Глава шестая. Урумчи
Глава шестая. Урумчи
Жизнь такого города, как Урумчи, своеобразна и интересна. Конечно, многое от меня, как путешественника, могло ускользнуть, многое в ней осталось неясным, но за всем тем я все же считаю не лишним свести в связное целое все то, что мне удалось в ней подметить.
Ночь. На востоке чуть брезжит. Урумчи – еще спит, но предместье проснулось. На широком дворе китайского тани[33] блуждают огни. Оттуда слышатся уже голоса, доносится скрип журавля[34], призывное ржание коней. Для привычного уха в этом шуме все ясно: так сбирается караван. И действительно, немного спустя фургоны точно срываются с места и с шумом и грохотом выкатываются на улицу.
Громко стучат о твердую землю колеса, содрогается весь корпус китайских телег и стоном несется на улицу. Тишина ночи нарушена: чувствуется, что начинается день…
И стоит только двинуться в путь одному каравану – это точно сигнал, подымающий всех – десяток ворот выпускают такие же караваны телег или громоздко завьюченных лошадей… Все это грохочет и звенит бубенцами, а резкие удары длинных бичей и неумолкаемые китайские «цо, цо!.. цо, цо, ух!..» и тюркские «тыр… тыр…» придают какой-то своеобразный оттенок этому ночному движению среди темных силуэтов домов и навесов…
Но вот уж кое-где задымились и отдушины топок, сразу разнесшие по всему пригороду едкий дым каменного угля и сжигаемого полусырым назема [навоза]и всяких отбросов; впоследствии к дыму присоединился и чад – неминуемый спутник всякой китайской стряпни, и улица мало-помалу стала приобретать ту отвратительную атмосферу, которая так характеризует каждое местечко в Китае.
Очевидно, что многочисленные харчевни уже начали свою раннюю деятельность: там варят лапшу и изготовляют «мянь-тоу», необходимые элементы утреннего завтрака простого народа, который обыкновенно чуть свет высыпает на улицу.
Рассвело… Потягиваясь, выползли из своих нор сидельцы и мелкие торгаши, открыли лари и заняли свои обычные места у разложенных рядом кучек товара. Кашгарец-мясник (касаб) повесил на крюк тушу только что зарезанного барана и горкой на особом столике уложил легкие, сердце, печенку и внутренний жир. Пробежал мальчуган с корзиной на голове и, крича во все горло: «Иссык! Иссык!..»[35], скрылся в переулок, ведущий на главный рынок – «Киндык». В белых матовых рубашках (куйпэк) и куцых «джаймэках»[36] прошла толпа турфанлыков, гоня перед собой партию ишаков с корзинками, нагруженными каменным углем. На сытой лошадке, гремя навешанными на нее бубенцами, проехал не спеша куда-то дунганин. Прошли еще какие-то личности… И народ, все прибывая, наполнил улицы пригорода… Наконец, три пушечных выстрела извещают его, что городские ворота открыты и что официальный день начался.
В первые часы дня обыкновенно всего люднее конный базар. Какого народа здесь только нет! Площадь небольшая, примыкающая к лесным рядам, всегда чуть не наполовину занятая возами с соломой и сеном, а толпится здесь своего и пришлого люда так много, что продавцам решительно негде выказать достоинства приведенных сюда лошадей.
Вот жмется к сторонке кучка карашарских калмыков. Они здесь редкие гости и, может быть, на этом базаре появились впервые. Их понимают плохо, а они и того хуже, но это вовсе не помешало толпе из лиц всевозможных национальностей окружить их сплошным кольцом страстно жестикулирующих и о чем-то неистово кричащих. Это – добровольные маклера, без вмешательства которых не совершается здесь ни одна купля или продажа…
Карашарка, прямой потомок знаменитых некогда баркюльских лошадок, пользуется и поднесь еще вполне ею заслуженной славой; вот почему пригон их на любой из базаров Хэнти составляет уже событие дня и собирает сюда богачей и любителей чуть ли не со всех концов города. Цены на них стоят обыкновенно очень высокие, а так как торгоуты в городах спускают с себя свою обычную суровость и надменность и являются именно теми простаками, которых всего легче остричь, то местные маклера (далялы), в надежде на порядочный магарыч (черинка), изловчаются всячески, чтобы не выпустить из рук выгодную продажу.
Завязываются ссоры, подчас потасовки, более ловкие врываются между торгующимися, убеждают их прийти скорее к соглашению, шумят и ругаются, если торг почему-либо затягивается, десятки раз поочередно запускают руки в рукава продавца и покупателя и потом дерут черинка с того и другого. Иногда старания даляла не приводят ни к чему именно потому только, что его же более ловкий коллега мешается в сделку и, узнав заявленную цену, внушительно замечает: «Так продешевить лошадь нельзя; я знаю покупателя, который даст тебе за нее много дороже…» Одураченный торгоут прекращает торг, а разочарованные далял и покупатель неистово набрасываются на смутьяна, который, разумеется, готов на все и дает ловкий отпор.
Шум и гам конских базаров, впрочем, хорошо известны каждому, кто хоть раз посетил города Центральной Азии. Говорят, обычай маклерства вызван исламом, но это едва ли верно: маклерство в ходу и в Китае и, как кажется, вовсе не чуждо монголам. Но откуда бы ни пришел этот обычай, он во всяком случае не сулит ни продавцу, ни покупателю ничего доброго, так как является не пособником, а всего скорее тормозом сделки: или продешевишь, или не досмотришь и купишь вовсе не то, в чем нуждаешься.
Но вот, наконец, торг состоялся. В городах Русского Туркестана для того, чтобы оформить его, достаточно одного заявления базарному аксакалу; в Китае же отправляются для этого в ямынь, где и уплачивают за каждое удостоверение по два цена[37]. Но далял тут, очевидно, более уж не нужен: он получил свою «черинка», давно уж юркнул в толпу и, вероятно, взглядом хищника высматривает теперь в толпе новую жертву…
К полудню конный базар обыкновенно пустеет. Толпа мало-помалу отливает в «Киндык» и разбредается по бесчисленным здесь трактирам, в которых, согласно с китайским обычаем, и заканчивает всевозможные сделки.
Китайский трактир – открытое помещение под навесом (пэн). Оно не блестит ни чистотой, ни комфортом: квадратные, а иногда, как у дунган, и длинные, насквозь промасленные столы, такие же скамейки и табуреты, – вот и вся его утварь; смрад и едкий чад – обычная в нем атмосфера; копоть на всем и повсюду; если что-нибудь подают, то подают до отвращения грязно… Да как же о чистоте тут и думать, когда с улицы несет сюда беспрепятственно пыль, а в непогоду, когда «Киндык» обращается в сплошную клоаку вонючей грязи, каждый проезжий обдает посетителя дождем брызг и комьями грязи! Публика же этих трактиров относится к окружающей ее грязи довольно безучастно.
Эта публика в высшей степени разнообразная, всего же более голытьбы. Есть завсегдатаи, которые, кажется, на то только и существуют, чтобы украшать собой такие чертоги. Среди этих субъектов, как свежая и яркая заплата на просаленном полотне, виднеются иногда и довольно прилично одетые господа. Но таков уж обычай! Еда – это своего рода культ для китайцев; под покровом трактира в Китае исчезают все различия между людьми.
Туркестанцы трактиров не держат; что же касается до дунган, то харчевни последних внешним видом своим почти вовсе не отличаются от китайских; зато подают там много опрятнее, да и кухня у них совсем другая.
Китайцы, как известно, едят решительно все, начиная с ужей и саранчи и кончая ослятиной и мясом собаки; зато не выносят ничего молочного и не любят говядины. Дунгане, наоборот, хотя в способах приготовления пищи и подражают китайцам, но едят только то, что не запрещено мусульманским законом. Вот почему за дунганским обедом вы найдете ту же смену блюд, что и за китайским: то же обилие проквашенных овощей (сянь-цай), те же в высшей степени разнообразные соусы и рис напоследок, но все это исключительно из баранины, говядины или птицы.
Много времени уделяет китаец трактиру, но еще больше базару и улице. Оттого на последних всегда такое движение и такая масса снующего люда. Это многолюдство производит ошеломляющее впечатление на иностранца, который, видя себя в подобии муравейника, получает зачастую совсем ложное представление о населенности города.
Домашняя обстановка китайца вовсе не приноровлена к тихой жизни в семейном кругу. В самом деле, в Китае наблюдается то же, что и в других государствах, где социальные условия принижают женщину до степени рабы и наложницы: рознь в интересах супругов и отсутствие нравственных уз между ними.
Вся деятельность мужской его половины вращается обыкновенно вне сферы домашнего очага… Чуть свет – и китаец уже толкается где-нибудь на базаре или работает тут же, в какой нибудь каморе, которая для него одновременно решительно все, что хотите: и приемная, и лавка, и мастерская, одинаково доступная всем, за исключением, впрочем, той, которая, по нашим понятиям, должна была бы стоять всего ближе к ее обладателю.
Вот почему китайские базары так шумны, а прилегающие к ним улицы людны.
Но пройдите один-два квартала, и вас невольно поразит господствующая кругом тишина и как будто даже пустынность: на улице ни души, и только из-за оград доносятся изредка сюда голоса, свидетельствующие, что не все еще умерло здесь по соседству…
И такими контрастами с окрестностями отмечены в Китае не одни только базарные улицы городов, но и все магистральные и второстепенные, водяные и сухопутные пути сообщения: на них вереницы людей и животных, а на десятки километров в стороны – ни души.
И я думаю, что это потому происходит, что в Китае рук много, а труд и время ставятся там ни во что. Китаец – в постоянном движении, и подчас ради таких минимальных выгод, которые показались бы просто смешными в Европе. Пусть находятся чудаки, вроде некоего сановника Чэи-ци-туна, вычисляющие, что средний достаток китайской семьи простирается до 60000 рублей (sic!), мы все же не иначе можем смотреть на Китай, как на обширное царство пролетариев. В массе своей земледельцы, они выделяют все же громадный процент неимущих, которые в поисках заработка направляются прежде всего на большие пути. Масса народа: сельчане, не знающие, на что убить свой досуг, прасолы[38] и торговцы, нищие и солдаты, погонщики мулов, наконец, извозчики, со своими бесконечными вереницами лошадей и фургонов, – все это сливается в одну общую струю вечных странников и всей своей совокупностью производит впечатление громадного муравейника… Вот почему, путешествуя только по главным дорогам Китая, невольно проникаешься верой в возможность существования в нем 400 миллионов человеческих душ.
Киндыкский базар в Урумчи представляет отличную иллюстрацию ко всему вышесказанному: это труба нетолченая всякого люда, который, просто уму непостижимо, откуда сюда набрался.
Но я не люблю китайских базаров. На всем Востоке, у тюркских племен, базар самое красивое место: здесь тоже бездна народа, но каждый туркестанец одет по возможности во все лучшее; здесь тоже повсюду проглядывают и грязь, и убожество, но все это как-то остается прикрытым халатами туркестанцев. Вы даже на первых порах положительно потеряетесь среди этой пестроты и яркости красок, в этом разнообразии лиц и костюмов.
Ничего подобного в Китае вы не увидите; если и встречаются здесь шикарные магазины, то они еще резче оттеняют безобразие соседних лавчонок. Монотонность во всем: синие громадные матовые[39] вывески, синие экипажи, синие одежды на богачах и на нищих… А затем эта ужасная вонь, эта ужасная грязь, эта лоснящаяся от сала оборванная толпа! Да, именно толпа, составляющая украшение всякого торжища, здесь просто ужасна!
В центре Киндыка высятся триумфальные ворота обыкновенной китайской архитектуры. Но кто и ради чего вздумал поставить здесь эти ворота – осталось нам неизвестным.
У этих ворот извозчичья биржа и главное сборище торгашей овощами. Тут же расположены и трактиры. Несколько дальше, справа – посудная лавка, слева – китайской обуви, готового платья и мелочей; еще дальше – лавка с красным товаром [мануфактурой] и рядом с ней бакалейный и гастрономический магазин, в котором непременно найдутся: лянчжоуские окорока, низший сорт сахара (хэй-тан), пекинские варенья, печенье, средние и низшие сорта чая, соленая овощь, поддельные ласточкины гнезда и другие тому подобные предметы десерта и кухни; несколько шагов дальше – кузница, лавка с нашим среднеазиатским товаром, опять трактир, кабак и громадная мастерская гробов… За ней лавка с мелочным товаром и лубочными картинами, железная лавка, богатый магазин шелковой мануфактуры; тут же серебряные, яшмовые, агатовые и реже нефритовые изделия, лабаз, красильня, какой-то закоулок с бакалейным товаром, фабрика вермишели и макарон, касса ссуд и вместе с тем меняльная лавка, и так – до ворот, при въезде в которые с одной стороны выстроена небольшая кумирня, с другой – помещение для караула.
Впереди этого ряда лавок и магазинов другой ряд – лотков и корзин, в которых виднеется всякая овощь, но главнейшим образом красный перец, черные бобы, лук и чеснок, всякие лепешки и пирожки.
Но, вероятно, толпе и этой всей снеди еще недостаточно, потому что вы всюду здесь видите шмыгающих разносчиков, которые из последних сил надрываются для того, чтобы покрыть общий гул толпы и выхвалить необыкновенные качества предлагаемого товара, каких-нибудь жареных в кунжутном масле бобов или уже почти простывших пельменей – «пьянчи».
А на улице между тем чуть не столпотворение вавилонское… Кое-где, нагруженные углем, вязанками хвороста, снопами люцерны, всякой всячиной, толпятся ослы; шныряют одноконные извозчичьи экипажи; вереницами тянутся верховые; тяжело переваливается китайский фургон, с трудом прокладывая себе достаточно широкий путь для проезда; щелкает бич и, попадая далеко не всегда по назначению, вызывает самую отборную ругань: «черепаха!», «гнилое черепашье яйцо!»… а затем, как водится, – поминанье родителей… По временам то там, то здесь слышится звук цепей… Это колодники: у одного к железному ошейнику и сзади к ноге цепями прикована тяжелая, обитая железом, дубина, не позволяющая ему ни сесть, ни нагнуться; другой сгибается под тяжестью так называемого «сельхеня». К ним здесь, однако, давно уже привыкли, и они своим появлением не возбуждают ничьего любопытства…
Но вот слышится мелкий дребезжащий звук бубенцов: едет на сытом муле какой-то важный чиновник, предшествуемый другим с белой фарфоровой шишкой… Его появление производит сенсацию: многие ему приседают; другие, видя, что проделка их пройдет незамеченной, презрительно вам заявляют: «Дюхошен!»[40] – и поворачивают ему свою спину… Еле проталкиваются сквозь толпу два спешащих куда-то солдата, и тут же, но только робко, сторонкой, пробирается компания «дивана», туркестанских юродивых-нищих, нечто вроде российских гусляров былых, допетровских, времен: они здесь совершенно случайно и теперь стараются выбраться незамеченными в туркестанский квартал.
Но поздно… Часы показывают четыре. Разошлись крестьяне окрестных селений, потянулись домой продавцы сена, хвороста; овощи распродались, разносчики куда-то исчезли, и Киндык стал пустеть.
Торговый день в самом деле уже на исходе. В 6 часов запираются кое-где магазины, а за час до «вань-фань», т. е. ужина, все спешат уже по домам… В сумерки Киндык даже мрачен: темные силуэты всевозможных пристроек выглядят странно, а раздуваемые ветром матовые вывески кажутся распластавшимися над головами чудовищами. Прохожие очень редки: все они вооружены громадными бумажными фонарями и в своей мягкой обуви плывут точно какие-то привидения. Единственный резкий здесь звук – трещотки караульных китайцев, но и они с полуночи перестают уже нарушать тишину ночи…
Задолго, однако, до того момента, когда окончательно замирает жизнь на Киндыке, оживает она на улице другого базара – «Думу». Это приют кутежа и разврата. И хотя и эта сторона жизни малоизвестного нам народа не может не возбудить в нас живейшего интереса, однако я решительно уклоняюсь от неприятной обязанности писать на подобную тему.
Но даже и «Думу» к полуночи затихает. Ночь. «Ночь, – говорят китайцы, – создана для того, чтобы спать». И правило это в точности соблюдается во всем Китае.
«В начале XIX в., – пишет Риттер, – Урумчи славился своими богатейшими фабриками»[41]. Но это известие совокупно с другим: «Урумчи представляет из себя первоклассную крепость» – независимо от того, откуда оно могло быть заимствовано, приходится считать вымыслом.
В самом деле, в Восточном Туркестане процветают теперь, процветали, конечно, и раньше только две отрасли кустарной промышленности: шелковое производство и хлопчатобумажное дело.
Но нигде в настоящее время в окрестностях Урумчи тутовое дерево не растет, да и в Турфане, как мы ниже увидим, шелководства вовсе не существует; а потому не могло оно процветать и где-нибудь по соседству, хотя бы в южной Джунгарии, например. Еще труднее допустить существование там полвека назад хлопчатобумажных промышленных заведений: в окрестностях Урумчи хлопчатник совсем не родится, а на привозном сырье из Курли или Турфана не могло быть расчета работать. Даже обыкновенных хлебов, не говоря уже о рисе и фруктах, частью вследствие топографических условий местности, главнейшим же образом из-за отсутствия пригодных земель, ближайшие окрестности Урумчи почти вовсе не производят: они доставляются сюда издалека; а именно – из Манаса, Фоукана, Лянь-сана и даже Токсуна; и все, чем может он похвалиться в настоящее время, это – огородные овощи, люцерна и яблоки.
Нет, значение Урумчи имел и всегда будет иметь вовсе не потому, что представляет какие-нибудь особенно счастливые данные для развития промышленности фабричной или иной, а вследствие счастливого своего положения на месте пересечения многих путей.
Пока в Джунгарии господствовали кочевники, подобную роль попеременно играли города «Южной дороги» (Нань-лу)[42]; но, с падением Калмыкского царства и присоединением к Китаю обширной территории к северу от Тянь-Шаня, маньчжурским императорам пришлось искать иной пункт для управления всеми землями, лежащими между Алтаем, с одной стороны, и Куньлунем – с другой. Выбор их пал на Ди-хуа-чжоу, и не без оснований, потому что это единственный пункт в пределах Синьцзянской провинции, из которого с одинаковым удобством можно управлять и югом и севером.
Таково стратегическое значение Урумчи. Несколько меньшую роль играет он в настоящее время в политическом отношении. С улучшением, однако, путей сообщения и с проведением сюда телеграфа из окраинных городов: Чугучака, Кульджи и Кашгара, где в настоящее время по необходимости приходится содержать лиц, облеченных обширными полномочиями, власть губернатора должна будет возрасти, а с ней вместе вырастет, без сомнения, и значение этого города.
Наконец, достаточно одного взгляда на карту Западного Китая, чтобы оценить его значение в торговом отношении. Действительно, он не только занимает центральное положение среди городов китайского Притяньшанья, но и лежит на пересечении главных путей, по которым как расходятся, так и притекают товары из двух струн, непосредственно поставляющих их на Урумчиский рынок, – России и Внутреннего Китая. Столь выгодное географическое его положение в связи с тем, какое занял он после того, как Лю-цзинь-тан объявил его своей резиденцией, сделали из него главный складочный пункт товаров русских, китайских и европейских.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.