МАЛЬЧИК ПЛЯШЕТ ПОД ДОЖДЕМ

МАЛЬЧИК ПЛЯШЕТ ПОД ДОЖДЕМ

Следующая наша встреча с Яшей произошла весной.

В середине мая мне предоставили отпуск. Феодосийский поезд согласно расписанию должен был прийти в Джанкой еще засветло, но опоздал. На каждой станции его то расцепляли, то сцепляли — это был сборный товаро-пассажирский поезд, сохранивший еще со времен гражданской войны название «максимка». Приползли мы в Джанкой поздно, в двенадцатом часу. Уставший, едва передвигая затекшие ноги, я вышел из душного вагона на перрон. Но и здесь не лучше: стояла жара, воздух был совершенно неподвижный и тяжелый. Его тяжесть я ощущал физически — теменем, плечами. «Будет гроза», — подумал я и заторопился домой. Идти мне предстояло довольно далеко по безлюдным, плохо освещенным улицам.

На пути к дому мне надо было пройти обширный пустырь. Таких пустырей тогда много было в Джанкое — городок застраивался без всякого плана. Идешь по улице, вдруг она обрывается, и перед тобой — поросшее бурьяном поле. Словно в напоминание, что живешь не где-нибудь, а в степной Таврии.

Едва вступил я на наш пустырь, как в спину мне ударил ветер, чуть с ног не свалил. Теперь я уже не сомневался, что меня застигнет гроза. Обычно за таким скаженным степным ветрюгой, будто на привязи, мчатся грозовые тучи. Только что видишь над собой чистое небо: если днем, то бледно-голубое; если ночью, то темно-бархатное, усеянное звездами. А подул ветер, и в небе уже темным-темно — ни просвета, ни звездочки. Сразу же «библейский потоп» начинается.

Такие скоротечные грозы бывают только в степи и на море. Все совершается как бы мимоходом, проездом, пролетом — неожиданно налетает вихрь, неожиданно гремит гром и сверкают молнии, хлещет проливной дождь. Все сразу. И так же внезапно вся эта «музыка» прекращается.

Так было и в этот раз: в кромешной тьме ослепительно сверкнула молния, грянул гром, и одновременно с ним, без всякого предисловия, на Джанкой обрушился ливень. Я промок в одно мгновение. И все же бросился бежать, хоть это было уже ни к чему. Я бежал до тех пор, пока не уткнулся в полуразрушенный саманный забор. «Черт побери, значит, я сбился с дороги. Ведь это же постоялый двор», — подумал я.

Правда, самого постоялого двора давно уже не было — он сгорел еще до революции. От него остались только развалины. Еще несколько лет назад здесь по ночам прятались грабители, подстерегая запоздавших прохожих. Словом, местечко не из приятных. Мне стало жутко. Вокруг ни единой живой души, ни зги не видно: если зацапают разбойники, хоть до утра кричи — никто не услышит, никто не поможет.

Я невольно попятился, но тут сверкнула близкая молния, и то, что я увидел, испугало меня гораздо больше, чем воображаемые разбойники.

Среди развалин постоялого двора под проливным дождем плясал какой-то человек. Совершенно голый. В чем мать родила. Лихо плясал, весело, воздев к грозному, грохочущему небу руки.

«Сумасшедший! Ну да, конечно, сумасшедший! Кто же еще способен на такое. Что делать? Бежать!» Но что-то удержало меня. Любопытство? Да, любопытство. Вернее, мысль, что ничего подобного я уже никогда в жизни не увижу.

Снова сверкнула молния, и я узнал в странном плясуне Яшу Чапичева. От удивления буквально онемел. Хотел что-то сказать, хотел окликнуть его, но язык не повиновался. А Яша, не ведая, что за ним наблюдают, самозабвенно плясал под дождем, под бурную музыку майской грозы. До чего же выразительна была эта пляска! Даже не пляска, а предельно точный рассказ о Яшиной душе. Еще ничего не зная, я понял: с ним что-то произошло. Что-то чрезвычайно важное, большое, и он сейчас не может рассказать об этом иначе, как пляской под проливным дождем.

Четверть века спустя я смотрел в Тбилиси картину молодого грузинского кинорежиссера. В ней был такой эпизод: паренек в промокшей до нитки одежде пляшет под дождем. Я был потрясен. И не только потому, что я вспомнил Яшу. Это само собой. Меня потрясла сила искусства, сила художественного проникновения. Каким-то волшебным лучом режиссер осветил душу этого паренька, и я увидел ее, как не увидел бы ни при каких других обстоятельствах: чистую, благородную, до краев переполненную радостью бытия, счастьем первой разделенной любви. В тот миг мне было так хорошо, будто меня самого одарили этой радостью. Но на некоторых зрителей пляска под дождем, как я потом понял, не произвела такого впечатления. Одни проявили равнодушие, другие недоумевали: «Что за дикая фантазия?» Люди не поверили художнику. А я поверил. Поверил потому, что однажды видел такое своими глазами, и не в кино, а в жизни…

Но вернемся к развалинам постоялого двора в Джанкое. Оправившись от удивления, я крикнул:

— Яшка!

Он услышал, остановился и, немного помедлив, шагнул в мою сторону.

— Кто там?

Я назвался. Яша обрадовался:

— Вот здорово! Откуда ты взялся?

— С поезда.

— А что здесь делаешь?

— А ты что здесь делаешь? — в свою очередь спросил я.

— Я? Я купаюсь. Бесплатная баня. Водичка теплая, вот и купаюсь. Самый лучший в мире душ. Красота! — Он звонко шлепнул себя по бедрам. — Сто пудов джанкойской пылюки смыл. Не веришь?

Я действительно не верил Яше. Врет, конечно. При чем тут баня, при чем тут душ? Тут что-то другое.

— «Купаюсь!» — передразнил я дружка. — А почему же ты плясал? При чем тут танец «Умирающего лебедя», раз ты просто купаешься?

— Как почему? Дождик знаешь какой щекотный. Вот попробуй, разденься, сам запляшешь. Давай, давай, раздевайся, все равно ты весь мокрый.

Пока Яша уговаривал меня раздеться, весенний ливень убежал на бесчисленных, тоненьких и быстрых своих ножках за город, на степной простор, и молнии сверкали теперь уже далеко над Сивашем, а раскаты грома звучали все глуше и невнятнее. И снова в небе засияли звезды, словно они, как и Яша, смыли с себя под самым лучшим в мире душем по сто пудов джанкойской пылюки, въедливой, серой и тусклой.

— Кончен бал! — сказал Яша. — Ну что ж, пошли.

— Так голый и пойдешь?

— Почему голый? Сейчас оденусь.

Он достал из прикрытого камнем углубления в заборе одежду и, прыгая на одной ноге, стал влезать в свои штаны. Одевшись, зашагал со мной рядом, хотя жил он в другом конце города.

— Я немного провожу тебя, — сказал Яша. — Что-то спать не хочется. Выспался я сегодня. Дай чемодан понесу. Ух, какой тяжелый. Что у тебя там, гири?

— Книги.

— Интересные?

— Всякие.

— Дашь почитать?

— А ты читаешь?

— Ого! — воскликнул Яша. — Еще как. Я такие книженции прочитал, закачаешься. Хочешь расскажу?

— Потом, в другой раз. Ты лучше расскажи, что с тобой произошло?

— Откуда ты знаешь? — удивился Яша и опустил на траву мой чемодан.

— Догадался.

— Ври больше, — недоверчиво протянул он. — Кто тебе сказал?

— Никто мне ничего не говорил. Я видел, как ты плясал, и понял: с тобой что-то случилось.

— Разыгрываешь.

— Ничего я тебя не разыгрываю. Ты лучше скажи, с чего это ты расплясался?

— На радостях. Танец освобождения, — сказал Яша.

— Не темни, говори яснее. От кого ты освободился?

— Вообще от Ветроса. А сейчас из КПЗ.

— КПЗ?

— Ну да. Это в милиции — камера предварительного заключения.

— Достукался!

— Ничего не достукался, — обиженно возразил Яша. — Ты сначала узнай, а потом будешь говорить: «Достукался!» — Видно, его очень оскорбило это слово. — Что я тебе, «блатняк» какой или вор? Если хочешь знать, я за хорошего человека заступился. Он за справедливость боролся, а я за него…

Начало его рассказа было сбивчивым, не очень ясным. Вероятно, Яша не сразу простил мне мою оскорбительную недоверчивость, но затем он увлекся и изобразил события дня так ярко и убедительно, показывая в лицах всех участников, что, честное слово, мне до сих пор кажется, будто это все произошло не с Яшей, а со мной.

…За неделю до того Яша взял в библиотеке книгу Войнич «Овод». Он так увлекся ею, что не мог оторваться. Пробовал читать и на работе, чем навлек на себя гнев хозяина и насмешки его подручных.

— Господин профессор кислых щей! Будьте добры, принесите прибор!

— Мсье профессор, компресс!

— Профессор, подай клиенту пальто!

— Эй, зачитанный, подмети пол!

Так издевались над ним с утра до вечера. А эти люди сами называли себя интеллигентами. Они носили галстуки, употребляли в разговоре иностранные слова и, обслужив клиента, из тех, которые отказываются от дорогих одеколонов, кремов и бриллиантинов, брезгливо скривив губы, говорили: «Что с него возьмешь? Необразованный, некультурный…»

А теперь в свободное от работы время, когда не было клиентов, они дотошно обсуждали вопрос о вреде запойного чтения. Каждый из них знал множество подходящих историй с трагическими концовками. От одного зачитанного сбежала жена, писаная красавица. Не стерпела бедняжка. Она к мужу с лаской, а он в книгу уткнется, не замечает, не слышит. Даже ночью в постели читал. Тоже мне, называется муж! А другой зачитанный, кассир банка, из-за книг на большую сумму просчитался. Почти на миллион. Ну его, раба божьего, в суд. Десять лет с конфискацией всего имущества. Судья спрашивает: «Согласны с приговором?» А он одуревшей башкой мотает: «Нет. Либо расстреливайте, либо оставьте книги. Все равно я без книг жить не могу». А третий…

В ветросовском салоне любили почесать языки, любили всласть поиздеваться над человеком, тем более над безответным. А Яша молчал. Делал вид, что ничего не слышит, что подобные разговоры к нему не относятся. И это злило его мучителей.

— А ты слушай, пацан! Слушай и на ус мотай. Для тебя же стараемся, — говорил кто-нибудь из мастеров.

Подала свой голос и мадам Ветросова.

— Такой чудный мальчик, такая чудная голова! — со вздохами и ахами запричитала она, запустив свои пухлые, выхоленные пальцы в Яшины действительно чудные кудри. Вероятно, именно их и имела в виду мадам Ветросова, жалобно причитая над Яшиной головой. Мадам — жена парикмахера, и человеческая голова — это для нее прежде всего волосы: либо гладкие, расчесанные на пробор, либо подстриженные под ежика, либо такие курчавые, как у Яши. Даже в витрине ветросовского салона стояли не манекены, а словно отрубленные манекеньи головы с запыленными, давно не чесанными волосами.

Яша с трудом вырвался из цепких рук хозяйки. Хуже нет, когда такая мадам начинает гладить твои волосы. Этого Яша терпеть не мог. Но мадам не смутилась. Она продолжала жалеть Яшу и чуть ли не со слезами на глазах принялась умолять его:

— Брось книжки, мальчик. Погубят они тебя.

Вряд ли мадам в самом деле жалела мальчика. Но книги она ненавидела искренне, всей душой. Они были ее личными кровными врагами. У мадам были серьезные основания для ненависти к книгам.

Ее родители воспитали бедного сироту, дальнего родственника — Федю. Парень вырос всем на загляденье: красавец, царевич с картинки. Мадам Ветросова не жалела красок, описывая Федю, и прозрачно намекала, что Федю все считали ее нареченным. А она была завидной невестой: единственной наследницей трех мануфактурных магазинов, двухэтажного дома на главной улице в Мелитополе, паровой мельницы и богатого хутора под Геническом. И собой она была хороша. Чего ж еще нужно было Феде в его сиротской жизни? Счастье само в руки давалось. Но там, где книги — там нет счастья. Увлекся Федя чтением. Сутками напролет читал: день ему мал и ночь коротка. И «свихнулся». Увели его книги из дому, от невесты, от богатства. Куда увели? Известно куда — к тем, кто на чужое добро позарился — в революцию. Только в двадцатом году вернулся Федя в дом, где его вырастили. Но не с покаянием вернулся, не с любовью, а с бумагой о реквизиции. Подчистую, до последней полушки реквизировал Федя приданое своей бывшей невесты. Дом — под школу, магазины — «потребиловке», хутор — чабанам и батракам, мельницу — государству.

— Но есть бог на свете! — не без злорадства закончила свой рассказ мадам. — Наказал бог комиссара. Через полгода помер Федя на больничной койке. После смерти распотрошили его доктора: интерес у них был узнать, отчего помер здоровый молодой человек двадцати двух лет. И что же вы думаете? От книг он помер. Зачитался так, что мозги усохли. Распилили ему голову, а там вместо мозгов — белый порошок, ну чисто такой, как у нас мыльный…

При этих словах мадам даже всхлипнула. Что она оплакивала? Может, красавца жениха, вместо которого судьба подсунула ей лопоухого лысого парикмахера. А может, свое богатое приданое. Кто знает.

Ветросов криво усмехнулся. Плевать ему, конечно, было на всех красавцев мира. А вот мануфактурные магазины — это вещь. Сердце его разрывалось, когда он думал об уплывших из рук магазинах.

Зато подручные Ветросова до упаду хохотали и над зачитанным комиссаром, и над мадам, и над хозяином.

Яша тоже смеялся. «Вместо мозгов мыльный порошок». Показалось, что это смешно. Но парикмахеры набросились на мальчика:

— А ты чего смеешься? Плакать тебе надо, а не смеяться. Смотри, Яшка, зачитаешься, мозги высохнут. В порошок мыльный превратятся… Ха-ха…

Яша, конечно, мог бы совершенно точно сказать, что у них у самих в голове. Даже не мыльный порошок, а кое-что похуже и с другим запахом. Но стоит ли связываться? Под влиянием «Овода» он жил эти дни в каком-то ином мире. Там высокие страсти и высокие цели. А здесь… Здесь только низость, мельтешение и глупость. Такая глупость, что даже не обидно. Нет, лучше помолчать. «Ноль внимания, фунт презрения», — так советовал Тимка.

Так он и поступал. Но в салоне Ветросова было законом — доводить каждую подлость до предела. Яша почему-то не подумал об этом, когда на следующее утро хозяин велел ему идти к прачке за чистыми салфетками. Он даже обрадовался: куда угодно, лишь бы не видеть противные рожи своих мучителей. На беду свою Яша оставил в салоне книгу. Он вспомнил об этом на полпути к прачке и, почувствовав тревогу, бегом вернулся в парикмахерскую.

Книги уже не было. Он увидел это сразу, как только отворил дверь. Книги не было, но зато перед каждым мастером на туалетном столике лежала стопка бумаги: маленькие такие листочки, чтобы вытирать бритву. Обычно Яша нарезал их из старых газет. Он и сегодня собирался это сделать, А они сами сделали. Яша схватил один листочек и увидел знакомые имена. Это был его «Овод».

— В глазах у меня потемнело, — говорил мне потом Яша.

Кто-то из мастеров хихикнул. А Яша закричал:

— Убью! Спалю вас, гадов!

Они не поверили. Ну что им может сделать такой шпингалет? И чего он так кричит? Ведь его, дурака, уму-разуму учат. Ему добра хотят. Они от души потешались над горем мальчика. Такой забавный пацан! Умора! Настоящий артист! Они еще корчились от смеха, когда Яша вбежал в боковушку и, опрокинув ногой жестяную банку, яростно бросил в лужицу керосина горящий примус. И тотчас вспыхнуло пламя.

— Чтобы вы все сгорели, проклятые, все!

Но пожар не состоялся. Его сразу потушили. А мальчику скрутили руки. Парикмахеры поволокли его в милицию. Он отчаянно сопротивлялся, кричал, не закрывая рта, о том, как ненавидит их, о том, как желает им смерти. А в милиции так расшумелся, что дежурный, почесав затылок, сказал:

— А ну давай в КПЗ. Посидишь в камере, успокоишься. Вечером приедет начальник, нехай он сам с тобой разбирается…

В пустой комнате с решетками на окнах, которую дежурный назвал КПЗ, Яша действительно успокоился. Все равно никто не услышит. Так зачем же глотку драть? И еще он понял: хуже, чем в салоне у Ветроса, ему уже не будет. Плохо будет, но хуже нет. Не может быть хуже.

Это его успокоило. И сразу навалилась усталость, захотелось спать. Не думая уже о возможных последствиях своего поступка, Яша лег на ничем не покрытую койку и безмятежно уснул.

Вечером его разбудили.

— Ходи к начальнику. Давай, давай, не задерживай.

В кабинете начальника уже сидел Ветросов. Увидев Яшу, он вскочил и, брызгая слюной, завопил:

— Вот, полюбуйся! Погляди, какой разбойник! А глазищи!.. Так и режет, подлец, так и режет.

— Спокойно, — сказал начальник и кивнул Яше: — Садись.

Яша сел.

— Ну, выкладывай, герой, что натворил?

Яша сам уже знал, что никакой он не герой.

— Натворил, — тихо ответил Яша. — Я натворил, а вы наказывайте.

— За этим дело не станет, — обещал начальник. — А сейчас расскажи все по порядку. И только правду. Слышишь, только правду.

А Яше и самому не хотелось врать. Зачем ему врать? И он рассказал всю правду. Да, он хотел сжечь парикмахерскую. Вместе с хозяйкой, вместе с Ветросом и его подручными.

Услышав это признание, Ветросов снова вскочил:

— Вот видишь!

— Да помолчи ты, — начальник стукнул ладонью по столу и спросил Яшу:

— Значит, живьем хотел сжечь?

— Живьем, — подтвердил Яша.

— Зачем тебе это потребовалось?

— Чтобы они не жили на свете, чтобы не воняли, не портили воздух.

Начальник усмехнулся и покачал головой.

— Да ты, я вижу, фрукт.

— Я не фрукт, а человек, — возразил Яша.

Начальник посмотрел на Яшу с любопытством.

— Человек, говоришь? Ну что ж, посидишь в тюрьме, посмотрим, кто ты таков. Если человек — тюрьма тебе на пользу пойдет, а если…

— Какая тюрьма! — возмутился Ветросов. — Какая тюрьма его исправит?!

— А что прикажешь с ним делать? — спросил начальник.

— Расстрелять! — твердо сказал Ветросов.

— Кого расстрелять? — удивился начальник. — Вот этого хлопчика?

— «Хлопчика»… — Ветросов деланно рассмеялся. — Может, еще скажешь младенца? Бандюга он, вот кто! Убийца, поджигатель! К стенке его, подлеца, без разговора. По закону. Ты же сам всюду кричишь: «Перед законом все равны».

В Джанкое наизусть знали это любимое изречение начальника милиции. Знали также, что он всегда неуклонно действовал согласно этому правилу, по справедливости воздавая каждому, кто грешил против закона. Честно и справедливо действовал. Но Ветросов забыл, что начальник милиции нередко добавлял к этому честному и справедливому правилу не менее честное и справедливое продолжение. И начальник напомнил о нем Ветросову.

— Это верно, перед законом все равны, — сказал он. — Только в таком деле классовый подход нужен.

— Классовый подход! — взорвался Ветросов. — А когда мы с тобой в окопах вшей кормили, когда на Перекоп в атаку шли, чего ты мне тогда о классовом подходе не говорил? Чего тогда не говорил, спрашиваю?

— И тогда говорил, — спокойно сказал начальник. — Только ты все начисто забыл. Что верно, то верно: и в окопах мы с тобой лежали, и Перекоп штурмовали. Но тогда другой человек рядом со мной в атаки ходил. Другой… То был боец за рабочее дело, сын рабочего и сам рабочий. А сейчас я смотрю на тебя, Ветрос, во все глаза смотрю, и того бойца не вижу. Нет его. Да ты и сам про него забыл. Даже в светлые праздники ты про того бойца не вспоминаешь. Только когда финотдел прижимает, ты начинаешь размахивать инвалидной книжкой и кричишь: «Потише, братцы, не жмите так, я не чужой, я свой».

— Когда кровь проливать, тогда свой, а теперь…

— Не шуми, Ветрос. Я тебе правду говорю. Чего ж ты шумишь? Верно, тот Ветрос, боец, жизни своей не щадил, когда дрался за наше общее, справедливое дело. А сейчас ты за что дерешься? За что, спрашиваю тебя, борешься? Молчишь? Так я скажу. Ты за свое шкурное дело борешься. За свою кубышку. И за нее ты никого не пощадишь, любому глотку перегрызешь, любого к стенке поставишь: и брата, и свата, и друга, и старушку дряхлую, и пацана малолетнего. Никого не пощадишь. Сиди, сиди, не ершись! Раз уж пришлось, я тебе все скажу, по справедливости. Верно, на войне ты крови своей не пожалел, пролил ее за наше дело. Подтверждаю. Но сейчас ты чужую кровь сосешь и никак не насытишься.

— У кого это я кровь сосу?

— Хотя бы у этого хлопчика.

Ветросов руками всплеснул:

— Посмотрите на него! Глазам своим не верю. Да чтоб Советская власть бандюков защищала…

И тут начальник сорвался. Все время говорил спокойно, а тут закричал:

— Замолчи, гад! Не трожь Советскую власть. Слышишь, не трожь…

А Ветрос тоже во всю глотку:

— Не смей на меня кричать. Я на тебя жаловаться буду. Я в Симферополь поеду, в Москву. Да знаешь ты…

Начальник как-то вдруг успокоился. И совсем тихо сказал:

— Знаем, Ветрос, все знаем. Думаешь, не знаем, о чем ты в своем салоне с куркулями толкуешь? Как вы в один голос Советскую власть ругаете? И будь уверен, Ветрос… в свое время мы с тебя за это спросим. Да, спросим…

Ветрос сразу скис. По словам Яши, у него лицо такое стало, будто он со страху в штаны наделал.

Начальник повернулся к Яше, спросил:

— Какую они у тебя книгу испортили?

— «Овод».

— Про что это?

— Про смелого революционера, — сказал Яша. — Овод знаете какой смелый был и справедливый?.. Он за бедняков боролся против богачей и попов…

— Так, понятно, — мрачно проговорил начальник и неожиданно добавил: — Ты иди, хлопчик.

— Куда? — не понял Яша.

— Домой иди, отдыхай. Уже поздно.

— А тюрьма?

Начальник усмехнулся:

— В тюрьму и без тебя есть кого сажать. Еще немало гадов ходит по нашей земле. И каких гадов! Иди, иди… Нечего тебе здесь делать. А я тут с гражданином кое о чем потолкую.

Уже у дверей Яша услышал, как начальник сказал Ветросову:

— Революционную книгу, значит, уничтожили? Так! А как это называется, гражданин Ветросов? Молчите? Так я вам скажу: контра это! Чистой воды контра. И не только на словах, а действием…

…Закончив свой рассказ, Яша устало вздохнул, помолчал немного и вдруг сказал с завистью и восхищением:

— Вот это человек!

— Ты о ком?

— О начальнике. Настоящий человек. Справедливый. Он, как Овод. Только глянул — и все понял.

— А ты, Яша, хоть что-нибудь понял?

Наверное, мне не следовало задавать ему этот вопрос. Он рассердился:

— Не беспокойся, понял. Сами с усами. Эх, черт меня попутал встретиться с тобой сегодня.

Теперь рассердился я:

— А я, наоборот, рад, что поспел на такой спектакль. Где еще такое увидишь? В цирке деньги надо платить, а тут бесплатно.

— Брось, — сказал Яша, — не ехидничай. Если хочешь, завтра доругаемся. А сейчас скажи: правда, что у начальника сабля золотая есть? За храбрость.

— Не совсем золотая. Клинок, конечно, стальной, а на рукоятке и ножнах золото.

— Ну, это неважно, — сказал Яша. — Главное, что она за храбрость. Еще говорят, что у начальника вот тут, под сердцем, пуля застряла. Мне дежурный милиционер сказал. Из белогвардейского браунинга пуля. Вот такая малюсенькая. Это правда?

— Правда, — сказал я. — Все у начальника есть. И сабля золотая, и пуля под сердцем. Потому что начальник — герой. А вот у тебя что? Что ты о себе думаешь?

— Ничего… Зачем мне о себе думать?

— А как жить собираешься?

— Как-нибудь проживу. Да что ты меня допрашиваешь? Меня уже сегодня допрашивали, хватит с меня.

— Кто тебя допрашивает? Я с тобой как друг говорю.

— Как друг? — посмотрел на меня Яша.

— Не веришь?

— Верю. И знаешь, мы с тобой одно дело сделаем. Мировое дело. Тебя на пароходы свободно пропускают?

— Свободно, я же в порту работаю.

— И на те, что за границу идут?

— На все пропускают.

— А меня провести на пароход сможешь?

— Что за вопрос, конечно, смогу.

— Молодец, — одобрил Яша. — Так вот, давай спрячемся на пароходе и махнем…

— Куда?

— В Париж.

— А что мы там делать будем?

— Не бойся, дело найдется. Построим баррикады. «Граждане, к оружию!» — и начнем шерстить контру.

— Начитался, — сказал я. — Кому книги на пользу, а тебе…

— При чем тут книги, это я сам придумал. Разве плохо придумал?

— Да нет, не так уж плохо, — сказал я. — Только зря ты воображаешь, что парижане без тебя не обойдутся. Они, брат, сами знают, когда строить баррикады. Они сами грамотные.

— Это верно, они грамотные, — согласился Яша.

— А ты не очень.

— Не очень, — снова согласился он. — Так что ж, по-твоему, мне дома сидеть, не рыпаться?

— Почему же, рыпайся, только с пользой и людям, и себе. Тебе учиться надо, а ты…

— Ладно. Спасибо за совет. А что, если в Африку махнуть? Я в журнале читал: там негры сплошь неграмотные, а я все-таки читать умею. Прочитаю им про революцию, и начнем…

— Что начнем?

— Эх, что с тобой говорить. Разве ты поймешь! — Он, видимо, решил, что каши со мной все равно не сваришь, протянул руку: — Ну, будь здоров, пойду. Наши, наверное, думают, что Ветрос меня на мыло сварил…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.