ГЛАВА XIX. В МЕРТВЫХ НЕ ВМЕНЯЙ ТЫ НАС, МЫ ЖИВЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА XIX. В МЕРТВЫХ НЕ ВМЕНЯЙ ТЫ НАС, МЫ ЖИВЫ

Летом 1905 года Римский-Корсаков написал В. В. Стасову удивительное письмо. Можно спорить со взглядами, в нем выраженными, нельзя не уважать их. Он писал, что смерть сама по себе, как закон бытия, прекрасна. Что может быть ужаснее вечной жизни? — спрашивал он. — Все будут умирать, а я буду жить? Да это ужасно! А если никто не будет умирать, так ведь это станет похоже на рай земной или на царствие небесное. Боже, какая неинтересная скука! Для чего же тогда жить? Чтоб не развиваться? Стоять на месте? «А как хорошо, — продолжал он, — что нет будущей загробной жизни (я верю в то, что ее нет). Каково было бы смотреть оттуда, как то, над чем трудился и что любил, умирает и забывается… Любил я, положим, Глинку, и вот пришло время, когда Глинку забыли и он стал никому не нужен. И какая справедливая эта смерть, этот абсолютный ноль! Ни наград, ни мщения-… Ну, а пока живется, надо жить, и жизнь любить надо, и я ее люблю и умирать не желаю…»

Пятьдесят лет слишком минуло со дня смерти человека, писавшего эти строки. Глинку не забыли на его родине. Помнят ли Римского-Корсакова?

Трудный путь прошел он при жизни, знал годы дружбы, недолгие годы славы и годы горького одиночества. Преувеличенные хвалы претили ему бесконечно. «Прошу Вас, — писал он Н. Ф. Финдейзену в 1898 году, — не называйте меня на столбцах Вашей музыкальной газеты гениальным, как это Вы сделали в последнем нумере. Это неверно, — я знаю это наверное и заявляю это Вам… Никто этого не может знать так хорошо, как я сам…» Порою его охватывало отчаяние и труд целой жизни казался бесплодным, а оценки, сложившиеся в дружеском кругу, условными и шаткими. И все же, можно думать, в свои последние годы он понимал, какое бесценное наследие оставляет. После 8 июня 1908 года наступила великая проверка.

Она продолжается и по сей день. Музыка Римского-Корсакова живет, и живет ее действующее, активное начало. Обильные всходы посеянных им семян зеленеют на родной почве и далеко за рубежами. В острогротесковых зарисовках С. С. Прокофьева и в его целомудренно-сдержанной лирике мы встречаем порою отголоски «Золотого петушка» или «Снегурочки». Благоухающая ароматами или необузданно-бурная музыка А. И. Хачатуряна находится при всех различиях в кровном родстве с узорчатым Востоком Корсакова. А скольким другим, пока еще менее известным, композиторам привелось пить из чистого источника корсаковского творчества!

Побеги от того же корневища пробились на почве национальных культур — сперва Украины, Латвии, Армении, Грузии, позднее — на плодоносных нивах белорусской, еврейской, азербайджанской, узбекской музыки. Были ли то прямые ученики Римского-Корсакова, как А. А. Спендиаров, М. Ф. Гнесин, В. А. Золотарев, или ученики учеников, или даже ученики косвенные, не формальные, но во всех случаях путь к глубоким истокам народного творчества лежал через художественный опыт автора «Садко».

Неуклонно распространялась музыка Корсакова на Западе, главным образом в странах романской культуры, повсюду пробуждая к жизни скрытые возможности национального искусства. Южный француз Равель, испанец де Фалья, итальянец Респиги во многих своих произведениях явились продолжателями Корсакова не только по приемам филигранной, изысканно красочной оркестровки, но и по характеру ясной, стройной, сдержанной в эмоциональных проявлениях музыки. Переселился во Францию и стал там законодателем вкусов наиболее одаренный из учеников Николая Андреевича, И. Ф. Стравинский. Создавая свою на острых музыкально-цветовых контрастах построенную сказку «Жар-птица» и первобытно-языческую «Весну священную», он, по меткому слову Н. Я. Мясковского, «начал там, где кончил Римский-Корсаков». Правда, в дальнейшем он встал в резкую оппозицию к традициям и к памяти своего учителя. Но и в самых далеких уклонениях от первоначально наметившегося пути он не переставал быть учеником того, кого осуждал.

Музыка Римского-Корсакова прошла невредимо отмели и рифы исторического потока. В известном смысле она объединила драгоценные черты, свойственные порознь искусству Балакирева, Мусоргского и Бородина: неукоризненный художественный вкус первого, бескомпромиссную правду в изображении народной жизни второго, эпическую широту последнего. Но, впитав близкое, она не изменила своему. Никто не раскрыл с такой глубиной народный идеал прекрасного, никто не почтил такой нелицемерной данью дух свободолюбия и человеческого достоинства, не осудил так беспощадно и с такой нравственной высоты дух Александровской слободы. Этот мужественный гуманизм был не только свойством музыки Корсакова. Речь идет о коренной особенности его личности. В услужении Николай Андреевич никогда не бывал, ни у Рубинштейна, ни у Балакирева, ни у самого господа бога, писала Надежда Николаевна Стасову в 1887 году. В истории не одной лишь русской музыки Римский-Корсаков в этом отношении — фигура единственная в своем роде.

Римский-Корсаков у нас чтим и уважаем. Его именем названа консерватория, в которой он без малого тридцать семь лет воспитывал музыкантов. Его оперы не сходят со сцены, а если сходят, то не на очень долго. Близится к завершению академическое полное собрание его сочинений.

И все же мы в великом долгу перед ним. Редкими гостями приходят в оперные театры самые глубокие по мысли и совершенные по мастерству его поздние произведения. Есть еще одна вина. Душевный облик человека, именем которого названа книга, чаще всего заслонен для нас его музыкой. Мы забываем слова поэта:

И было мукою для них,

Что людям музыкой казалось.

Мукой и великой радостью. Трудом и подвигом. Делом всей жизни.

Ближе подойти к этим мукам и радостям, прикоснуться в меру сил к душевному миру художника — такова была задача нашего общего с читателем труда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.