указание, что город этот первоначально имел всего лишь 2 ли, т. е. не более 1066 м, в окружности, что позволяет нам думать, что помянутые развалины стен и служат остатками Юй-мыня прошлого века; когда же состоялась постройка нового Юй-мыня – этого китайские летописи не сообщают.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.