Жизненная сила: берлинский дух

Жизненная сила: берлинский дух

В конце 20-х годов даже пессимист Фрейд был вынужден признать, что, несмотря на все разногласия и ссоры, психоаналитические институты множились и процветали. В 1935-м он с гордостью вспоминал, что к старейшим местным отделениям в Вене, Берлине, Будапеште, Лондоне, в Голландии и Швейцарии присоединились новые отделения в Париже, Калькутте, два в Японии, несколько в Соединенных Штатах, по одному в Иерусалиме и Южной Африке и два в Скандинавии. Вне всяких сомнений, торжествующе заключил мэтр, психоанализ будет жить.

К тому времени, когда основатель движения писал это резюме, некоторые психоаналитические институты уже имели богатую историю. Абрахам перенес модель Венского психоаналитического общества в Берлин еще в 1908 году – тогда регулярные собрания с дискуссиями и докладами проходили у него в квартире. Это общество стало ядром берлинской главы в деятельности Международной психоаналитической ассоциации, основанной на конгрессе в Нюрнберге в 1910-м. В 1911 году в Соединенных Штатах интересующиеся психоанализом врачи не без трудностей объединились в две организации, которые были одновременно соперницами и союзницами, – Нью-Йоркское психоаналитическое общество и Американскую психоаналитическую ассоциацию. Два года спустя Ференци основал Будапештское психоаналитическое общество, которое процветало в короткий послевоенный период, пока летом 1919-го не были свергнуты большевики и в феврале 1920 года не установился антисемитский – и антипсихоаналитический – режим Хорти. Будапешт дал несколько самых видных и талантливых фигур из числа психоаналитиков: кроме самого Ференци это Франц Александер, Шандор Радо, Майкл Балинт, Геза Рохейм, Рене Спитц и др. Британское психоаналитическое общество появилось в 1919 году, а Лондонский институт психоанализа, деятельность которого оживил неутомимый организатор Эрнест Джонс, официально был основан в 1924-м. Французы, преодолев упорное сопротивление медицинского в целом и психиатрического в частности истеблишмента, основали свою психоаналитическую организацию два года спустя[230]. В 1932-м их примеру последовали итальянцы, а в 1933-м, после продолжительной подготовки, голландцы. Эйтингон, который в конце этого же года эмигрировал из Берлина в Палестину – один из первых психоаналитиков, покинувших гитлеровскую Германию, – почти сразу организовал психоаналитическое общество в Иерусалиме. Как верно заметил Фрейд, психоанализ не собирался умирать.

В 20-х годах прошлого столетия наиболее жизнеспособная и энергичная организация была в Берлине. В самом начале группа Абрахама представляла собой горстку храбрецов. Некоторые из первых сторонников покинули ее (например, сексолог Магнус Хиршфельд интересовался только сексуальным раскрепощением, а не психоанализом), однако на заре существования Веймарской республики Берлин превратился в нервный центр мирового психоанализа, несмотря на нестабильную политическую ситуацию в молодом государстве, которому угрожали безудержная инфляция, политические убийства, спорадическая иностранная оккупация, а временами и настоящая гражданская война. Как ни иронично сие звучит, даже с учетом этих бурных событий Берлин все равно выглядел предпочтительнее – в других местах несчастья и преследования были еще серьезнее. Ганс Закс переехал в Берлин из Вены в 1920 году, а вскоре его примеру последовали Шандор Радо и Франц Александер, а также Майкл и Алиса Балинт, посчитавшие невозможным жить в Венгрии при режиме Хорти. Другие психоаналитики, такие как Мелани Кляйн и Хелен Дойч, тоже приехали в Берлин, чтобы подвергнуться психоанализу и анализировать самим.

Аликс Стрейчи, которая была пациенткой Фрейда до того, как перейти к Абрахаму, предпочитала живую, лихорадочную атмосферу Берлина относительно спокойной Вене. Она также предпочитала Абрахама Фрейду в качестве психоаналитика. «Вне всякого сомнения, я считаю, – писала Аликс мужу в феврале 1925 года, – что Абрахам лучший психоаналитик, с которым я могла бы работать». Она пребывала в уверенности, что «за эти 5 месяцев было проделано больше психологической работы, чем за 15 с Фрейдом». Аликс Стрейчи находила это любопытным, но предупреждала, чтобы другие, например фрау Кляйн, не считали Абрахама лучшим психоаналитиком, чем Фрейд. Кроме того, ее покорил Берлин. Здесь психоаналитики и кандидаты беседовали и спорили на собраниях, в кондитерских и даже на вечеринках. Наслаждение десертами и танцы ночь напролет превосходно сочетались с откровенными разговорами об эдиповых привязанностях и фобии кастрации. Психоаналитик Рудольф Левенштейн, которого анализировал Ганс Закс, считал берлинское сообщество холодным, типично немецким, однако даже этот специалист признавал, что оно может похвастаться несколькими блестящими практиками и вдохновляющими учителями. Для психоаналитика 20-х годов прошлого века Берлин стал местом обязательного посещения.

Прежде всего, как свидетельствуют циркулярные письма, рассылавшиеся из Берлина, отношение к психоанализу в городе становилось все более дружелюбным. «Этой зимой, – сообщали Абрахам, Закс и Эйтингон в декабре 1924 года, – интерес к психоанализу необыкновенно усилился. Различными группами были организованы популярные лекции». Из других городов приезжали докладчики, в том числе Пфистер – его выступление перед Обществом научного изучения религии, «в целом хорошее, но слабое и неуклюжее в некоторых местах», получило «доброжелательный прием в аудитории из 150 человек, в основном богословов». Три месяца спустя у Абрахама снова появились «благоприятные новости»: он только что прочитал доклад перед Берлинским гинекологическим обществом на тему гинекологии и психоанализа. Зал в университетской клинике был набит до отказа. Сначала присутствующие врачи, «отчасти до сих пор очень слабо информированные, выражали весьма распространенное ироническое и скептическое отношение», но постепенно проникались доверием к докладчику. Вскоре после этого события гинекологическое общество обратилось к Абрахаму с просьбой предоставить копию доклада, который планировало напечатать в своем журнале. «Признак успеха!» – ликовал он.

В Берлине психоаналитиков больше всего привлекала фигура Карла Абрахама – надежного, уверенного в себе, умного и верного друга молодых и одаренных богатым воображением учеников. Ту особенность его характера, которую Фрейд однажды назвал «прусскостью», в условиях неспокойного и тревожного Берлина нельзя было считать недостатком. Другим магнитом стала клиника, которую в 1920 году основали Эрнст Зиммель и Макс Эйтингон и которая существовала на деньги Эйтингона. Ее основатели приписывали идею Фрейду, но это было всего лишь данью уважения. Выступая на Будапештском конгрессе в 1918 году, основатель психоанализа нарисовал будущее, которое, по его же признанию, может показаться большинству слушателей фантастичным. В мире есть всего лишь горстка психоаналитиков и очень много невротических страданий, причем бо2льшая часть у бедняков, которые до сих пор лишены помощи со стороны психоанализа. Но когда-нибудь «совесть общества проснется и напомнит ему, что бедный человек имеет такое же право на получение психической помощи, какое он уже сейчас имеет на спасающую жизнь хирургическую. И то, что неврозы угрожают здоровью народа не меньше, чем туберкулез». Когда общество это осознает, будут созданы государственные учреждения, в которых начнут работать психоаналитически обученные врачи, чтобы при помощи психоанализа сохранить дееспособными и выносливыми мужчин, иначе предавшихся бы пьянству, женщин, пока те, что называется, не развалились под тяжестью лишений, детей, перед которыми стоит только выбор между запустением и неврозом. Это лечение будет безвозмездным. Основатель психоанализа предполагал, что пройдет немало времени, прежде чем государство признает эту свою обязанность. «Вполне вероятно, что частная благотворительность положит начало таким институтам; но когда-нибудь к тому должны будут прийти». Сие была благородная и – для старомодного либерала Фрейда – необычная картина.

Берлинская клиника «психоаналитического лечения нервных расстройств» и ассоциированный с нею институт стали первой реализацией призыва мэтра к утопии. В юбилейном, в честь десятилетия института, небольшом сборнике статей его сотрудники отчитывались о значительных достижениях. Институтская клиника и учебные классы, писал Зиммель, позволили психоаналитикам Берлина помимо их лечебных и профессиональных занятий «участвовать в психоаналитическом лечении общественного мнения». Цифры свидетельствуют, что это самовосхваление было не просто фантазией довольных юбиляров, возлагавших лавровые венки на собственные головы. В краткой статистической сводке Отто Фенихель, молодой берлинский психоаналитик, сообщал, что в период с 1920 по 1930 год институт провел 1955 консультаций, из которых 721 вылилась в последующий психоанализ. Из них 117 еще продолжались, 241 была прервана, а 47 сочтены неудачными. Из остальных 316 случаев в 116 отмечалось улучшение, в 89 явное улучшение, а 111 пациентов считаются излеченными. Известно, что в психоанализе утверждения об улучшении и излечении труднодоказуемы, но, даже если в цифрах Фенихеля отсутствует научная достоверность, они свидетельствуют о расширении психоаналитической деятельности, что было немыслимо 10 лет назад. Всего в берлинском институте и клинике работали 94 психоаналитика, и 60 из них были или впоследствии стали членами Международной психоаналитической ассоциации. Другими словами, невротики из числа бедняков, приходившие за помощью, не просто превращались в объекты для практики, а могли рассчитывать, по крайней мере время от времени, на обследование опытным специалистом.

Тем временем институт готовил кандидатов в психоаналитики, и именно в Берлине в 20-х годах прошлого столетия была разработана подробная – ее критики говорили, жесткая – программа обучения. Она предполагала курсы по общей теории психоанализа, сновидениям, технике, передаче психоаналитических знаний врачу общей практики, а также по таким специальным вопросам, как применение психоанализа в юриспруденции, социологии, философии, религии и искусстве. Как и следовало ожидать, несмотря на разнообразие институтской программы, изучение трудов Фрейда считалось обязательным. Однако, несмотря на то что все обучающиеся читали работы мэтра, не все они стали психоаналитиками: институт проводил разграничение между кандидатами и слушателями. Кандидаты проходили полный курс, чтобы впоследствии приобрести профессию психоаналитика, тогда как слушатели – по большей части преподаватели, а также немногие интересующиеся неспециалисты – собирались применять те психоаналитические знания, которые им удастся усвоить, в своей работе.

Руководящие документы института обязывали проходить учебный психоанализ. Это требование в других местах считалось спорным, однако в Берлине тот, кто сам не прошел процедуру психоанализа, не допускался к анализу других. Такой учебный анализ должен был длиться, как того требовали правила института, не менее года – рекомендация, выдающая оптимизм, который сейчас кажется чистым легкомыслием. Но даже при столь коротком периоде психоанализа кандидат проходил через испытательный срок, соответствовавший, как выразился Ганс Закс, послушничеству в церкви. Метафора Закса, сравнивающая институт с религиозным учреждением, была поверхностной и неудачной. Она отражала распространенное обвинение, выдвигавшееся против психоанализа, однако причина появления этой метафоры вполне очевидна. Фрейд протестовал, обращаясь к Эрнесту Джонсу: «Мне не нравится изображать Pontifex maximus»[231], но его протесты были тщетными.

Когда о Берлинском психоаналитическом институте узнали желающие приобрести профессию психоаналитика, туда хлынул поток кандидатов. Многие из них были иностранцами – британцами, французами, голландцами, шведами, американцами. Им нравилась неформальность обстановки, они удивлялись энтузиазму учащихся и их вдохновляющей серьезности. Потом выпускники института возвращались из Берлина домой, чтобы заняться практикой или основать собственные институты. Ильзе-Шарль Одье, один из первых французских психоаналитиков, проходил курс учебного психоанализа у Франца Александера. Майкл Балинт, в конечном счете обосновавшийся в Лондоне, – у Ганса Закса. Хайнц Хартманн, впоследствии эмигрировавший в Нью-Йорк, – у Шандора Радо. Список тех, кого анализировал Карл Абрахам, похож на реестр знаменитостей в мире психоанализа: ведущие английские психоаналитики Эдвард и Джеймс Гловер, пациентка Фрейда Хелен Дойч, которая прославилась работами о женской сексуальности, новаторы в области теории Карен Хорни и Мелани Кляйн, а также остроумная английская обозревательница, а впоследствии выдающаяся переводчица Фрейда Аликс Стрейчи.

Берлин был лишь самым привлекательным из центров психоанализа, которые обеспечивали его будущее. Фрейд продолжал практиковать в Вене, все больше и больше сосредоточиваясь на учениках. Среди «учеников» основателя движения после войны были такие видные его последователи, как Жанна Лампль де Гроот и принцесса Мари Бонапарт, правнучка брата императора Наполеона Бонапарта, не говоря уж о многочисленных американцах[232]. Спустя более чем 60 лет Жанна Лампль де Гроот с прежним восхищением вспоминала, каким был Фрейд в апреле 1922 года, когда она, новоиспеченный врач, худенькая, выглядевшая моложе своих лет, впервые появилась в квартире на Берггассе, 19. Основателю психоанализа тогда было почти 66 лет, и она увидела перед собой вежливого, «очаровательного и внимательного старомодного господина». Когда мэтр спросил, могут ли он или его дочери как-то помочь ей устроиться в городе, Жанна ответила, что ей нужно пианино. Фрейд тут же признался в своей немузыкальности, как будто, если она узнает об этом недостатке позже, сие станет препятствием для анализа. Основатель движения был, отметила она, человечным и доступным, резким только с недостойными людьми. Когда Жанна рассказала мэтру, что ее старшая сестра, всегда отличавшаяся крепким здоровьем, за пять дней умерла от испанки, будучи беременной, Фрейд в ответ поведал ей о смерти своей дочери Софи. В сердечной переписке, которую они поддерживали после возвращения Лампль де Гроот в Нидерланды, она вскоре превратилась в «дорогую Жанну». Не каждый пациент находил Фрейда таким очаровательным, но к концу 20-х годов нити его влияния густой сетью опутали всю Европу и Соединенные Штаты.

Психоанализ демонстрировал и другие признаки крепкого здоровья. До прихода к власти нацистов в 1933-м один раз в два года проводились международные психоаналитические конгрессы, которых с нетерпением ждали и на которые все с удовольствием приезжали. Из-за неудобного протеза Фрейд больше на них не присутствовал, хотя решение остаться дома далось ему нелегко. Он откладывал его так долго, как только мог. «Вы верно заметили, – писал мэтр Абрахаму в марте 1925 года, когда шла подготовка к конгрессу в Бад-Хомбурге, – что я снова строю планы, но, когда доходит до дела, смелость привести их в исполнение меня покидает. Если, например, ко времени конгресса мои дела с протезом будут не лучше, чем на прошлой неделе, я наверняка не поеду. Поэтому продолжайте приготовления без расчета на меня». Вместо себя Фрейд отправил дочь Анну и таким образом присутствовал – по крайней мере, мысленно.

С течением времени, по мере укрепления институтов в разных странах, в дополнение к тем, что были основаны до Первой мировой войны, возникали новые периодические издания: в 1926-м – Revue Fran?aise de Psychanalyse, в 1932-м – Rivista Psicanalisi. Не менее приятным был тот факт, что произведения Фрейда становились доступными на других языках. Это было для него очень важно: переписка мэтра 20-х годов изобилует выражениями живейшего интереса к планируемым переводам и замечаниями об уже вышедших. «Психопатология обыденной жизни», самая популярная из его книг, при жизни Фрейда вышла на 12 языках, «Три очерка по теории сексуальности» – на девяти, а «Толкование сновидений» – на восьми. Первые варианты не всегда оказывались удачными. А.А. Брилл, который в те героические годы обладал чем-то вроде монополии на перевод Фрейда на английский, был небрежен, а иногда пугающе неточен. Прежде всего, он не понимал разницу – или не обращал на нее внимания? – между шутками и остроумием. Тем не менее Брилл позволил англоговорящему миру хотя бы получить представление, пусть туманное, о теориях основателя психоанализа еще до войны: свой перевод «Трех очерков по теории сексуальности» он опубликовал в 1910-м, а «Толкования сновидений» три года спустя[233].

Затем переводы стали улучшаться: в 1924 и 1925 годах небольшая группа англичан выпустила сборник трудов Зигмунда Фрейда в четырех томах[234]. Это было делом Аликс Стрейчи и несравненной Джоан Ривьер, «высокой эдвардианской красавицы в широкополой шляпе и с алым зонтиком», перевод которой лучше, чем кого-либо другого, передавал стилистическую живость Фрейда. «Прибыл первый том «Собрания», – сообщал Фрейд Эрнесту Джонсу в конце 1924 года. – Очень красиво! И важно!» Он беспокоился, что некоторые из его «устаревших» статей не лучшим образом подходят для знакомства английской публики с психоанализом, но надеялся на лучшее, когда через неделю выйдет второй том, с историями болезней. В любом случае, писал он, «я вижу, что вы реализовали свое намерение обеспечить Англию литературой по психоанализу, и поздравляю вас с этим результатом, на который я почти не смел надеяться». Год спустя мэтр подтвердил получение четвертого тома, сопроводив сообщение сердечной благодарностью и… обычным скепсисом: «Я не буду удивлен, если влияние книги будет очень медленным».

По своему обыкновению, основатель движения был слишком пессимистичен. Этот английский перевод его произведений стал важным событием в распространении идей психоанализа: сборник статей быстро превратился в стандартный набор литературы для психоаналитиков, не владеющих немецким языком. Четырехтомник включал все небольшие публикации Фрейда с середины 90-х годов XIX века до середины 20-х следующего столетия: главные статьи по технике, полемическая история психоаналитического движения, все опубликованные очерки по метапсихологии и прикладному психоанализу, а также пять историй болезни – Доры, маленького Ганса, «человека с крысами», Шребера и «человека-волка». Поскольку многие молодые психоаналитики в Англии и Соединенных Штатах не имели способностей или желания выучить немецкий, как это сделали Эрнест Джонс, супруги Стрейчи и Джоан Ривьер, перевод Фрейда, и особенно хороший перевод, служил делу укрепления связей в психоаналитической семье.

Мы уже имели возможность убедиться, что эта семья была не особенно счастливой. Некоторые разногласия, преследовавшие движение с начала 30-х годов ХХ века, в основе своей были глубоко личными. Многие психоаналитики считали Гроддека неподходящей фигурой для выступлений на конгрессах – слишком грубым и слишком нескромным[235]. Эрнест Джонс возмущался Отто Ранком, а Ференци держал Джонса за антисемита. Фрейда расстраивали новости, что Абрахам участвовал в съемках фильма о психоанализе. Брилл, воцарившийся в Нью-Йорке, испытывал терпение коллег, не отвечая на письма. На собрании в Лондоне детский психоаналитик Мелитта Шмидеберг устроила неуместную публичную ссору с основоположницей детского психоанализа Мелани Кляйн. Со своей матерью…

При этом несовместимые и яростно защищаемые взгляды на теорию и технику психоанализа были не просто маской личной неприязни, экономической конкуренции или вполне понятного желания сделать карьеру в области, где конкуренция стала такой жесткой. Отчасти они объяснялись разными толкованиями текстов Фрейда, а отчасти разнообразным клиническим опытом, открывавшим новые направления в теории и практике психоанализа. Это были возможности проявить оригинальность, и мэтр поощрял подобное стремление – в определенных рамках.

Главным новатором среди теоретиков 20-х годов прошлого столетия была, вне всяких сомнений, Мелани Кляйн. Она родилась в Вене в 1882-м, но открыла для себя Фрейда только после того, как в возрасте 28 лет переехала в Будапешт. Мелани познакомилась с литературой по психоанализу, прошла учебный анализ у Ференци и начала специализироваться на психоанализе детей. Среди юных пациентов Кляйн оказались ее собственные сыновья и дочь, о которых она написала слегка завуалированные статьи. Это был период, когда детский психоанализ считался довольно сомнительным делом, но Ференци, а впоследствии Абрахам впечатлились усилиями Кляйн и защищали ее от насмешек коллег. Мелани отчаянно нуждалась в поддержке, поскольку у нее не было примеров для подражания. Анализ Фрейдом маленького Ганса, как бы то ни было, проходил опосредованно. В 1919 году Кляйн начала публиковать результаты своей клинической работы с детьми, а в 1921-м, привлеченная восприимчивостью Абрахама к ее идеям, переехала в Берлин – анализировала, спорила, публиковала статьи.

Аликс Стрейчи познакомилась с Кляйн и прониклась к ней симпатией. Она ходила вместе с Мелани в кофейни и на танцы, несколько насмешливо восхищалась ее экспансивностью, ее привлекательной эротической силой, ее ораторским даром. В одном из писем своему мужу Джеймсу Аликс описывала характерную бурю эмоций вокруг Кляйн, как обычно насыщая свой рассказ забавными вкраплениями немецких слов. Письмо служит ярким свидетельством атмосферы сварливости, но также и интеллектуальных поисков, преобладавшей в психоаналитической культуре Берлина. «Прошлой ночью Sitzung Берлинского психоаналитического общества, – писала Аликс, – было очень волнующим. Die Klein доложила о своих взглядах и о практическом опыте Kinderanalyse, и наконец оппозиция подняла свою древнюю голову – на самом деле слишком древнюю. Используемые слова, естественно, были психоаналитическими: опасность ослабления Ichideal и так далее. Но смысл, как мне показалось, был чисто антианалитический: мы не должны говорить детям ужасную правду об их вытесненных склонностях и т. п. При этом die Klein с абсолютной ясностью продемонстрировала, что эти дети (начиная с 2³/₄ возраста) уже страдают от вытеснения своих желаний и ужасающего Schuld bewusstsein (= слишком сильное или некорректное вытеснение Ueberich)». Далее Аликс Стрейчи отмечала, что оппозиция состояла из докторов Александера и Радо и была чисто эмоциональной и «теоретической». Ведь практически никто, за исключением die Melanie, ничего не знал о детях. К счастью, ораторы один за другим «бросались» защищать die Klein. Фактически все присоединились к ней и набросились на «двух смуглых венгров».

Примеры, которые предложила на этом бурном собрании Кляйн в поддержку своих аргументов, были, как утверждала Стрейчи, особенно блестящими. И действительно, «если die Klein права, то ее теория кажется мне очень убедительной. Она собирается в Вену, чтобы прочесть свой доклад, и, как ожидается, ей будут противостоять Бернфельд и Айхорн[236], эти безнадежные наставники, и, я боюсь, Анна Фрейд, открытый или тайный сентименталист». Горячая поддержка Аликс Стрейчи предвосхитила споры, которые разгорелись после того, как в 1926 году Мелани Кляйн переехала в Англию и очаровала удивленных коллег своими теориями. «Обстановка была, – заключила свой рассказ Аликс, – очень стимулирующей, и эмоций проявилось гораздо больше, чем обычно».

Это правда – там, где оказывалась Мелани Кляйн, накал страстей был чрезвычайно высоким. Даже те, кто отказывался признавать ее теоретические новшества, были впечатлены игровыми методами, которые она применяла при работе с детьми. Игра, страстно доказывала Кляйн, является наилучшим, а иногда и единственным способом извлечь детские фантазии для интерпретации, независимо от их предмета, будь то любопытство по поводу полового сношения, желание смерти братьям и сестрам или ненависть к кому-то из родителей. В руках Кляйн толкование становилось мощным, но, как она настаивала, необыкновенно полезным оружием. В отличие от своих критиков она была готова к максимально возможной откровенности, объясняя маленьким пациентам смысл их фантазий. Однако Кляйн являлась не просто практиком, наделенным богатым воображением! Ее новаторство в технике лечения было основано на экскурсах в метапсихологию – и в какой-то мере порождено ими. Совершенствуя свою систему во время пребывания в Англии, она предположила, что эдипов комплекс и «Сверх-Я» формируются гораздо раньше, чем считал возможным Фрейд. По мнению Мелани Кляйн, внутренний мир маленького ребенка представляет собой массу деструктивных и тревожных фантазий, отражающих бессознательные образы хаоса и смерти. Для Фрейда ребенок – эгоистичный дикарь, а Кляйн считала его кровожадным каннибалом. Если кто-то и относился к фрейдовскому влечению к смерти и его последствиям со всей серьезностью, так это Мелани Кляйн.

Тем не менее в своих теоретических воззрениях на раннее осознание ребенком своей сексуальности она отступала от той схемы развития, которую Фрейд и его дочь-психоаналитик считали наиболее правдоподобной. Поначалу мэтр занял в этом вопросе позицию агностика. «Работа Мелани Кляйн вызвала множество сомнений и возражений, – писал он Эрнесту Джонсу в 1925-м. – Что касается меня самого, то я не слишком компетентен, чтобы судить о педагогических материях». Два года спустя он определился. В эмоциональном письме Джонсу основатель психоанализа утверждал, что пытался быть беспристрастным к Мелани Кляйн и Анне Фрейд; с одной стороны, самым непримиримым противником Кляйн была его дочь, а с другой – Анна работала независимо от него. «В любом случае я могу сказать вам одно, – прибавил он. – Взгляды фрау Кляйн на поведение «Я-Идеала» у детей представляются мне абсолютно невозможными и противоречащими всем моим предположениям». Он соглашался с аргументами Кляйн, что дети более зрелые, чем мы думаем. Но это тоже имеет свои границы и само по себе не является доказательством.

Неудивительно, что споры между Мелани Кляйн и Анной Фрейд вылились в более глубокие конфликты, и точно так же неудивительно, что Зигмунд Фрейд не мог оставаться нейтральным, несмотря на все свои заявления. При этом эмоциям и раздражению мэтр давал волю лишь в частной переписке с Эрнестом Джонсом, где позволял себе довольно резкие выражения. Он обвинял Джонса в организации кампании против метода психоанализа детей, который предлагала его дочь, защищал ее критику лечебных стратегий Кляйн и отвергал обвинение в недостаточно полном анализе самой Мелани. Последнее больно задевало Фрейда. Он считал подобные инсинуации опасными и недопустимыми. «В конце концов, кто проанализирован достаточно полно? Уверяю вас, – с жаром возражал он, явно зная, о чем говорит, – Анна анализировалась дольше и тщательнее, чем, к примеру, вы сами». Фрейд отрицал, что относится к взглядам дочери как к священным и не подлежащим критике. Если кто-то попытается воспрепятствовать Мелани Кляйн излагать свои взгляды, он сам даст ей такую возможность. Тем не менее Кляйн и ее сторонники были довольно сильным раздражителем: они дошли до утверждений, что Анна Фрейд в своем анализе в принципе избегает эдипова комплекса. Фрейд начал подозревать, не являются ли нападки на дочь нападками на него самого.

Как бы то ни было, в своих работах основатель психоанализа почти никак не реагировал на эти разногласия, за исключением краткого комментария относительно взглядов Кляйн на чувство вины и – одобрительного – относительно ее утверждения, что сила «Сверх-Я» никоим образом не соотносится с суровостью обращения с ребенком. Такая осторожная политика показывает Фрейда в роли старейшины, руководителя, который остается над схваткой. Детский психоанализ, отметил он в примечании к своему «Послесловию к «Жизнеописанию», вышедшему в 1936 году, пережил бурный расцвет благодаря «работам г-жи Мелани Кляйн и моей дочери Анны Фрейд». С начала 30-х годов ХХ века число сторонников Кляйн значительно увеличилось, и их взгляды оказали существенное влияние на психоаналитические институты, особенно в Британии, Аргентине и Соединенных Штатах. Но Фрейд выбрал для критики иные объекты. Он берег силы для решения других вопросов, которые, как считал мэтр, в большей степени требовали его вмешательства: спорный пересмотр определения тревоги, диспут относительно непрофессионального анализа, а также самый неприятный аспект – женская сексуальность. Активно участвовать в дебатах, которые могли возникнуть по этим темам психоанализа, – значит продолжать жить.