Глава одиннадцатая Возвращение в строй
Глава одиннадцатая
Возвращение в строй
Все имеет свой конец, все движется вперед то медленно, то стремительно, грянут события, и перевернут жизнь. Подходил к концу вынужденный простой Литвинова. Утро 22 июня началось как обычно. Максим Максимович встал рано, читал газеты. В них сообщалось об открытии 22 июня в Киеве нового республиканского стадиона, где состоится матч на первенство СССР по футболу. О том, как советские люди отдыхают на курортах Крыма и Кавказа. Максим Максимович внимательно прочитал телеграммы из-за рубежа. Агентство «Гавас» сообщало, что французские войска эвакуировались из Дамаска, а английские вошли в этот город. Английское правительство призвало население экономно расходовать кокс, газ и электричество. Из Вашингтона и Нью-Йорка передавали, что представители компании «Форд мотор» подписали соглашение с профсоюзом автомобильных рабочих, президент Рузвельт отдал приказ о закрытии всех итальянских консульств в США .
Изучив газеты, Литвинов пошел гулять в сопровождении охраны. Было десять часов утра 22 июня 1941 года. Прошло уже шесть часов с момента нападения гитлеровской Германии на Советский Союз. Пылали города, гибли люди…
Вернувшись с прогулки, Максим Максимович включил приемник. Взволнованный голос диктора сообщил, что будет передано важное правительственное сообщение. Литвинов и навестивший его Борис Ефимович Штейн стали строить предположения: что бы это могло быть? Через несколько секунд началось выступление Молотова. Война!
– Это конец Гитлера, – сказал Литвинов.
В тот же день он написал два письма. Одно Молотову – просил предоставить работу. Другое в донорский пункт – предлагал свою кровь для раненых бойцов.
Из донорского пункта ответили сразу, тепло поблагодарили за предложение, но сообщили, что кровь 65-летних людей пока не нужна и, если понадобится, ему напишут.
Молотов вызвал через несколько дней. Был сух, официален. Спросил, на какую должность Литвинов претендует. Литвинов ответил:
– Только на вашу.
Разговор не получился.
Вскоре позвонили из Кремля. Сталин просил приехать, будет беседа с иностранными дипломатами.
Литвинов прибыл в своей обычной толстовке, которую носил эти последние годы.
В 1939–1941 годах, до начала Великой Отечественной войны, я работал в газете «Труд», где заведовал международным отделом. В ночь с 21 на 22 июня я дежурил в типографии газеты, которая помещалась тогда на Цветном бульваре. Телеграммы, приведенные выше, я сам принимал по телетайпу из ТАСС и заверстал их в рубрику «В последний час». В четыре часа утра я позвонил в ночную редакцию ТАСС, спросил: не ожидается ли чего-нибудь важного? Усталый голос ответил мне, что ничего важного не ожидается, и я подписал газету в печать.
Кремль был такой же, каким он его знал всегда, – строгий, величественный. Только теперь военных было больше. Литвинов медленно поднимался по дворцовой лестнице, внимательно всматриваясь в лица людей.
Уманский был первый знакомый, встреченный в коридоре Кремлевского дворца. Тот смущенно заулыбался, не знал, о чем говорить, потом спросил:
– Максим Максимович, может быть, я заслуживаю амнистии?
– Зачем амнистии, – ответил Литвинов. – Ведь вы не преступили закона.
Прием дипломатов начался сразу же. Сталин поздоровался с Литвиновым, покосился на толстовку, спросил:
– Почему не в черном костюме? Литвинов флегматично ответил:
– Моль съела.
На следующий день после вызова в Кремль Литвинова зачислили в Народный комиссариат иностранных дел.
Зарубежная пресса разнесла весть о том, что Литвинов был в Кремле, у Сталина. Начались разные догадки и предположения. Телеграфные агентства Америки и Англии, редакции газет запросили статьи, интервью. Литвинов начал писать. Его статьи появились в английских и американских газетах.
8 июля поздно вечером Литвинов пришел в Радиокомитет, располагавшийся в Путинковском переулке. По поручению Сталина он должен был выступить по радио с обращением к народам, говорящим на английском языке.
Бывший помощник Литвинова Ю. М. Козловский, перешедший в 1940 году на работу во французскую редакцию Радиокомитета, рассказывает: «Я находился в коридоре радиостудии, когда туда пришел Максим Максимович. Он был очень скромно одет, ходил с палочкой.
– Что вы здесь делаете, Максим Максимович? – спросил я его.
– Да вот пришел выступить по радио, – ответил Литвинов. Спросил меня, что я здесь делаю.
Как раз перед Литвиновым по радио выступил французский писатель Жан-Ришар Блок. Литвинов расспросил о нем и ушел в студию».
А через два часа телетайпы в редакциях московских газет выстучали короткое предупреждение: «Внимание! Важный материал». Говорил Литвинов по-английски, вобычной своей манере, спокойно, донося до слушателей каждую мысль. Охарактеризовал злодейские планы Гитлера, коварно нападающего на каждую страну в отдельности в целях осуществления своего господства над миром. Объяснил и показал, что расчет Гитлера на успех молниеносного удара на Востоке рухнул в результате героического сопротивления Красной Армии, проявляющей чудеса храбрости и упорства.
Через несколько часов зарубежные агентства сообщили, что Америка, Англия, Канада, Австралия слушают Литвинова. Подчеркнули то место в его выступлении, где он призвал все народы не давать Гитлеру ни минуты передышки, бить его сообща, без перерыва, без устали, с максимальной энергией. Информация, передававшая изложение речи Литвинова, заканчивалась словами: «…народы СССР, откликнувшись на призыв своего любимого вождя товарища Сталина, поднялись, как один человек, на Отечественную войну против гитлеризма и доведут ее вместе с другими свободолюбивыми народами до полного разгрома фашистского мракобесия и варварства».
Выступление Литвинова по радио было опубликовано во всех советских газетах. В течение лета Литвинов несколько раз выступал по радио. Работать приходилось в трудных условиях. 15 августа он писал жене в Куйбышев: «Получил на днях телеграмму от редактора „Рейнольде ньюс“, просившего прислать месседж. Послал, но имел затруднения с переводом. У меня ни стенографистки, ни машинистки английской нет, от руки писать не могу, а потому пришлось послать для перевода в Информбюро, но перевод меня не удовлетворил, пришлось внести много поправок, а переписывать некому, у меня нет даже пишущей машинки. Пишу это все, чтобы ты догадалась, как я вспоминал тебя.
Но я и без того вспоминаю и думаю о тебе постоянно. Чувствую иногда угрызения совести, что слишком рано отправил тебя и подвергаю неудобствам и неприятностям, но сроки трудно было точно предвидеть, а вообще это было правильно и неизбежно… У нас здесь ничего нового… на воздушные тревоги не обращаем никакого внимания».
В те месяцы Литвинов жил за городом. Начальник охраны выходил из себя. Теперь ему было приказано не только устеречь, но и уберечь Литвинова, а тот не обращает никакого внимания на воздушные налеты. Охрана отрывала возле дома щели, но Литвинов ни за что не хотел прятаться там.
Литвинов продолжал работать в Радиокомитете, по-прежнему много писал для иностранной прессы. Сталин явно приветствовал эту его деятельность, понимая, что авторитет Литвинова будет способствовать росту симпатий к Советскому Союзу, особенно в Соединенных Штатах Америки и Англии.
Однако эта деятельность Литвинова, не успев развернуться, оборвалась самым неожиданным образом. К Литвинову часто обращались иностранные корреспонденты с просьбой высказать его отношение к советско-германскому пакту. Он отнекивался, но после долгих раздумий все же решил изложить свою точку зрения. Хотя он лично, сказал Литвинов, к пакту не имеет никакого отношения, однако он тоже подписал бы его, но сделал бы это иначе.
Литвинов, гибкий политик, полностью стоявший на ленинских позициях во всех вопросах, отлично понимал, что компромисс бывает необходим, когда того требуют государственные интересы. Длительная и настойчивая борьба Советского Союза за создание системы коллективной безопасности в Европе неизменно наталкивалась на сопротивление правящих кругов Англии и Франции. Империалистические силы этих стран «делали все от них зависящее, чтобы методами тайных сговоров и сделок, методами всевозможных провокаций натравить гитлеровскую Германию на Советский Союз… В этих условиях выбор, стоявший перед Советским Союзом, был таков: либо принять в целях самообороны сделанное Германией предложение о заключении договора о ненападении и тем самым обеспечить Советскому Союзу продление мира на известный срок, который мог быть использован Советским государством в целях лучшей подготовки своих сил для отпора возможному нападению агрессора, либо отклонить предложение Германии насчет пакта о ненападении и тем самым позволить провокаторам войны из лагеря западных держав немедленно втравить Советский Союз в вооруженный конфликт с Германией в совершенно невыгодной для Советского Союза обстановке, при условии полной его изоляции. В этой обстановке Советское правительство оказалось вынужденным сделать свой выбор…»[44]
Однако Литвинов подчеркнул, что следовало продолжить переговоры с Англией и Францией. Текст выступления был направлен на визу Молотову, однако он запретил передачу. Литвинов был отстранен от работы в Радиокомитете под предлогом того, что дал интервью иностранным журналистам без согласования с руководством.
Снова потянулись тоскливые дни. Литвинов ни с кем не видится, большую часть времени проводит за городом, без устали расхаживая по лесным тропинкам.
Наступила первая осень войны. Немцы продвигались по всему фронту. На севере они вышли в район Мурманска, на юге захватили почти всю Украину и рвались к Кавказу, надеясь овладеть нефтяными районами и прорваться к Ближнему Востоку.
Особенно тяжелое положение сложилось под Москвой. Сосредоточив на московском направлении более семидесяти пехотных, танковых и моторизованных дивизий, Гитлер надеялся овладеть столицей еще до наступления зимних холодов. 2 октября после длительной подготовки немецкие армии, ведя наступление из района восточнее Смоленска, обтекая Калинин с севера, а Брянск с юго-востока, начали наносить бешеные удары по советским войскам Западного фронта.
Пала Вязьма, за ней Гжатск. Немцы подошли к «воротам» Москвы – Можайску и после ожесточенных боев овладели городом. «Крылья» германской армии, охватывая Москву, заняли Волоколамск и вышли к ближним рубежам столицы.
16 октября утром в Москве начали закрываться заводы и фабрики. Толпы людей потянулись на восток, запрудив Горьковское шоссе, без того забитое машинами, орудиями, повозками.
Однако сопротивление врагу росло с каждым днем, и темпы продвижения немецких дивизий непрерывно снижались. На помощь Москве, ее героическим защитникам уже шли сибирские и уральские дивизии, и стальная пружина, сжавшаяся на ближних подступах к столице, вскоре нанесет сокрушительный удар по гитлеровской армии. Бросая оружие, истекая кровью, устилая дороги трупами своих солдат и офицеров, немцы откатятся по всему фронту. Красная Армия похоронит бредовые планы Гитлера именно здесь, под Москвой, когда, казалось, он уже достиг своей Цели…
16 октября вечером начальник охраны предложил Литвинову немедленно выехать в Куйбышев. Он был очень растерян, торопил, говорил, что на сборы осталось только два-три часа, если поезд, который им определен, уйдет, то неизвестно, как они сумеют выбраться из Москвы.
Максим Максимович отнесся к сообщению безразлично, сказал, что собирать ему, в сущности, нечего, ибо то, что на нем есть, и составляет все его имущество.
В нетопленом, заиндевевшем вагоне Литвинову отвели купе. Остальные места заняла охрана. Поезд тащился медленно, часто останавливался, часами торчал на станциях, пропуская воинские эшелоны. В Куйбышев прибыли на седьмые сутки. К концу октября туда уже было вывезено много наркоматов и других центральных учреждений. Город был забит эвакуированными. Семья Литвинова жила в крохотной квартирке. Там же поселилась и его секретарь А. В. Петрова.
После злополучной истории в Радиокомитете, вызвавшей гнев Молотова, Литвинов все же продолжал числиться советником Наркоминдела. За исключением небольшой оперативной группы, Наркоминдел тоже эвакуировался в Куйбышев, и Литвинову снова приказали являться на службу. Ходил он туда нехотя, как бы отбывая повинность, ибо пользы от этого не видел никакой, что его чрезвычайно огорчало.
Вечерами к Литвинову заходил кто-нибудь из знакомых. В доме через дорогу жили Эренбург, дипломаты Уманский и Рубинин. Уманского вызвали из Америки, но обратно почему-то не отправляли. Он тяготился своим положением и каждый день ждал приказа вылететь в Соединенные Штаты. Бывший полпред СССР в Бельгии Рубинин после оккупации Бельгии возвратился в Москву и тоже числился по дипломатическому ведомству. Этажом ниже Литвинова вскоре поселился и Шостакович, эвакуированный с женой и двумя детьми из осажденного Ленинграда. В доме стала звучать музыка: Дмитрий Дмитриевич заканчивал свою Седьмую симфонию.
В начале ноября 1941 года положение Литвинова круто изменилось…
После нападения гитлеровской Германии на Советский Союз руководящие деятели Англии и США публично заявили от имени своих стран о готовности оказывать ему поддержку. Однако внутри антигитлеровской коалиции сохранялось глубокое противоречие между социалистическим Советским Союзом и его империалистическими партнерами. В этих условиях особо важна была позиция Соединенных Штатов Америки – самой могущественной страны капиталистического мира. Надо было предпринять шаги для расширения связей между СССР и США, где особенно рьяно действовали противники Советского Союза, цинично призывавшие спокойно наблюдать, как Советский Союз истекает кровью в войне.
Центральный Комитет партии и Советское правительство сочли необходимым направить в США на пост своего дипломатического представителя политического деятеля, не только обладавшего огромным авторитетом в мире, но и имевшего личный положительный контакт с президентом Рузвельтом.
Поздно вечером из Москвы позвонил Молотов. На звонок ответил дежурный сотрудник Наркоминдела. Молотов спросил:
– Знаете ли вы, где живет Литвинов?
– Знаю, – ответил тот.
– Слушайте меня внимательно. Немедленно отправляйтесь к Литвинову и сообщите ему следующее. Я это делаю по поручению товарища Сталина. Скажите Литвинову, что он назначен заместителем народного комиссара иностранных дел и послом Советского Союза в Соединенных Штатах Америки. Внимательно проследите, как Литвинов отреагирует на это, и немедленно доложите его ответ.
Сотрудник, человек молодой, хотел было сказать, что не знает, сумеет ли должным образом выполнить поручение, и спросить, не думает ли он, Молотов, что к Литвинову надо послать кого-либо посолиднее. Но Молотов положил трубку.
Через десять минут сотрудник Наркоминдела стоял в крохотной прихожей литвиновской квартиры. Максим Максимович вышел в старом, поношенном халате, выслушал, что-то пробормотал себе под нос, спросил:
– А нельзя было избрать другую форму, чтобы сообщить мне это решение правительства?
– Извините, товарищ Литвинов, но я обязан выполнить приказ и жду вашего ответа, – несколько смущенно ответил наркоминделец.
В коридорчике наступила тишина. Литвинов о чем-то сосредоточенно думал. Потом сказал:
– Ну что ж, обстановка такова, что есть только один выход. Идет война. Передайте, что готов выполнить любое поручение.
Товарищ Молотов просил узнать, когда вы можете вылететь?
– У меня сборы недолгие, – ответил Литвинов.
– Вас просят немедленно вылететь в Москву. Товарищ Сталин ждет. Самолет на аэродроме. Не нужна ли вам какая-нибудь помощь?
– Спасибо, но я ни в чем не нуждаюсь, – ответил Литвинов.
Наркоминделец возвратился к себе, немедленно связался с Москвой, доложил Молотову о разговоре с Литвиновым. Молотов попросил точно повторить все сказанное Литвиновым. Тот повторил.
– И это все? – спросил Молотов.
– Все.
В жизни каждого человека бывают минуты, когда он чувствует необыкновенный прилив энергии, его охватывает гордое сознание своей нужности, причастности к чему-то большому и главному в жизни народа, страны. В такие мгновения происходят необыкновенные свершения, круто меняющие жизнь, совершаются подвиги и открытия. Именно это чувство переживал Максим Максимович Литвинов в те вечерние часы в заснеженном Куйбышеве. Сдержанно взволнованный, сообщил семье, что снова призван, возвращен в строй. На следующий день вылетел в Москву.
Об этом полете из Куйбышева в Москву писал в своих воспоминаниях бывший заведующий отделом печати Наркоминдела, а затем генеральный директор ТАСС Николай Григорьевич Пальгунов:
«Из Куйбышева вылетели 9 ноября около одиннадцати часов утра. Машина шла с полной нагрузкой, была оборудована вращающейся турелью, у пулемета которой через два часа полета занял место стрелок-радист. Среди пассажиров – только что назначенный на пост посла в США Максим Максимович Литвинов, два генерала, мы с референтом отдела печати В. В. Кожемяко, несколько работников Совета Народных Комиссаров… Скоро Ногинск. Командиру самолета передают по радио:
– Над Ногинском германские самолеты. Сильная бомбежка! Возвращайтесь обратно!
Идем почти на бреющем полете, едва не касаясь верхушек деревьев.
Новое сообщение по радио:
– Задержитесь на несколько минут. Немцы, кажется, уходят!
Кружим в сумерках над лесом. Опять радио: вражеские самолеты бомбят шоссе Ногинск – Москва. Приказ: приземлиться в Ногинске.
Приземлились на изрытом воронками поле. Через четверть часа достаем автобус. Едем в Москву. Шоссе целехонько. Фашистские самолеты – над ним.
Совсем стемнело. Немцы зажгли осветительные ракеты, словно фонари. Где-то по сторонам шоссе бьют зенитки. Время от времени невдалеке разрываются немецкие авиационные бомбы.
Поздно вечером, в глубокой темноте, прибываем в Москву. Над городом ревут самолеты: воздушная тревога».
Город еще больше изменил свой облик, стал строже. Раньше в это время года московские бульвары заполняла розовощекая детвора, шумно радующаяся первому снегу. Теперь по улицам строем шли солдаты, ехали машины с аэростатами воздушного заграждения. Москва посуровела, повзрослела, притихла. В цехах заводов и мастерских, на железнодорожных станциях, на шоссе, по которым передвигались войска, в блиндажах близ станции Перхушково, где разместился штаб генерала армии Жукова, ни на секунду не утихала трудная и сложная работа, объединяющая общие усилия в тот могучий и точный удар, который должен был отбросить гитлеровские орды от Москвы.
В Кремль Литвинов прибыл в назначенный час, и его сразу же принял Сталин. Первые месяцы войны, видимо, не легко дались Сталину. Лицо его, без того суровое, замкнутое, стало еще более сумрачным, под глазами обозначились темные круги. На Сталине был его обычный полувоенный костюм, Литвинов – в той самой толстовке, в которой он пришел на дипломатический прием в первые дни войны. На этот раз Сталин ничего не сказал, встретил Литвинова приветливо, тепло поздоровался.
Кроме Сталина в кабинете был Молотов, он сидел в стороне, молчал.
И вот Сталин и Литвинов сидят друг против друга. Сталин не вспоминает прошлое. Как будто не было той майской ночи 1939 года, не было вывода из ЦК. Сталин не привык объясняться с кем бы то ни было. Но не только поэтому он не говорит о прошлом: Сталин хорошо знает Литвинова. Давно. Почти сорок лет. И он сразу приступает к делу. Глуховатым голосом формулирует задачи дипломатической миссии Литвинова. Главное – это торопить американцев со вступлением в войну.
– Я знаю трудности, с которыми сталкивается в этом вопросе Рузвельт, понимаю, что президент не горит желанием помочь Советскому Союзу, но он человек умный и не захочет прийти без козырей к концу войны с Гитлером.
Литвинов слушает молча, глядя Сталину в глаза.
– Товарищ Сталин, я прошу проинформировать меня о делах, о положении на фронтах. В Америке придется много выступать, и я должен быть в курсе дела, – спокойно говорит он.
– Хорошо, – ответил Сталин и молча посмотрел на Молотова. После небольшой паузы продолжал:
– Товарищ Литвинов, надо уделить большое внимание военным поставкам. Эти поставки важны, особенно пока идет перестройка всей промышленности.
Когда поговорили о главном, Литвинов спросил:
– Товарищ Сталин, что будет с Уманским, который теперь остается без дела?
Сталин снова взглянул на Молотова, сказал:
– Дадим ему какую-нибудь работу.
Молотов моментально согласился.
– Уманский без дела не останется, – сказал Сталин.
Литвинов, понимая, что именно сейчас, в эту минуту, решается судьба человека, которого он считал способным дипломатом, тут же спросил Сталина:
– Значит, Уманский остается здесь, в Наркоминделе, членом коллегии?
– Да, членом коллегии, – ответил Сталин; Молотов промолчал.
– Кого я могу взять с собой в Соединенные Штаты?
– Берите кого хотите, – ответил Сталин. Попрощался с Литвиновым, пожелал ему счастливого пути.
В тот же вечер Литвинов вылетел в Куйбышев. Погода была нелетная, и в Пензе пришлось сделать вынужденную посадку. На маленьком, плохо оборудованном аэродроме негде было переночевать. Узнав, что прилетел Литвинов, начальник аэродрома предложил ему свою комнату. Максим Максимович сначала отнекивался, потом согласился: надо было набраться сил. Но спать не хотелось. Литвинов вышел на улицу. Небо было закрыто тучами, мела пурга. Начальнику аэродрома, видимо, тоже не спалось. Он ходил за Литвиновым по пятам, что-то хотел спросить, но так и не решился. Литвинов прервал это хождение самым прозаическим образом:
– Скажите, где на аэродроме можно найти туалетную комнату? – обратился он к своему спутнику.
– Туалетную комнату? – переспросил удивленный начальник аэродрома. – А у нас такого здесь не бывает. у нас как всюду. А вы, Максим Максимович, с крылечка.
Литвинов тихо засмеялся. Впервые за последние три года.
Тридцать тысяч километров от Куйбышева до Вашингтона, если лететь через Азию, по гигантской дуге, звеньями которой были Астрахань, Баку, Тегеран, Багдад, Басра, Калькутта, Бангкок, Сингапур, Филиппины, Гавайские острова. Путь на Запад через Атлантический океан был закрыт. Шла война.
12 ноября 1941 года Литвинов с женой и секретарем Петровой на «Дугласе», вооруженном пулеметом на случай встречи с немецкими самолетами, вылетели из Куйбышева.
Однако все обошлось, и они благополучно прибыли сначала в Астрахань, а затем в Баку. Оттуда начинался маршрут на Тегеран, где их должен был ждать английский военный самолет.
В Тегеране Литвинов задержался. Английский самолет отправлялся только раз в три дня. На следующий день точно в назначенное время Литвинов прибыл на аэродром, но выяснилось, что самолет вылетел пять минут назад. Причину преждевременного отлета так и не удалось установить. Пришлось ждать следующего самолета. Поскольку Литвинов в Багдад не прибыл, распространился слух, что он пропал без вести. Несмотря на военное время, в английском парламенте был сделан специальный запрос. Но вскоре выяснилось, что Литвинов вылетел на другом самолете и следует по установленному для него маршруту.
В Ираке самолет приземлился на английской военной базе у озера Хаббания. Сверху местность казалась безлюдной. Однако на земле стало ясно, что англичане устроили себе в пустыне комфортабельный оазис – с садиками и даже четырьмя миниатюрными церквами. Начальник аэродрома жил в роскошном особняке, в котором была горячая вода, кафельные ванные комнаты с раздвижными перегородками. Слуги в белых арабских одеяниях бесшумно передвигались по комнатам, почтительно интересовались у спутниц Литвинова, не нужно ли выгладить вечерние платья к обеду или приему. А у них не только что вечерних, но и обычных платьев для приемов не было, халат и тот один на двоих – подарок У майского.
Литвинову отвели лучшую комнату с ванной и всеми Удобствами. Он пошутил, вспомнив пензенский аэродром:
– Здесь крылечко не понадобится.
Гарнизон Хаббании недавно выдержал осаду местных повстанцев. Но все уже было забыто. Званые вечера и обеды, сплетни и разговоры о цветоводстве, теннисные состязания, офицеры-разведчики в романтических бурнусах, кружащие дамам головы своим сходством с легендарным Лоуренсом,[45] – такова была жизнь на военной базе. Все это резко контрастировало с тем, что творилось в Европе.
Из Хаббании вылетели на летающей лодке в Индию.
Путешествие по странам Востока впервые дало Литвинову возможность увидеть этот мир, со сказочной роскошью на одном полюсе и безграничной нищетой – на другом.
После кратковременной остановки в Калькутте Литвинов вылетел в Бангкок. Как и в Индии, здесь были традиционные венки, много теплых слов по адресу СССР и советского дипломата. Представитель таиландского правительства произнес речь на русском языке. Он когда-то учился в русской военной школе. Но на этом сюрпризы не кончились. Пока произносились речи и шла официальная церемония, Литвинов обратил внимание на группку буддийских монахов в оранжевых одеяниях. Они стояли молчаливые, как изваяния. Поздоровавшись с дипломатами и общественными деятелями, Литвинов направился к монахам, желая их поприветствовать. Неожиданно монахи подняли вверх сжатые в кулаки руки и на чистейшем русском языке крикнули: «Да здравствует великий Советский Союз! Да здравствует героическая Красная Армия!»
Монахи оказались латышами. До революции жили в Петербурге, приняли буддийскую веру и поселились в кельях, которые были при петербургском буддийском храме. После революции на всякий случай эмигрировали, ибо не знали, как Советская власть отнесется к буддистам. После странствий осели в Бангкоке. Монахи очень интересовались успехами Советского Союза, открыто выражали восторги по адресу Красной Армии. Это не нравилось колониальным властям. Через некоторое время один монах был зверски убит.
Рангун встретил Литвинова невыносимым тропическим зноем. Английский генерал-губернатор устроил роскошный прием, Литвинов и его спутники, казалось, попали во дворец, созданный добрым джинном для Алладина. Губернаторша всячески старалась показать блеск своего двора, поднимала «авторитет» супруга.
Война уже подбиралась и к этому району земного шара. Япония продолжала увеличивать численный состав своих войск в Индокитае. Поражала беспечность местных гражданских и военных властей. В Сингапуре командующий английским гарнизоном хвастался, что крепость неприступна. Об этом много писала английская пресса. Человек сугубо гражданский, Литвинов не выдержал, спросил у командующего, почему нет учебных затемнений, не видно и признаков подготовки к отпору возможной агрессии. Командующий заверил, что крепость в полной боевой готовности. Когда напали японцы, сингапурская крепость капитулировала. Там не оказалось даже достаточных запасов воды.
Эта беспечность проявлялась на Филиппинах и даже на американских военных базах – островах Уэйк, Мидуэй. Всюду поражало море электрических огней. В американских и английских гарнизонах шли непрерывные праздники, по вечерам в воздухе рвались разноцветные огни фейерверков, устраивались увеселительные поездки на яхтах и катерах.
На Мидуэйе, гуляя по пляжу, слушая мягкие, приглушенные звуки джаза, доносившиеся из парка, Литвинов думал о темной, холодной, осажденной врагом Москве, о ее героических защитниках. И сердце начинает тихо покалывать…
Остров Гуам был последней остановкой перед Гавайями, откуда предстоял беспосадочный перелет до Сан-Франциско. Здесь были заметны военные приготовления. Офицеры эвакуировали жен и детей в Соединенные Штаты, но делали это нехотя, не веря, что война может прийти и сюда, в этот тихий райский уголок.
Литвинов не стал задерживаться на Гуаме, сразу же вылетел на Гавайи. Сказочные острова встретили бирюзовым небом, поражающей воображение тропической растительностью, безмятежным покоем, в котором пребывал весь американский гарнизон.
Генерал, начальник гарнизона, был очень любезен, расспрашивал о Европе, равнодушно отмахнулся от вопросов Литвинова, которые стали уже традиционными для всех тихоокеанских остановок: почему нет затемнения, почему беспечно относятся к возможному нападению противника? Все это мало волновало генерала. А ведь было уже 4 декабря. У ног расстилалась Жемчужная гавань – Пёрл-Харбор, которая через считанное количество часов стала могилой крупнейших военных кораблей Соединенных Штатов Америки…
5 декабря Литвинов вылетел с Гавайев на последнем гражданском самолете. Совершив традиционный круг над Гонолулу, он лег курсом на Сан-Франциско. Начался двадцатичасовой перелет через Великий океан. О своих впечатлениях Максим Максимович напишет сыну и дочери. «Мои дорогие Мишук и Танюша… впечатлений набралось столько, что мы не могли „переварить“ их. Ведь мы впервые видели пальмовые рощи, кокосовые пальмы, каучуковые и тростниковые плантации… Все же мы очень уставали от полетов, особенно над Тихим океаном, где мы ничего не видели под собой, кроме облаков и океана. Тошноты все время не было, но на большой высоте, 17 000 футов, мое сердце напоминало о себе. В последний вечер я чувствовал себя совершенно обессилевшим и приходилось сосать кислород».
6 декабря Литвинов прибыл в Сан-Франциско. Позади было двадцать два дня и двадцать две ночи, двадцать шесть тысяч километров. Впереди Вашингтон. На аэродроме Литвинова встречал советник советского посольства, прилетевший из Вашингтона. «Известия» поместили об этом подробное сообщение рядом с важнейшими событиями с фронтов Великой Отечественной войны: «6 декабря Чрезвычайный и Полномочный посол СССР в США тов. Литвинов по пути в Вашингтон прибыл в Сан-Франциско. Он был встречен представителями государственного департамента США, американской армии и флота и местных властей Сан-Франциско, а также представителями советского посольства и генерального консульства в Сан-Франциско.
Приезд тов. Литвинова вызвал в США огромный интерес. Его осаждают многочисленные корреспонденты, фотографы, кинооператоры.
Через радиостанцию компании «Нэшнл бродкастинг» тов. Литвинов выступил с краткой речью, в которой приветствовал американский народ и подчеркнул решимость Советского Союза продолжать борьбу до полной победы».
В советском консульстве устроили завтрак. У всех было приподнятое настроение. Первый советник выступил с краткой речью. Тепло приветствовал Литвинова, сказал о его дипломатических заслугах перед страной, оценил работу предыдущего посла:
– Наше руководство посольством было незрелым. Теперь мы получаем выдающегося руководителя.
Литвинов ответил кратко:
– Перед отлетом из Москвы я был у товарища Сталина. Иосиф Виссарионович сказал мне, что линия, которую осуществлял мой предшественник Уманский, была правильной.
В комнате наступила тишина. Литвинов заторопился, сказал, что пора двигаться дальше. Через два часа на специальном самолете вылетел в Вашингтон.
Самолет, вспарывая небо Америки, шел на восток. Внизу угадывались гигантские плато Колорадо и Небраски, прерии Дакоты. Об этом этапе перелета Литвинов напишет кратко: «Это был самый удобный из всех самолетов, и я отлично выспался».
На вашингтонском аэродроме Литвинова встречала огромная толпа. Сюда прибыли представители государственного департамента, журналисты и кинооператоры, бывший посол в Москве Дэвис, писатели, артисты, бизнесмены, клерки из учреждений и частных контор. Многие с цветами. У Литвинова тут же просят интервью. Он отстраняется от журналистов, подходит к микрофону, чтобы сказать американскому народу, ради чего он прибыл в эту страну: «Первое мое посещение этой столицы состоялось в весьма важный момент. В настоящее время я прибыл в еще более важный период, когда решаются судьбы всех народов – всего человечества. Я знаю, с каким огромным интересом и сочувствием следит американский народ за событиями на Восточном фронте, и я заверяю американский народ, что Красная Армия и все Вооруженные Силы Советского Союза будут и в дальнейшем продолжать борьбу с гитлеровской Германией с теми же упорством и мужеством, которые вызвали одобрение и восхищение всего мира».
Литвинов готов к тому, что изоляционисты встретят в штыки его высказывания, начнут кампанию против него. Но через несколько часов после прибытия Литвинова в американскую столицу произошло то, что, в сущности, нетрудно было предугадать, – все радиостанции Соединенных Штатов Америки начали передавать экстренное сообщение: японцы напали на Пёрл-Харбор, топят американский флот, бомбят Гонолулу.
Он напишет об этом в Москву: «Неожиданные задержки в Тегеране и Багдаде (по вине англичан), из-за которых я должен был отказаться от более короткого пути на Америку и повернуть на Восток, раздражали меня и даже огорчали, но зато нам повезло в Гонолулу. Мы прибыли в Гонолулу в пятницу и должны были там пересесть на американский „клипер“, который по расписанию отлетает раз в неделю по средам. К нашему счастью, последний до нашего приезда „клипер“ прибыл туда из Сан-Франциско с опозданием и вылетел вместо среды в воскресенье, забрав нас. Если бы оставались там до среды, то сейчас подвергались бы бомбежке японцев или должны были бы повернуть обратно на Ирак. Через полтора дня после нашего отъезда из Гонолулу состоялась воздушная и морская атака японцев на этот город».
В декабре 1941 года официальные круги Соединенных Штатов Америки и весь американский народ переживали тревожные дни. Еще 7 декабря пресса опубликовала заявление представителя информационного совета Японии Хори, сделанное на пресс-конференции в Токио, что Япония и США ведут переговоры «в духе искренности, с тем чтобы найти общую формулу, на основе которой можно было бы успешно добиться создания мирного положения на Тихом океане».
Казалось, ничто не предвещало бури. Средний американец занимался своим бизнесом. И вдруг все перевернулось. Война!
События развивались стремительно. Морской министр Нокс сообщил предварительные данные о потерях в Пёрл-Харборе: получили серьезные повреждения девятнадцать кораблей, из восьми линкоров ни один не уцелел, погибло около трех тысяч человек. Американское военное командование отдало приказ затемнить все побережье от Калифорнии до мексиканской границы, началось минирование подступов к Нью-Йоркскому порту.
Америка прильнула к приемникам, слушая последние новости. Рузвельт выступил в конгрессе с речью, и каждая его фраза была подобна удару молота: «Я с сожалением сообщаю вам, что погибло очень много американцев. Кроме того, получены сообщения о торпедировании американских пароходов в открытом море между Сан-Франциско и Гонолулу. Вчера ночью японское правительство предприняло также нападение на Малайю. Вчера ночью японские вооруженные силы напали на Гуам. Вчера ночью японские вооруженные силы напали на Филиппинские острова. Вчера ночью японцы напали на остров Уэйк, а сегодня утром японцы напали на Мидуэй… Я прошу конгресс объявить, что с 7 декабря 1941 года состояние войны существует между Соединенными Штатами и Японской империей».
Американцам предстояло понять, что Тихий и Атлантический океаны больше не дадут им отсидеться в стороне от войны.
Америка встретила Литвинова горой приветственных писем и телеграмм. Писали рабочие, кинозвезды, миллионеры, священнослужители, журналисты, писатели, фермеры, рыбаки. Литвинов взволнованно читал эти послания, радовался популярности Советского Союза. Как изменились времена. Восемь лет назад, когда он впервые приехал в Соединенные Штаты, многие американцы имели самые искаженные представления о Советском Союзе. Индустриализация только начиналась. Могучая капиталистическая Америка злорадно посмеивалась: не выйдет, не вытянете, провалятся большевики со своими фантастическими планами. Рузвельт оказался дальновиднее, практичнее.
Теперь Страна Советов спасает не только себя. Весь мир. Американцы на улицах останавливают Литвинова, хлопают по плечу:
– Вы мистер Литвинов? Можно ли с вами сфотографироваться?
Восторгаются героизмом Красной Армии. Но это только начало, Литвинов знает, какая борьба еще предстоит, как трудно будет расшевелить американское общество, заставить отступить недругов Советского Союза.
8 декабря Литвинова пригласили в Белый дом. Он отправился туда, надеясь, что ему удастся установить с Рузвельтом тот контакт, который не регулируется никакими протоколами, но который достигается, когда партнеры стараются не переубедить, а понять друг друга, руководствуясь принципом взаимной выгоды и блага своих народов. Литвинову хотелось бы думать, что именно такой контакт между ним и Рузвельтом был достигнут восемь лет назад.
Рузвельт встретил Литвинова дружески. Выступления в конгрессе и по радио утомили его. Он старался быть бодрым, оптимистичным, но не мог скрыть тревогу и озабоченность.
Время президента было расписано буквально по минутам, и официальную церемонию вручения верительных грамот начали сразу же. Корреспонденты осаждают Белый дом, кинооператоры зажгли «юпитеры», радиостанции готовы передать сообщение о первом официальном визите советского дипломата.
Литвинов еще не успел отдохнуть после перелета, глаза у него воспалены, сердце покалывает. Но он, как всегда, собран, сосредоточен и думает только о том, чтобы как можно яснее довести до сознания американцев, что война подошла также к их берегам и вести ее придется сообща. Эту мысль он делает центральной, говорит о «страшной опасности, которую для всех наций представляет осуществление нацистской Германией заранее разработанной Гитлером преступной программы уничтожения политической и экономической независимости всех стран и порабощения всех народов».
Да, именно всех народов. Пусть никто не думает, что удастся остаться в стороне. Литвинов подчеркивает, что самые тяжкие удары и самые тяжкие жертвы в этой войне выпали на долю Советского Союза, дает оценку силам, напавшим на Америку, говорит, что они порождены той же идеологией фашизма.
Литвинов закончил свою речь. Рузвельт улыбается. Да, он доволен. Теперь очередь президента. Он сразу скажет, что думает о советском дипломате. С этого и начнет свою речь: «Мне представляется исключительно удачным, что в эти трагические дни, когда сохранение взаимопонимания и доверия между нашими двумя странами имеет столь жизненное значение не только для них самих, но также и для будущего всего человечества, Советское правительство сочло уместным послать в качестве своего представителя в Соединенные Штаты государственного деятеля, который уже занимал такой выдающийся пост в своей стране».
Рузвельт подчеркивает, что Литвинов приступает к исполнению своих обязанностей в день, который будет иметь великое историческое значение, заявляет, что Америка будет воевать с Германией.
После официальной церемонии вручения верительных грамот Рузвельт долго беседовал с советским дипломатом. Президента прежде всего интересовало, ожидает ли Советский Союз объявления войны Японией. Литвинов ответил, что Японии вряд ли выгодно ввязываться в войну с СССР. На вопрос президента, много ли дивизий снято с Восточного фронта, советский дипломат ответа не дал. Зато сам поинтересовался, отразится ли новое развитие событий на обещанном Советскому Союзу снабжении. Рузвельт ответил отрицательно.
Корреспондентам сказали, что сообщения о беседе не будет.
Когда Литвинов собрался уходить, Рузвельт сказал:
– Макс, приходите с женой вечером играть в бридж. Госпожа Рузвельт и я будем рады видеть вас у себя.
Через девять дней после вручения верительных грамот Литвинов напишет сыну и дочери в Москву: «Работы у меня много. Приходится делать много визитов и принимать множество народу. Гулять и отдыхать не приходится. К вечеру страшно устаю и не успеваю выспаться. У посла в Вашингтоне в два раза больше работы, чем в любой другой столице, да и момент теперь такой ответственный. Иногда думается, что я взял на себя задачу не по силам или не по возрасту… Пробовал было раз сходить в концерт по приглашению Эгона Петри, но после первого номера меня вызвали к президенту. Я у него уже был четыре раза».
Но ни возраст, ни здоровье, подорванное десятилетиями постоянного напряжения, ни временный отрыв от дипломатической и партийной деятельности, которой он отдал всю жизнь, ничто не помешало и не могло помешать Литвинову не просто выполнять обязанности посла в Вашингтоне, а снова стать государственным деятелем, оказывавшим серьезное влияние на мобилизацию сил для борьбы против фашизма именно в той стране, определенные круги которой и сами были повинны в том, что Гитлер заливал кровью Европу. И именно он, Литвинов, был призван подтолкнуть эту огромную страну – с ее мощными ресурсами, с ее сложными перипетиями политической жизни – к тому, чтобы бросить на чашу весов свободолюбивых народов и свою мощь.
И если бы Литвинову сказали, что он совершает что-то особенное, он просто не понял бы этого. Он делал свое дело, и делал его, не думая о своем личном благополучии или неблагополучии. И для него в этом не было ничего необычного. Он так работал всю жизнь.
В начале декабря организация «Уор Раша релиф», занимающаяся сбором средств в пользу Советской страны и Красной Армии, устроила митинг в Медисон-Сквер-гарден. Литвинов вылетел в Нью-Йорк. В огромном зале заняты все места, люди стоят в проходах. Вокруг сцены – почетная охрана из девушек-военнослужащих. Высокие, статные, они одеты в великолепно сшитую униформу Женского вспомогательного корпуса.
Литвинов поднялся на сцену, встреченный громом оваций. Максим Максимович понимает, что это приветствуют героических солдат генерала Жукова, стремительным контрнаступлением отбросивших немцев от стен Москвы. Он с ними. В наступающей цепи бойцов. Он снова в строю.
Литвинов подошел к микрофону. Он давно не выступал перед аудиторией. Когда это было последний раз, кажется в Женеве? С тех пор прошло несколько лет. Начал говорить. По-английски. Без записок. Слова лились свободно, складывались в четкие фразы:
– Моя родина – Советский Союз ведет смертельную схватку с фашистскими ордами.
Говорил о страданиях Смоленщины и Украины, о горящих белорусских селах, о голодных замученных детях, обесчещенных девушках, о солдатах, бросающихся под немецкие танки.
В огромном зале было очень тихо. Потом кто-то не выдержал, разрыдался. Женщина из первого ряда подбежала к сцене, сорвала с шеи бриллиантовое колье, бросила Литвинову под ноги. За ней другая, третья срывали с себя кольца, браслеты. Сцену обступили люди. В президиум полетели чеки, один, другой, сотни. Задыхающийся человек крикнул, размахивая бумажкой: «Мой вклад!» Передал чек на пятнадцать тысяч долларов. Гора чеков росла. Девушки из почетной охраны передавали их в президиум. Гигантский Медисон-Сквер-гарден грохотал, плакал, кричал, неистовствовал.
Литвинов спокойно смотрел в зал, потом сказал:
– Господа, нужен второй фронт!
Литвинов приехал в Соединенные Штаты в необычайно трудное для Советского Союза время. Шел пятый месяц Великой Отечественной войны. Страна выдержала первый удар врага ценой тяжелых потерь в живой силе и технике.
На Западе многие были убеждены, что с СССР будет покончено в очень короткий срок. На следующий день после вторжения вермахта в Советский Союз военный министр Соединенных Штатов Стимсон представил Рузвельту доклад, в котором писал: «За последние тридцать часов я почти все время размышлял о германо-русской войне и о ее влиянии на нашу политику в ближайшее время. Чтобы прояснить свои собственные взгляды, я провел сегодняшний день в совещании с начальником штаба и с сотрудниками отдела военного планирования объединенного штаба. Я рад сообщить, что нашел значительное единодушие относительно основ политики, которую, по их мнению, нам следует проводить…
1. Германия будет основательно занята минимум месяц, а максимально, возможно, три месяца задачей разгрома России…»
Биограф Рузвельта Роберт Шервуд, приведший в своей книге докладную записку Стимсона, пишет, что изоляционисты ликовали. Они «получили возможность вовсю пропагандировать первоначальную установку нацистской партии, что Гитлер – единственный оплот против большевизма».
Через две недели Джозеф Дэвис, бывший посол США в Москве, констатировал, что «сопротивление русской армии более эффективно, чем все ожидали». Но эту точку зрения разделяли немногие. Оценка ситуации не очень-то изменилась и к концу 1941 года. В американских промышленных кругах многие были убеждены, что сопротивление Советского Союза будет сломлено, а поэтому нет никакого смысла посылать русским оружие. Оно все равно попадет к Гитлеру. Эта тема обсуждалась не только в среде военных специалистов, но и в политических салонах Вашингтона и Нью-Йорка, в правительственных сферах – в государственном департаменте и Белом доме, хотя лично Рузвельт и высказался за оказание помощи Советскому Союзу, но предпочитал придерживаться политики «поспешать медленно».
Ведущие американские газеты рассуждали: создалось парадоксальное положение, которое можно наблюдать только в романах Федора Достоевского. Германия воюет с Советской Россией. Япония напала на Соединенные Штаты. Но мы, вместо того чтобы склонить Советскую Россию объявить войну Японии, которая воюет против нас, объявляем войну Германии, которая против нас не воюет.
Отсюда следовал вывод: Советская Россия должна начать войну против Японии, в противном случае Соединенные Штаты не должны ударить палец о палец для оказания помощи России. Пропаганда недругов Советского Союза, несомненно, влияла на обывателя, который не хотел, а подчас и не был способен заглянуть в суть проблемы, прозреть будущее, которое требовало совместных действий против гитлеровской Германии. И все же общественное мнение Соединенных Штатов было настроено дружески, многие организации выступали за оказание немедленной помощи СССР.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.