Глава четвертая Азимут — на Запад

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава четвертая

Азимут — на Запад

Переправа была спокойной: на правом берегу Днепра соединения 7-й гвардейской армии генерала Шумилова и 5-й гвардейской танковой армии генерала Ротмистрова уже несколько дней удерживали плацдарм, вытянувшийся вдоль реки километров на семь. Однако вглубь наступавшим войскам удалось продвинуться не больше чем на четыре-пять километров. Гитлеровцы не просто оборонялись на занятых рубежах. Они то и дело пытались атаковать, стремясь восстановить положение, то есть, говоря другими словами, сбросить советские соединения в Днепр и вновь овладеть правым берегом. Занимавшим плацдарм войскам генералов Шумилова и Ротмистрова приходилось туго.

Мы переправлялись ночью, в вязкой осенней темноте, когда, отплыв от своего берега метров на десять, уже перестаешь его видеть, так же как не видишь правого берега, к которому направляешься. И хотя чернильные воды Днепра видны только в непосредственной близости от тебя, все окружающее начинает казаться огромным, нескончаемым океаном.

Черным и необыкновенно высоким казался и песчаный обрыв правого берега. Лодки мягко тыкались в узкую прибрежную полосу, над которой стояла стена берега.

Утром 13 октября 1943 года мы сразу вступили в бой. Наше появление на плацдарме обеспечило некоторый перевес в силах, контратаки врага стали реже, его напор несколько уменьшился. Следовательно, 5-я гвардейская армия прибыла вовремя.

Через сутки, утром 14 октября, меня, как и других командиров дивизий, вызвали на совещание.

Стоя у штабного автобуса, в котором должно было проводиться совещание, я смотрел, как от левого берега, наискосок пересекая течение могучей реки, сюда, к автобусу, направлялась быстрая моторная лодка.

Вскоре стрекот мотора умолк, лодка мягко скользнула по песку, и на берег вышел командующий 2-м Украинским фронтом генерал армии Конев в сопровождении адъютанта и охраны.

Я встречался с генералом Коневым уже второй раз. Мне показалось, что за время, прошедшее со встречи в Забродах, он совсем не изменился, даже как-то словно посвежел. Но может быть, так казалось потому, что командующий приехал в хорошем настроении, видимо довольный тем, как складывались дела на нашем плацдарме.

В штабном автобусе, где собралось командование нашей армии вместе с командирами всех дивизий, было очень тесно и невыносимо жарко. Правда, никто не обращал на это внимания, потому что оно было целиком поглощено тем, что говорил командующий фронтом, подробно обрисовавший обстановку, которая сложилась на нашем участке.

Случайно я оказался сидящим рядом с Коневым и слушал его, как мне казалось, с большим вниманием, хотя от жары и духоты буквально взмок. Вдруг я подскочил от совершенно неожиданного сильного толчка в бок. Ничего не понимая, я начал оглядываться и встретил внимательный сердитый взгляд Конева. Оказывается, сам того не заметив, я, разморенный жарой, задремал и даже слегка всхрапнул, чем и привлек внимание командующего фронтом, разбудившего меня.

— Вы что, ночью не спали, что ли? — обратился ко мне командующий.

— Простите, пожалуйста. Так точно. Две ночи не спал совсем, — ответил я, немного обескураженный.

— Сочувствую. Однако спал не спал, а когда говорит командующий, надо слушать, а не спать.

Я не стал бы писать о таком пустяковом случае, хотя, признаться, он мне настроение испортил, если бы некоторое время спустя Конев сам не вернулся к нему при довольно интересных обстоятельствах, о чем я еще расскажу.

В этот же раз командующий перешел к постановке задач непосредственно нашей армии. Эти очень ответственные задачи по расширению захваченного плацдарма на правом берегу Днепра были глубоко продуманы, сформулированы четко, и решение их требовало от нас действий крайне активных, решительных и уверенных.

За несколько дней напряженных боев плацдарм на правобережье действительно расширился. Это сильно растянуло соединения 7-й гвардейской армии генерала Шумилова, да и 5-й гвардейской тоже. Танкисты генерала Ротмистрова за эти дни продвинулись вперед на несколько десятков километров в направлении Пятихатки. Наша дивизия к 21 октября вышла на рубеж Чечеливка, Ново-Мануиловка, Петрово это 30 километров южнее Александрии. И вот тут неожиданно я получил приказ: 13-й гвардейской стрелковой дивизии перейти в распоряжение 7-й гвардейской армии. Еще неожиданнее было сразу же полученное от командарма генерала Шумилова задание: с раннего утра следующего дня форсированно развивать наступление в направлении Чечеливка, Спасово, Верблюжка.

Наша дивизия в это время занимала рубеж по берегу живописной реки Ингулец около населенного пункта Петрово, километрах в сорока от Верблюжки, куда нам предписывалось дойти за один день. Задача оказалась, таким образом, не из легких. Но меня она удивляла не самой трудностью марш-броска: на войне приходится делать и не такое. Удивляла глубина наступления, особенно потому, что 5-я армия вообще в этот момент не наступала, да и соседа слева я тоже не чувствовал.

Я сказал об этом генералу Шумилову.

— Да нет, там впереди вас уже пришли в соприкосновение с противником первый и пятый гвардейские механизированные корпуса. Они уже прошли Верблюжку. Вот вы и подкрепите их тыл, — пояснил командарм. — Да и не вы один. Левее вас будет наступать дивизия полковника Мошляка.

Я молчал, обдумывая услышанное. Шумилов, видимо, не понял, почему я молчу, и пошутил:

— Сосед, что ли, не устраивает?

Сосед «устраивал» вполне: Мошляк, полковник, Герой Советского Союза, был опытным командиром, имевшим к тому же отличную теоретическую подготовку.

Я приступил к выполнению поставленной командованием задачи.

Марш прошел благополучно: противника мы нигде не встретили, и только изредка в безоблачном небе появлялись вражеские самолеты, которые сбрасывали бомбы или обстреливали нас из пулеметов и пушек.

Наметив жесткий график и не позволяя себе отклоняться от него, мы к двадцати часам 28 октября подошли к Верблюжке, оставив за собой сорок километров пыльных дорог и сухой степи. Здесь, в Верблюжке, я решил расположить штаб дивизии. Полки, несмотря на усталость, ушли вперед еще километров на семь-восемь, в направлении населенного пункта Новая Прага.

Еще на марше я попросил полковника Бельского раскрыть карту и поставил жирную точку в том месте, где следовало расположить командный пункт дивизии. По моим соображениям, КП целесообразно было организовать непосредственно в поселке, на берегу речушки, рассекавшей село на две неравные части. Как и большинство рек в этом крае, она текла по дну неширокого оврага и представляла собою некоторый рубеж. Сам же я, считая необходимым установить связь с дивизией Мошляка, отправился на машине разыскивать его КП.

Мы с Федоровым, Скляровым и радистом Персюком изъездили, наверное, километров сорок, спускаясь в овраги и поднимаясь из них, минуя деревушки и поселки и пересекая небольшие рощицы.

— Товарищ генерал, может, вернемся? — спросил Федоров, когда туманная синь начала окутывать окрестности и из оврагов потянуло холодом.

— Да нет уж, надо найти, — сказал я, начиная и сам сомневаться в целесообразности дальнейших поисков.

Проехали еще несколько километров, но дивизию Мошляка все же нашли, правда много левее и сзади, чем предполагали.

— Ну вот, пропажа нашлась, — сказал я Мошляку, пожимая его руку.

— Как это пропажа? Это мы, что ли, пропажа? Мы на месте, — улыбнулся Мошляк. — А вот наш сосед слева так действительно пропал. По планам где-то рядом должен быть, а мы его нащупать не можем. А вы откуда взялись? Догнали, что ли?

Я рассмеялся:

— Не догнал, а назад вернулся. Моя дивизия уже в Верблюжке.

— Вот те раз! Эдак наступать трудновато будет. Хоть мне и сообщили, что впереди два танковых корпуса, да фронт наступления сильно растянут. Совсем мы друг от друга оторваны.

Я снова рассмеялся.

— Вы чему? — удивленно и даже несколько обиженно спросил Мошляк. — Разве я не прав?

— Правы, конечно. А засмеялся я потому, что вспомнил, как командарм такую стратегию наступления назвал.

— Ну?

— Наступлением растопыренными пальцами. Похоже?

— Похоже-то похоже, но я, признаться, больше сжатым кулаком наступать люблю.

Мы поговорили еще немного о координации действий и взаимосвязи, и я отправился в свою Верблюжку.

В Верблюжку мы въехали часов в одиннадцать. Село уже окутала ночная темнота. Как всегда в прифронтовых районах, темнота казалась враждебной, таящей в себе опасность. Кругом не было видно ни огонька. Меня встретил регулировщик.

— Вам через мост, товарищ генерал, — сказал он, — а там сразу направо.

Мы переехали мост. Дом, в котором расположился Бельский, стоял на краю оврага. Рядом была приготовлена хата для меня Проходившая мимо дорога вела на север, к Новой Праге.

Я ощутил острую неприязнь к этому месту, к самому дому, словно загнанному в угол, к пропадавшей в темноте дороге, которая могла сулить неожиданных гостей, к взъерошенным кустам, обступившим дом. Да, подумалось мне, если здесь застанут врасплох, то уж волей-неволей ни шагу назад не сделаешь — некуда.

Я вошел в дом. Навстречу из-за стола поднялся Бельский. Неприятное чувство, охватившее меня, было так велико, что я сразу сказал:

— Вы что же, Тихон Владимирович, на этом берегу штаб развернули? Мы же договорились не переходить речку. Забыли, что ли?

— Да нет, не забыл. Просто немного опоздал. На той стороне артиллеристы подполковника Войтко встали. Он свой КП как раз в тех домах развернул, где бы нам быть следовало. А что, это так важно?

— Важно или неважно, даже сам не знаю. А не нравится мне это место. Как говорится, душа не лежит.

Бельский слегка пожал плечами:

— Зато тут уж вся связь налажена с полками. И радио- и проводная. Полный порядок, словом. Все командные пункты организованы, командиры на местах.

Я присел к столу. Хотя, казалось, вопрос о расположении КП теперь был решен и следовало обживаться, я сидел на кончике гнутого венского стула так, как будто присел на несколько секунд, сейчас встану и уйду отсюда навсегда. Продолжая думать о неудобстве этого места, я спросил:

— Ну, а вообще как обстановка? Бельский доложил:

— Все в порядке. Войска накормлены, вперед выслана разведка с заданием найти ушедших вперед танкистов. А нам, очевидно, тоже поужинать нужно. Глядишь, и место веселее покажется, — пошутил он, видя, что я по-прежнему сижу с мрачным видом.

— Это вы правы, давайте ужинать. А только место все равно не нравится.

— Да что с вами, Глеб Владимирович? — уже раздражаясь, сказал Бельский. Место как место. А от того, что вы назначили, всего каких-нибудь триста метров. Так что и разницы, в сущности, нет никакой.

Я положил ложку на стол.

— Давайте на ту сторону перебираться.

— Да вы на часы посмотрите — двенадцать часов ночи. А с Войтко что делать? А связь? Представляете, сколько возни будет, чтобы все заново наладить? До утра всего ничего осталось. Я в конце концов просто прошу: не заставляйте меня всю кашу снова заваривать.

Если бы Бельский не сказал побледней фразы, а продолжал бы доказывать мне, что нет никакой существенной разницы между тем и этим берегом, я бы настоял на своем, потому что по-прежнему необъяснимое беспокойство и логические соображения побуждали меня настоять на своем. Но Бельский просто попросил, и я, представив себе, сколько им уже сделано сегодня и сколько нужно сделать, чтобы перебазироваться на тот берег, сдался:

— Ну, будь по-вашему. Остаемся. И давайте спать ложиться.

Я пошел к себе в дом. Но мне не спалось. Несколько раз перевернулся с боку на бок, потом не выдержал бессмысленного вылеживания, встал и вышел на улицу.

Темнота, как мне показалось, стала еще гуще. На слабом ветерке тихо шелестели сухие листья кустов, будто кто-то осторожно идет по сухой траве. Тревога моя стала еще сильнее. Я вернулся в избу Бельского и разбудил его.

— Сердитесь не сердитесь, Тихон Владимирович, а давайте немедленно переносить командный пункт на ту сторону.

— Глеб Владимирович… — начал было Бельский, но я прервал его:

— Вот что, Тихон Владимирович, обсуждать больше ничего не будем. Получите приказ: немедленно начать перенос КП в заранее намеченный пункт на том берегу, В четыре утра доложить об исполнении. Все.

Бельский бросил на меня недовольный взгляд, но, будучи человеком дисциплинированным и исполнительным, немедленно начал отдавать соответствующие распоряжения. Хоть я и был глубоко убежден, что поступил правильно, но оттого, что мне пришлось причинить массу хлопот Бельскому, да еще и в приказном порядке, какое-то неприятное чувство, которое обычно возникает при размолвке с близким человеком, заставило меня сказать примиряюще-дружеским тоном:

— Ну ладно, я, пожалуй, сразу пойду на новое место. Хочешь, пойдем вместе.

Бельский опять метнул на меня раздраженный взгляд, сердито буркнул что-то себе под нос, но тем не менее сел в машину, чтобы переехать через мост те самые триста метров, которые, по его мнению, абсолютно ничего не меняли.

— Вот, — показывая на большую избу, сказал он, — здесь как раз расположился сам Войтко.

Я улыбнулся и пошел в избу, а Бельский с комендантом отправился теснить артиллеристов, чтобы разместить наш штаб.

К моему удивлению, подполковник Войтко не спал. Он сидел за большим деревенским столом, подперев голову руками. Керосиновый фонарь освещал небольшой круг на свежевыструганных досках, лицо подполковника. Глубокие тени и выражение крайней усталости придавали ему что-то трагическое. При моем появлении он вздрогнул от неожиданности, потом легко поднялся и доложил о положении в полку. Лицо его при этом ста то деловито спокойным. Однако едва Войтко кончил докладывать, как опять заметно помрачнел, что заставило меня участливо спросить:

— Ты чего не спишь, полуночник?

— Сам не знаю, что со мной делается, — ответил подполковник, зябко поводя широкими плечами. — На марше казалось, что как лягу, так и усну. А лег ворочался, ворочался, не спится, да и все. И мысли в голову лезут самые черные.

— Вот тебе и раз! — пытаясь говорить шутливо, сказал я. — Это что же за мысли такие — черные? Он помолчал.

— Да даже и не мысли, собственно, а скорее предчувствие. Меня, наверное, убьют завтра.

— Ты что, с ума сошел? — уже всерьез спросил я, чувствуя в словах Войтко глубокую и мрачную убежденность. — Да разве можно об этом думать? И зачем? Теоретически каждого из нас в любой момент могут убить.

— Каждого в любой момент, а меня — завтра. Я вот много раз в народе слышал: перед смертью человек тоскует. Так и я. Места себе найти не могу. Думаю, убьют меня.

Подполковник Войтко говорил так убежденно и просто, что я не мог продолжать успокаивать его: собственные слова казались мне фальшивыми, бодрый тон — наигранным. Тут, наверное, дело было еще и в том, что у самого меня на душе было черным-черно. «Тоже, что ли, предчувствие?» — подумал я. Но, как всегда, постарался разумно объяснить причины своей тревоги: связи с танкистами, которым полагается быть впереди нас, нет — это раз; соседи слева и справа так далеко, что в случае чего на них рассчитывать нечего, — это два; место, выбранное Бельским для штаба дивизии, на редкость уязвимо — это три.

Зато теперь, успокаивал я себя, бредя в темноте в поисках Бельского, овраг и речка с сильно заболоченными берегами — надежная преграда для фашистских танков, если они появятся, мост же узок, да и взорвать его нетрудно.

Тихон Владимирович указал отведенную мне для ночлега хатку. Миновав «стоящего у дверей часового, я вошел внутрь и прилег на приготовленную постель. Раздеваться уже не имело смысла, до утра оставалось часа два. У дверей, как всегда, стоял часовой из охраны штаба. Я хорошо знал его. Это был один из сталинградцев, гвардеец, прошедший через все тяжелые бои, ефрейтор Кротенко.

Мне казалось, что я еще не успел заснуть, но, должно быть, дремота уже затуманила сознание, потому что, услышав голос Кротенке, я как-то не сразу понял, откуда он взялся и чего хочет. А голос продолжал встревоженно настаивать:

— Товарищ генерал, выйдите, пожалуйста, на минутку! Выйдите!

— А в чем дело? — спросил я, удивленный таким приглашением.

— Выйдите, пожалуйста! Тут послушать надо.

— Да что послушать-то?

— Моторы гудят, товарищ генерал.

— Ну и что, что гудят? Там же впереди наши танкисты. Вот их танки и гудят, — сказал я, убежденный, что дело обстоит именно так и все же испытывая нарастающую тревогу.

— Да нет, товарищ генерал. На наши вроде бы не похожи. Похожи больше на немецкие, — говорил Кротенко, в то время как я уже натягивал сапоги, понимая, что ефрейтор не станет будить генерала без нужды.

Я вышел на порог. Немного поредевшая темнота ночи действительно словно подрагивала от шума моторов. Прислушавшись, можно было с уверенностью сказать, что шли чужие, немецкие танки. Наши имели дизельные двигатели, а фашистские работали на бензине, и звук их моторов отличался от наших. А шум заметно нарастал — танки шли на нас.

Постояв так несколько минут, я взглянул на часы. Было ровно четыре. И вдруг в тот же момент на противоположном берегу речки, за оврагом, видимо над дорогой, ведущей к Верблюжке от Новой Праги, рассыпался сноп разноцветных ракет. Одновременно танки открыли мощный огонь трассирующими снарядами по окраине деревни, лежащей на противоположном берегу, обстреливая те самые хаты, где еще три часа назад находился штаб нашей дивизии. Через несколько минут они вспыхнули яркими кострами, осыпая огненными брызгами деревья палисадников и кусты на склонах оврага.

Вскоре с той стороны через речку, где вброд, где вплавь, перебрался наш связист, одним из последних снимавший провода на противоположном берегу. Он подтвердил, что первые же снаряды разнесли в щепки дом, в котором мы с Бельским ужинали незадолго до того. Было ли это случайностью или фашисты получили информацию от своих разведчиков, сказать трудно. Но ушли мы вовремя.

Не теряя времени, наши саперы заминировали мост. Артиллерийский полк и учебный батальон, стоявшие на нашей стороне села, заняли оборону вдоль берега речки. Командир батальона получил приказ удерживать рубеж любой ценой нам было необходимо отвести штаб дивизии из-под прямого огня танковых пушек противника. Бельский настойчиво старался связаться с командирами полков, чтобы узнать, какая обстановка сложилась у них. Радиосвязь быстро наладилась, но, увы, ничего утешительного командиры полков сообщить не могли, так как у них ситуация была неясной.

Дивизия наступала довольно широким фронтом. Полоса наступления составляла, наверное, километров десять — двенадцать. Полки шли тремя маршрутами, и, разумеется, ни о какой сплошной линии фронта не могло быть и речи. Да и надобности такой тоже не было, поскольку, по официальным сведениям, впереди нас шли два корпуса танкистов. Взять под контроль все дороги, ведущие на запад, естественно, не представлялось возможным. Зная это, гитлеровцы по одной из дорог, безусловно, могли прорваться в направлении на Верблюжку, что они и сделали по дороге от Новой Праги.

Как выяснилось потом, на этой дороге как раз стоял наш заслон, по очень слабый — всего одна противотанковая пушка со своим расчетом. Командир расчета тоже знал, что впереди находятся наши танкисты, и поэтому, когда на дороге показались немецкие танки, пушка не сделала по ним ни одного выстрела, приняв их за свои. Немецкие танки, не снижая скорости, прошли по шоссе, раздавив пушку вместе с расчетом, и беспрепятственно двинулись на Верблюжку. Одновременно танки противника начали появляться на всем участке, где наступала наша дивизия.

Полки, только что вышедшие на новые рубежи и не успевшие укрепить их, вынуждены были отходить под давлением фашистских танков и движущейся за ними мотопехоты. Связи с нашими танковыми корпусами не было. Вообще у нас создалось впечатление, что и самих танкистов не было впереди, ибо радиостанции их штабов ни разу не подали никаких сигналов и не ответили ни на один из наших запросов.

Противник глубоко вклинился между частями дивизии. 34-й гвардейский стрелковый полк и 1-й батальон 39-го гвардейского стрелкового полка после шестичасового боя начали отходить на высотах, неся потери от бомбежек и артиллерийского огня. 42-й гвардейский стрелковый полк и 3-й батальон 39-го гвардейского стрелкового полка, очевидно, оказались в окружении, связь с ними нарушилась. Штабу дивизии пришлось поспешно отступать под сильной бомбежкой по той самой дороге, по которой мы накануне совершили сорокакилометровый марш вперед.

Я наметил новое расположение КП, куда Бельский направил штабные машины, и сам спешил туда же, потому что самым главным было наладить управление частями дивизии, чтобы не только сохранить ее от разгрома, но и организовать оборону, задержать контратакующих нас гитлеровцев.

Федоров, как всегда, на большой скорости уверенно вел наш „виллис“, объезжая воронки на дороге, которая вчера еще выглядела совсем мирной, когда я увидел впереди неловко ткнувшуюся в обочину знакомую машину. Это был трофейный „опель-кадет“, на котором в последнее время ездил командир нашего артполка подполковник Войтко. Мы остановились. У машины стоял шофер Войтко. Он молча смотрел на нас. Его запекшиеся губы дергались, словно он все хотел раскрыть рот, да не мог разлепить слипшихся губ. Не то догадка, не то недоброе предчувствие холодком прошло по спине.

— Подполковник жив? — быстро спросил я, надеясь получить положительный ответ и не веря в его возможность.

— У-у-бит! — с трудом разлепил губы шофер.

Я заглянул в машину. Крыша была пробита, сиденье и пол залиты кровью.

— Расскажи, как это было, — попросил я шофера. Тот болезненно поморщился, подергал губами, потом хрипло заговорил:

— Мы вырвались из-под бомбежки. Ехали. Потом нас нагнал самолет. Начал пикировать. Подполковник сам же крикнул: „Всем из машины!“ Мы с замполитом выскочили, сразу залегли в кювете. Я голову поднял, вижу: самолет — над самой машиной, а подполковник дергает ручку, дверцу открыть не может — заело, должно быть. В это время самолет дал очередь из пушки, развернулся и ушел. Мы — к машине. Смотрим, подполковник лицом в спинку моего сиденья уткнулся, а на спине кровь. Мы думали, ранен Машину медсанбатовскую остановили. Она подполковника забрала. Но только он мертвый был уже. Снаряд в спину попал, между лопаток, прошел наискосок и через живот вышел.

— Когда это было? — спросил я машинально, как будто теперь это имело какое-нибудь значение.

— Утром. Солнце уж взошло.

„Солнце уж взошло“. Видел ли он, Войтко, этот последний в его жизни солнечный восход? Или так же, как и я, в горячке боя даже не заметил его?

Мы проехали еще километра три. Пыльная дорога по-прежнему петляла по степи между неглубокими оврагами. Вдруг километрах в четырех от нас, на одной из дорог, которые то сходились, то расходились, пересекали одна другую или шли почти рядом, я увидел чуть ли не с десяток легковых машин. Караванчик двигался примерно в том же направлении, что и мы, по дороге, шедшей под углом к нашей. Вот он нырнул в овраг.

— Федоров, — спросил я водителя, — машины видел?

— Видел, товарищ генерал. Не немцы ли?

— „Немцы!“ Скажешь же! С чего бы это немцам по нашим тылам на легковых машинах разъезжать?

— А они не разъезжают, — ответил Федоров. — Они вот спрятались куда-то.

Но машины вновь показались на дороге и продолжали свой путь, не обращая на нас никакого внимания.

— Кронид, — приказал я Федорову, — давай-ка им наперерез. Да порезвее!

„Виллис“ запрыгал по целине. „А вдруг в самом деле немцы? — подумал я и сам же себе возразил: — Да нет, это, вероятно, штабные машины наших танкистов“.

Легковушки снова исчезли в овраге. Словно подтверждая мою мысль, что это двигается штаб механизированных корпусов, откуда-то вынырнула полуторка с радиостанцией и тоже потянулась в овраг, вслед за легковыми машинами. Мы поспешили к оврагу.

Осторожно съезжая по неширокому устью балки, я рассмотрел группу офицеров, в числе которых были два генерала. Они оказались ранее незнакомыми мне командирами 1-го и 5-го гвардейских механизированных корпусов: генерал-лейтенантом И. Н. Руссияновым и генерал-майором Б. М. Скворцовым.

Представляясь, я был поражен тем, как выглядели танкисты. Понятно, что фронт — не великосветская гостиная. Я и сам частенько после тяжелых боев или трудных переходов выглядел не блестяще. Но более плачевного вида у офицеров я, пожалуй, не встречал. Грязные комбинезоны, бледные небритые лица, воспаленные глаза, запавшие щеки — все говорило о перенесенных физических и моральных страданиях.

Нетрудно было догадаться, что оба танковых корпуса попали в тяжелое положение. И все-таки я задал вопрос, который, должно быть, прозвучал как бестактность. Но не задать его я не мог. Для всех нас, для нашего общего дела была необходима полная, абсолютная ясность.

— Где сейчас находятся ваши корпуса, товарищи? — спросил я, стараясь тоном смягчить жесткий вопрос.

Руссиянов метнул на меня затравленный взгляд. Скворцов скорбно качнул головой, слегка разведя руками, тихо сказал:

— Плохи наши дела…

Это было страшно не только для генералов, потерявших свои войска. Мы тоже нуждались в танковом прикрытии и надеялись с его помощью зацепиться на более пли менее удобном рубеже, чтобы остановить контратакующих немцев. Лелея в душе слабый остаток надежды, я неуверенно переспросил:

— Но так же не может быть?! Не все же танки уничтожены? Что-то должно остаться?

Руссиянов махнул рукой:

— Немного осталось. Мы дрались двое суток. Это был какой-то кошмар. Немецкие танки лезли со всех сторон. За каждым подбитым вырастало не меньше десятка новых. Они расстреливали нас в упор. Машины горели, как костры. И в них люди, наши люди. Господи, каких людей потеряли!

Генерал замолчал и устремил в землю взгляд, полный тоски, боли и ненависти.

— Дрались из последних сил, до последней возможности, — закончил генерал Скворцов.

Несколько минут стояло тяжелое, горькое молчание. Чтобы разорвать круг тягостных воспоминаний и привлечь внимание танкистов к сегодняшним, сиюминутным задачам, я осторожно спросил:

— А в каком направлении вы отходили? Руссиянов ответил. Выходило, что танкисты и дрались и отступали правее расположения нашей дивизии.

— А какие указания начальства были? — опять спросил я.

— Какие могли быть указания, — повел плечами Руссиянов, — когда с самого начала связи не было! И сейчас наладить не можем. А у вас есть связь?

— Увы, тоже нет, — сказал я и, подумав немного, обратился к Руссиянову: Товарищ генерал-лейтенант, положение и у вас и у нас сложилось крайне тяжелое. Немцы идут за нами по пятам. Надо что-то предпринимать. Вы среди нас старший по званию, следовательно, решать вам.

Круглая голова Руссиянова ушла в плечи. Он поправил ремень, пожевал губами и твердо сказал:

— Нет. Прежде чем решать, давайте попробуем еще раз наладить связь со штабом армии. Если не выйдет, будем решать вместе. Одна голова, как говорится…

Так как у танкистов была более мощная радиостанция, Бельский отправился вместе с ней в другой овраг, чтобы еще раз попробовать наладить связь и со штабом армии, и с нашим корпусом. Я остался с танкистами, чтобы обсудить план дальнейших действий на случай, если связи наладить не удастся.

— Вам первому слово, — обратился ко мне Руссиянов, — поскольку вы один располагаете реальной силой.

— Силы весьма относительны, — ответил я. — Один полк отрезан, и связи с ним нет, два других полка у меня на управлении, отходят.

— Вы предлагаете отступать? — поспешно спросил Скворцов, наклонив темную голову и глядя на меня исподлобья.

— Нет, не отступать, а отойти, чтобы занять более или менее удобный рубеж, — пояснил я. — А потом драться и сделать все, чтобы остановить гитлеровцев.

Руссиянов наклонился над разложенной перед нами картой. Его толстый карандаш заскользил по ней с севера на юг, потом пополз на восток и остановился у тоненькой ниточки, изображавшей реку Ингулец, то есть точно то место, с которого мы вчера начали свой марш-бросок на Верблюжку.

— Вот, — сказал Руссиянов внушительно. — Вот этот рубеж. Это единственное место, где мы действительно сможем занять оборону. Разумеется, на восточном берегу» Все-таки водная преграда для противника.

Принимать такое решение было тяжело, но другого выхода не было. Я, естественно, согласился.

По карте наметили участки обороны, распределили функции, договорились о связи, и танкисты, узнав, что связи с армией нет, на своих легковушках отправились к намеченному рубежу. Я сел в «виллис», чтобы найти радиостанцию и узнать у Бельского, не удалось ли связаться с полками дивизии. Больше всего меня, конечно, беспокоил 42-й полк, с которым связи не было, как я уже говорил, с самого начала. Видимо, он попал в окружение или был отрезан. Правда, зная его командира, майора И. К. Половца, человека очень энергичного и смелого, можно было надеяться, что полк прорвется. Но война есть война.

Овраг, где стояла полуторка с радиостанцией, начинался сразу за деревней, которую я видел, еще когда мы гнались за машинами танкистов. Ручеек, тянувшийся по задам деревни, размыл песчаную перемычку, образовав узкий вход в овраг, и, будто израсходовав на это все свои силы, исчез в густом кустарнике. Машина стояла в самом устье оврага. Когда я вошел в радиорубку, Бельский, оглянувшись, вопросительно посмотрел на меня, как будто я мог сообщить интересные новости. Пожав плечами, я сам спросил у него:

— Есть что-нибудь?

— Ничего, — ответил он, потом хотел что-то добавить, но в этот момент послышался ноющий гул вражеских самолетов — и одна за другой поблизости начали рваться бомбы. Выскакивая из радиорубки, я увидел, что один из самолетов пикирует прямо на машину.

Бомба уже отделилась от самолета, я успел кинуться в сторону и прижался к песчаной стене оврага. Тут же раздался взрыв. Но, на мое счастье, бомба взорвалась на дороге, ведущей в овраг, убив взрывной волной десяток белых кур.

Вечером мы вышли на Ингулец. Бельский, не теряя времени, быстро оборудовал КП дивизии. Вскоре заработала связь со штабом армии. Я запросил разрешение явиться к командарму лично, чему он очень удивился, считая, что я нахожусь где-то в районе Верблюжки.

Признаться, предстоящая встреча тревожила меня: похвастаться было нечем. Положим, первая половина задачи — выйти на Верблюжку — нами была выполнена, но затем нам не только не удалось развить наступление, а, наоборот, через сутки мы оказались на исходных рубежах. Но самое главное, самое больное — 42-й полк. Где он, за от полк? Как я доложу Шумилову о его потере? Нет, честное слово, положение рисовалось мне просто безвыходным: не сказать нельзя и сказать нельзя…

Я входил в избу, которую занимал командарм, так и не решив для себя вопроса, как я буду докладывать, но готовый и к разносу, и к наказанию, казавшемуся мне вполне заслуженным.

Генерал-полковник М. С. Шумилов, пожилой, высокий и грузный, стоял у стола с красно-синим карандашом в руках. Пока я докладывал, он спокойно и внимательно всматривался в мое лицо, густым басом неожиданно, но очень по существу задавал вопросы и, слушая ответ, наклонял немного набок крупную голову. Я был буквально поражен тем, что никакого начальственного разноса не последовало. Зато задачи на ближайшее будущее были поставлены топом, не допускающим ни малейшего сомнения в возможности их выполнения:

— Запять плотную оборону. Контратакующих немцев остановить. Полк найти и из окружения вывести. Все ясно?

— Так точно! Ясно, товарищ командарм! — ответил я и вышел из избы в полном смятении, не зная, что делать: то ли радоваться, что ни оргвыводов, ни разноса пока не последовало, то ли приходить в отчаяние от трудности поставленных задач.

Майор Половец! Где и как его искать? Едва мы расположились на Ипгульце, как я распорядился продолжать непрерывно вызывать по радио 42-й полк и, даже не получая ответа, передавать координаты направления, по которому Половцу следовало прорываться к своим. Но слышит ли он нас?

Пока я ездил к Шумилову, Бельский полностью развернул штаб и внимательно следил за тем, как полки занимают отведенные им участки обороны.

— Что будем делать в первую очередь? — спросил он меня, едва я переступил порог штабной избы.

— Половца искать. Есть от него что-нибудь?

— Ничего нет, хоть радисты вызывают его непрерывно. Ума не приложу, как его искать?

— Надо что-нибудь придумать, — спокойно ответил я, садясь за стол.

Уже по дороге у меня сложилось твердое убеждение, что на поиски пропавшего полка надо посылать разведчиков. Но не солдат, потому что идти следовало фактически в немецкий тыл, где их легко могут разоблачить: им трудно будет выдать себя за местных парней, поскольку молодежь этого возраста поголовно была или в армии или в партизанах, и фашисты прекрасно знали это, не могли не знать. Идти следовало девушкам, желательно украинкам. Я приказал подобрать девушек-добровольцев из медсанбата и к утру тщательно подготовить их к предстоящей разведке.

Перед рассветом следующего дня ко мне на командный пункт пришли две миловидные девушки в крестьянской одежде. К сожалению, фамилий их не помню, зато помню, что подготовлены они были хорошо и мою проверку выдержали, правильно ответив, что и как они должны спрашивать у местных жителей, что отвечать гитлеровцам, если попадут к ним, и т. д. В заключение я спросил:

— Ну, страшно вам идти?

Девушки, уже окончательно войдя в роль деревенских простушек, лукаво переглянулись, и та из них, что была побойчее, ответила:

— От же скажете!

Вскоре разведчицы ушли на запад через наши боевые порядки.

Утро не принесло ничего нового. 42-й полк на наши радиосигналы не отвечал. Однако следующей ночью, с октября, когда все мы уже начали беспокоиться за судьбу разведчиц, к нашим позициям вышел полк Половца, на который девушки набрели еще утром. Глядя на усталое, почерневшее лицо и без того смуглого майора Ивана Кузьмича Половца, я испытал такое безмерное облегчение, будто с возвращением полка позади остались все тяготы войны.

Преодолевая усталость, он доложил:

— Товарищ генерал, вверенный мне полк из окружения вышел полностью, с артиллерией и обозами. Раненых — семь, убитых и отставших нет.

Я с радостью и удовольствием смотрел на ладного кареглазого майора и испытывал к нему чувство совершенно искренней благодарности, как будто, выйдя из вражеского кольца, он сделал большое одолжение лично мне. Сам же Половец во всем происшедшем видел только исполнение воинского долга, а где-то подспудно, как мне показалось, в нем даже жило некое ощущение своей вины за то, что полк оказался в окружении. Во всяком случае, рассказывая мне обо всем случившемся, Половец держался очень скромно, свои заслуги старался оставить в тени. Но я-то знал, что значила его личная храбрость, инициатива и энергия.

— Спасибо тебе, Иван Кузьмич, — сказал я, пожимая его крепкую смуглую руку. — Молодец.

— За что же спасибо, товарищ генерал? — совершенно искренне и просто ответил на вопрос вопросом взволнованный Половец.

— За то, что полк вышел без потерь.

— Товарищ комдив, так мы же все ваши радиограммы получали. Прямо по ним и действовали. Только ответить не могли: рация испортилась, работала исключительно на прием. А мы прямо по вашим инструкциям действовали.

Я засмеялся:

— А немцы тоже действовали по нашим инструкциям? Идите, мол, майор, как ваше начальство приказывает, мы мешать не будем…

— Нет, конечно, с немцами у нас интересы расходились, это уж точно, улыбнулся Половец. — Но ведь они свой контрудар на танках построили, двигались в основном по дорогам, так что сплошной линии фронта фактически не было. Можно было ухитриться проскочить между их колоннами…

— Вот за то и спасибо, что ухитрились.

Как я и предполагал и как выяснилось из рассказов других офицеров и красноармейцев 42-го полка, все было не так просто. Отрезанный немецкими танкистами, лишенный связи с командованием, полк попал в катастрофическое положение. Полк — это не иголка, а степные районы Украины с небольшими рощицами и перелесками — не стог сена. «Спрятать» полк во вражеском тылу или скрыть от противника его передвижение в данных условиях крайне трудно. Не менее трудно сохранить его как боеспособную единицу, поддержать моральный дух личного состава, его веру в командиров, добиться мобилизации всех сил физических и нравственных — для прорыва. Для этого командир полка должен быть и талантливым военачальником, и поистине человеком железного характера. Майор Половец в сложной ситуации показал себя именно таким командиром, проявил подлинный воинский героизм.

Вот почему я нисколько не удивился, когда командарм Шумилов предложил мне представить майора Половца к высокому званию Героя Советского Союза, указав при этом и его прежние заслуги. Золотая Звезда, вскоре засиявшая на его груди, явилась подтверждением того, что Родина по заслугам воздает почести своим лучшим сыновьям.

Собственно, этим эпизодом завершилось пребывание нашей дивизии в составе войск 7-й гвардейской армии. Мы вновь вошли в свою 5-ю гвардейскую.

При первой же встрече с командармом Жадовым, он, выслушав мой подробный рассказ о событиях последних дней, сказал:

— Между прочим, в общих чертах ваша эпопея хорошо известна командующему фронтом.

— Командующему? — переспросил я. — Каким образом?

— Между прочим, ты мог бы заметить, что командующий фронтом всегда имеет довольно полную информацию о происходящих событиях. Так или не так?

— Так, — неохотно ответил я, понимая, что осведомленность командующего не сулит мне ничего приятного: генерал армии Конев был человеком строгим. Жадов смотрел на меня выжидательно и с усмешкой в глазах. Вероятно, решил я, знает что-нибудь еще, — Он с вами говорил об этом? — спросил я Жадова.

— И даже очень. О тебе непосредственно спрашивал.

— И что же он спрашивал? — чувствуя себя чуть ли не провинившимся первоклассником, пробормотал я.

— Комдив Бакланов? — говорит. — Это какой же? Не тот ли, что на совещании у меня под боком спал, да еще и похрапывал? Вот теперь и Верблюжку проспали.

Я уже несколько знал генерала армии Конева, знал, какой цепкой памятью обладает он, слышал, что командующий никогда не пропускает случая повоспитывать своих подчиненных и сурово взыскивает за оплошности.

А Жадов продолжал:

— Командующий фронтом крайне недоволен тем, как обернулось ваше наступление. Тебе придется самому доложить обо всем.

Я отправился с докладом к генералу Коневу.

Он принял меня нахмуренным, слушал молча, с недовольным лицом и не глядя на меня. Когда же я сказал о принятом решении отступать на исходный рубеж, то есть на Ингулец, и занять там оборону, командующий быстро взглянул на меня, сердито спросил:

— Это кто же вам разрешил отступить без боя чуть ли не на сорок километров, а?

— Я уже докладывал, товарищ командующий, что Руссиянов, Скворцов и я устроили военный совет…

— Что-что? «Военный совет»? Ну, скажет же такое! Военный совет! Три побитых генерала забрались в овраг — вот так военный совет! Соображаешь, что говоришь? Военный совет!

Выждав, пока командующий несколько успокоится, я продолжал докладывать. Рассказывал все, как было, вины своей не умалял, от ответственности не уклонялся, но постарался предельно полно нарисовать сложившуюся обстановку и проанализировать ее возможно глубже. Конев время от времени все еще покачивал головой и негромко приговаривал:

— Ишь ты, военный совет! Скажи пожалуйста!.. — Но возгласы эти становились все реже. Потом он задал мне несколько очень дельных вопросов и отпустил. Судя по тому, что никаких взысканий и наказаний не последовало, командующий фронтом решил, что в сложившейся в Верблюжке сложной ситуации я иначе поступить не мог.

Вскоре после нашего возвращения в родную 5-ю гвардейскую армию произошла некоторая перегруппировка войск, дивизия была выведена в резерв и сосредоточилась в Червоно-Каменке. Началась подготовка к Александрийско-Знаменской наступательной операции. Первейшей ее задачей было освобождение украинского города Александрии и выход на подступы к Кировограду.

В эти дни нам пришлось расстаться с моим заместителем по политчасти полковником Вавиловым. Михаил Михайлович получил новое назначение на должность заместителя командира по политчасти 123-го стрелкового корпуса. Признаться, расставание для нас было горьким. Мы сработались с Вавиловым отлично, понимали и уважали друг друга. Я ценил Михаила Михайловича как талантливого политработника, мужественного человека и прекрасного товарища. Знал, каким непререкаемым авторитетом и, если хотите, любовью пользуется он у личного состава, и поэтому понимал, как всем нам будет не хватать его.

Отъезд Михаила Михайловича совпал с получением приказа о начале наступательной операции. День этот памятен еще и потому, что это был тот редкий случай, когда, получив приказ командарма, я никак не мог определить роль нашей дивизии в предстоящих боевых действиях. Выполнение же приказа без полного и глубокого понимания всех нюансов своей задачи, как мне кажется, невозможно для командира любого уровня. Отсутствие такого понимания не позволяет видеть перспективы, делать прогнозы, связывает инициативу, особенно в случаях, когда в силу объективных причин приходится отступать от намеченного плана действий. Короче говоря, я счел необходимым связаться с генералом Жадовым, чтобы уточнить роль и место дивизии в ходе наступления армии.

Я позвонил командарму по телефону.

— Приезжай, — коротко ответил он. Я проездил почти всю ночь, но от генерала Жадова нужные разъяснения получил.

— Теперь все в порядке? — еще раз спросил командарм на прощание. Доволен?

— Доволен, товарищ командующий, — ответил я.

Я действительно был доволен полученными разъяснениями. Весь мой военный опыт показывал, что подлинно творческий подход к руководству боевыми действиями в ходе сражения возможен только при условии, что тебе известны цели операции и идеи вышестоящего командира. Это позволяет принимать решения, не только не идущие вразрез с общим планом действий, а и создающие некоторую цельность, единство этих действий, что, так сказать, делает возможным творчество всех командиров в одном ключе. Мне кажется, что в тех случаях, когда высшее начальство, полагая, будто дело нижестоящих командиров выполнять свою узкую, маленькую задачу, не считает нужным информировать их об общих целях, задачах, пожалуй, даже стиле предстоящей операции или боя, деятельность отдельных соединений, частей, подразделений, руководимых талантливыми и смелыми командирами, может выпадать из общего плана или иметь меньший коэффициент полезного действия.

Наша дивизия, до того, как я уже говорил, находившаяся в резерве командующего, вступала в боевые действия, обходя город Александрию справа. Она выходила в свою полосу через большое село Недогорки. Здесь мы попали под сильную бомбежку.

Село состояло из двух идущих параллельно улиц, или порядков, как говорят в этих местах. Коротенькая улица-перемычка связывала их так, что, вероятно, фашистским пилотам, летавшим вдоль порядков, все село должно было представляться большой буквой «Н».

Сначала немцы планомерно бомбили дома. Когда же жители и солдаты, спасаясь от бомб, кинулась в огороды, фашисты прошлись по задам и нанесли там порядочный урон. Пострадал и штаб дивизии, расположившийся на окраине, потеряв начальника отделения кадров и нескольких других товарищей.

Мы продолжали двигаться вперед, но темп наступления был невысок: противник сопротивлялся упорно, медленно отходя в направлении Александрии. Дивизия с не меньшим упорством вгрызалась в оборонительные рубежи фашистов, теснила их и наносила ощутимые удары, хорошо взаимодействуя со своими соседями.

Стояла поздняя осень. Холодные северные ветры нагнали целое стадо сердитых, лохматых туч. То и дело моросил надоедливый частый дождь. Его скучная серая сетка повисла над степью, по-прежнему окружавшей нас со всех сторон. Изредка тучи ненадолго разбегались, дождь переставал. Тогда степные овраги начинали куриться густым серым туманом.

Вспоминаю, как 39-й полк, которым командовал возвратившийся из госпиталя полковник Шур, наступал на станцию Понтаевка. Железная дорога на Знаменку проходила у подножия пологого холма по невысокой насыпи. Здесь же, внизу, была и сама станция Понтаевка. На макушке холма рассыпалось большое село, тоже Понтаевка. Село и станцию прочно удерживали фашисты. Чистый луговой склон холма великолепно просматривался и, разумеется, простреливался сверху. Подступиться к селу было трудно.

Железная дорога в одном месте пересекала небольшой ручеек, перекрытый мостом высотой метра три. Здесь, примерно в полукилометре от деревни, был оборудован мой наблюдательный пункт, откуда открывалась широкая панорама местности, на которой нам предстояло вести боевые действия.

Ночью два батальона 39-го полка ворвались в деревню, но удержать ее не смогли. Утром немцы выбили их, батальоны откатились на исходные рубежи. В течение следующего дня и еще одной ночи полк безрезультатно штурмовал станцию и село. Казалось, немцы зубами и когтями вцепились в землю. Их минометы и артиллерия били по занятым нами позициям, а пулеметы косили наступавших по открытому склону холма. Надо было что-то придумать, чтобы взять Понтаевку малой кровью. И тут я вспомнил об Иване Подкопае.

Капитан Подкопай командовал отдельной ротой автоматчиков 39-го полка. Это была не просто рота, а капитан не просто командовал ею. Капитан Подкопай был человеком редкостной одаренности. Дерзостно отважный, ловкий и изобретательный, он обладал особым даром привлекать к себе людей, пробуждать в них мужество и самоотверженность, увлекать их прекрасным и чистым героическим безрассудством, которое, впрочем, только казалось безрассудством, потому что в основе всех беспримерных по дерзости подвигов Подкопая лежал холодный, тонкий и умный расчет. Это был старейший ветеран дивизии, служивший еще в воздушно-десантной бригаде.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.