Анна

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Анна

Влияние Анны Фрейд на отца отмечалось еще до 1923-го, но после операций, которые он перенес в том году, оно стало бесспорным и непреодолимым. В апреле, после ужасного дня в клинике Хайека, именно дочь Анна, а не жена дежурила в палате Фрейда всю ночь. Этот поступок изменил отношения в семье, превратив Анну в ее эмоциональную опору[215]. Годом раньше, в марте 1922-го, когда Анна уехала, чтобы присмотреть за своим зятем Максом Хальберштадтом и двумя его сыновьями, Фрейд писал Ференци: «…наш дом теперь пуст, потому что Анна, которая, в силу природы вещей, постепенно занимает в нем главенствующее положение, уже 4 недели в Гамбурге». Тремя неделями раньше, когда она отсутствовала всего семь дней, основатель психоанализа заверил дочь в нежном письме: «…очень скучаю по тебе. Дом кажется пустым, и никто не может тебя полностью заменить».

Откровенно говоря, Анна предпочла бы остаться с отцом. Ей очень хотелось – еще с подросткового возраста – заботиться о нем. В 1920 году она провела часть лета в Аусзе, помогая ухаживать за давним другом отца Оскаром Рие, который восстанавливался после серьезной болезни. Рие скрывал от семьи свое состояние до тех пор, пока хранить тайну стало уже невозможно. Его выдержка и такая деликатность навели Анну на мысли об отце – как и почти любое другое событие. Она твердо решила не позволить отцу быть таким же скрытным. «Обещаешь, – умоляла его Анна, – что, если ты когда-нибудь заболеешь, а меня не будет рядом, ты немедленно напишешь мне, чтобы я могла приехать?» В противном случае, прибавляла Анна, она нигде не будет чувствовать себя спокойно. Она хотела поговорить об этом еще в Вене, перед отъездом в Аусзе, но постеснялась. Теперь, три года спустя, после первой операции у отца, ни о какой стеснительности уже не могло быть и речи, и Анна настойчиво повторила свою просьбу. Фрейд, немного поворчав, согласился. «Я не хочу прямо сейчас подчиняться твоему желанию, – ответил он. – Тебе не следует раньше времени принимать на себя печальную обязанность ухода за старыми и больными родителями». Он писал из Вены, где Хайек обследовал его нёбо. Но, прибавил основатель психоанализа, он хочет сделать одно признание: «Тебя вызовут телеграммой, если он по какой-либо причине задержит меня в Вене». Теперь мэтр уже был на попечении скорее дочери, чем жены.

Совершенно естественно, что летом 1923 года Анна стала первым из членов семьи, кто узнал правду о том, что у отца рак. Письма Фрейда того периода убедительно свидетельствуют, как много значила для него дочь. Когда в середине августа мэтр писал Оскару Рие о жене и свояченице, он ограничился сообщением об их здоровье, но, когда речь зашла об Анне, его тон поменялся. «Она расцветает и становится моей главной опорой во всем». Как известно, в путешествии с отцом в Рим, которое было чем-то вроде последней прогулки перед второй операцией, Анна проявила себя с самой лучшей стороны.

Фрейд, вне всяких сомнений, был привязан ко всем своим детям и беспокоился за них. Мы уже видели, что, когда его сын Мартин в подростковом возрасте после унизительной сцены на катке нуждался в отцовской поддержке, мэтр пришел ему на помощь, терпеливо, сочувственно, без каких-либо упреков. Когда летом 1912 года неожиданно заболела его дочь Матильда, он без колебаний отменил поездку в Лондон, хотя с нетерпением ждал возможности еще раз посетить Англию. Фрейд открыто восхищался своим «удачливым ребенком», красавицей Софи, и беспокоился, хотя и скрывал это, из-за невротического состояния сына Оливера[216]. Как мы знаем, во время войны он не держал в себе свой страх за сражающихся на фронте сыновей и его письма изобилуют подробностями их армейской жизни, как будто это было очень интересно его корреспондентам. «В большой семье, – однажды признался Фрейд своему пациенту, американскому врачу Филиппу Лерману, – всегда можно ждать несчастий. Кому бы ни досталась, подобно вам, роль главного помощника в семье – роль, также знакомая мне, – она всю жизнь будет сопровождаться тревогами и заботами». Основатель психоанализа даже шутил по поводу роли отца. «Какая жалость, как говорят в вашей стране, что вам нет покоя в семье! Но когда кого-нибудь из нас, евреев, оставляла в покое семья? Никогда, пока мы не обретем вечный покой». Какие бы чувства ни будили в нем дети, Фрейд пытался не выделять среди них любимчиков.

Тем не менее, несмотря на всю свою беспристрастность, основатель психоанализа со временем понял, что к своему младшему ребенку – Аннерль – относится по-особенному. «Малышка, – писал он Ференци во время войны, воспользовавшись любимым домашним именем дочери, – необыкновенно милое и интересное существо». Аннерль, пришлось признать Фрейду, ему милее и интереснее, чем ее братья и сестры. «Ты получилась немного не такой, как Мат[ильда] и Софи», – писал он Анне в 1914 году, прибавив, что у нее более интеллектуальные интересы и она не удовлетворится чисто женскими занятиями.

Признание необычного ума Анны и особого места, которое она занимала в его жизни, отражалось в тоне, которого Фрейд придерживался в общении с дочерью, – нежные наставления с добавлением почти психоаналитических толкований. В отношении других детей такой тон практически отсутствовал. С другой стороны, Анна всегда стремилась к особой близости с отцом, и это стремление с годами усиливалось. В детстве она отличалась слабым здоровьем, и ее регулярно отправляли на курорты – ради отдыха, оздоровительных прогулок и небольшой прибавки веса. Письма Анны того периода изобилуют новостями о килограмме, который она набрала за неделю, или о половине килограмма, набранной за следующую. А еще она очень скучала по отцу… Ей становится лучше, заверяла Анна «дорогого папу» в письме с курорта летом 1910 года, когда ей было 14 лет. Она «набирает вес и стала крепкая и толстая». Кроме того, уже в этом юном возрасте она проявляла материнскую заботу об отце: «Ты не испортил себе желудок в горах Гарц?» Анна надеялась, что мальчики – ее братья – присмотрят за ним, но явно считала, что сама смогла бы позаботиться об отце лучше. В целом соперничество с братьями и сестрами было постоянным. «Я тоже очень хотела бы одна путешествовать с тобой, как теперь Эрнст и Оливер». Анна проявляла преждевременный интерес к работам отца: она попросила своего «очень милого» доктора Йекельса позволить ей прочитать «Бред и сновидения в «Градиве» В. Йенсена», но врач поставил условием согласие самого Фрейда. Девочке нравились ласковые прозвища, которые придумывал для нее отец. «Дорогой папа, – писала она следующим летом, – меня уже давно никто не называл черным чертенком, и мне очень этого не хватает».

Большинство ее недомоганий, таких как боли в спине, отец считал психосоматическими, сопровождавшимися раздумьями и размышлениями, которые она сама решительно критиковала как бессмысленные[217]. Фрейд просил дочь сообщать ему обо всех симптомах, и Анна не разочаровала его. В начале 1912 года, чувствуя себя несчастной, она без стеснения описывала отцу свое душевное состояние. Она не больна и не здорова, писала Анна, и не понимает, что именно с ней не так. «Но что-то со мной происходит», и затем она чувствует себя утомленной, начинает переживать из-за всего на свете, в том числе из-за своей праздности[218]. Анна желала быть рассудительной, как ее сестра Матильда: «Я хочу быть разумным человеческим существом, или, по крайней мере, стать им». В ее жизни это был сложный период. «Знаешь, – каялась она отцу, – я не должна была все это тебе писать, чтобы не расстраивать тебя». Но поскольку он сам просил ее ничего не скрывать, добавила она в постскриптуме, «я не могу написать тебе больше, потому что сама ничего не знаю, но обещаю ничего от тебя не скрывать». Только, просила Анна, пусть он напишет ей поскорее: «Тогда я буду разумной, если ты мне чуть-чуть поможешь».

Фрейд очень хотел помочь. В 1912 году, когда Матильда уже вышла замуж, а Софи готовилась последовать примеру сестры, Анна стала, как любил называть ее отец, дорогой единственной дочерью. В ноябре, когда Анна уехала на несколько месяцев на популярный итальянский курорт Мерано, Фрейд советовал ей расслабиться и наслаждаться жизнью. Когда она привыкнет к безделью и солнцу, убеждал он дочь, то обязательно прибавит в весе и будет чувствовать себя лучше. Анна, со своей стороны, напоминала отцу, как сильно по нему скучает. «Я всегда ем столько, сколько могу, и я очень разумна, – писала она из Мерано. – Я много о тебе думаю и с нетерпением жду от тебя письма, когда у тебя будет время написать». Это был постоянный мотив в их переписке. Ее отец такой занятой человек! Когда Анна выразила желание приехать домой, Фрейд убеждал ее остаться подольше, даже если это означало, что она пропустит свадьбу Софи, которая была назначена на середину января 1913 года. Это было мудрое врачебное предложение. Анна уже признавалась ему, что «бесконечные ссоры» с Софи просто ужасны, поскольку она любила старшую сестру и восхищалась ею, а Софи игнорировала ее. Подобные приступы самоуничижения, сохранившиеся надолго, были характерными для девочки. Даже отец, несмотря на все свое влияние на Анну, оказался не в состоянии разубедить ее.

Конечно, Фрейд пытался это сделать. Он решил, что Анна достаточно взрослая, чтобы усвоить некоторые психоаналитические истины. Как бы то ни было, она уже изучала свое душевное состояние. Совершенно очевидно, что приближающаяся свадьба сестры вызвала у нее сильные и противоречивые чувства. Анна признавала, что хочет и в то же время не хочет вернуться домой и присутствовать на бракосочетании: с одной стороны, она радовалась возможности роскошного отдыха в Мерано, а с другой – расстраивалась, что не увидит Софи перед тем, как сестра покинет отчий дом. В любом случае она была «гораздо более чувствительной», чем раньше. «Ты был бы удивлен насколько, хотя на расстоянии этого не видно. А стать такой разумной, как ты предлагаешь, – в этой фразе Анны явственно слышится вздох, – очень тяжело, и я не знаю, смогу ли я этому научиться». Подобный самоанализ давал Фрейду шанс. Ее разнообразные недомогания и боли, объяснял он дочери, имеют психологическое происхождение. Они вызваны смешанными чувствами относительно свадьбы Софи и ее будущего мужа Макса Хальберштадта. «Ведь ты сама знаешь, что ты немного странная». Фрейд не собирался упрекать Анну за «вековую ревность к Софи», вину за которую он возлагал в основном на саму Софи. Но ему казалось, что Анна перенесла эту ревность на Макса и это мучило ее. Кроме того, она что-то скрывала от родителей «и, возможно, от себя самой». Фрейд мягко уговаривал дочь не «хранить тайны, не стесняться». Он обращался к ней как психоаналитик, советующий пациенту ничего не скрывать, но закончил письмо как отец: «В конце концов, ты не должна вечно оставаться ребенком, а обрести мужество и смело взглянуть в глаза жизни и всему, что она с собой приносит».

Но одно дело – уговаривать Анну повзрослеть, а совсем другое – позволить ей это. Девочка много лет оставалась для Фрейда «малышкой». Ласковое обращение «моя дорогая единственная дочь», как он шутливо назвал Анну во время помолвки Софи, регулярно появляется и после ее замужества. В марте 1913 года Анна была его «маленькой, теперь единственной дочерью», которую мэтр этой весной взял с собой в короткую поездку в Венецию. Ее Анна ждала с нетерпением и получила от нее огромное удовольствие. Итальянское путешествие «…с тобой еще чудеснее, чем было бы без тебя!» – восклицала она. Впоследствии Фрейд признался Ференци, что его «маленькая Анна» навевает ему мысли о Корделии, младшей дочери короля Лира[219], и затем эти мысли вылились в трогательные рассуждения о роли женщин в жизни и смерти мужчин в статье «Мотив выбора ларца», опубликованной в том же году. Сохранилась прелестная фотография Фрейда и Анны, сделанная в Доломитовых Альпах примерно в это время: мэтр в костюме для прогулок – шляпа, куртка с ремнем, бриджи и прочные ботинки – и под руку с ним безмятежная Анна в простом платье с узким лифом и фартуком, подчеркивавшим ее стройную фигуру.

Даже летом 1914 года, когда Анне было почти 19 лет, основатель психоанализа в письме Джонсу все еще называл ее «моя маленькая дочь». Но в тот раз у мэтра была скрытая причина. Он защищал дочь от притязаний Джонса. «Мне известно из надежных источников, – предупреждал он Анну 17 июля, – что у доктора Джонса серьезные намерения просить твоей руки». Фрейд заявлял о своем нежелании ограничивать свободу выбора дочери, предоставленную старшим сестрам, но, поскольку в ее «юной жизни» еще не случалось предложений и отношения с родителями были «еще более близкими», чем у Матильды и Софи, он считал, что «малышке» не следует принимать серьезное решение, «предварительно не убедившись в нашем (в данном случае моем) согласии».

Фрейд, конечно, отрекомендовал Джонса как друга и очень ценного сотрудника. Но… В конце концов, это могло стать для Анны еще большим искушением, поэтому он посчитал своей обязанностью высказать два возражения против союза Джонса с его «единственной дочерью». Во-первых, «мы бы хотели, чтобы ты не выходила замуж, пока не увидишь, не узнаешь и не проживешь чуть больше». Совершенно очевидно, что ей не следует думать о браке в ближайшие пять лет. Кроме того, убеждал Анну отец, побуждаемый мучительными воспоминаниями о том, как долго он сам ждал ее мать, необходимо избавить себя от продолжительной помолвки. Во-вторых, напоминал ей Фрейд, Джонсу 35 лет, то есть он почти в два раза старше ее. Вне всяких сомнений, он нежный и добрый человек, который всем сердцем станет любить жену и будет благодарен за ее любовь, но ему нужна женщина постарше, земная и практичная. Джонс, отмечал мэтр, пробил себе дорогу из «очень простой семьи и тяжелых жизненных обстоятельств». Он глубоко погружен в науку и «лишен такта и тонкой деликатности», которых такие, как Анна – «избалованная», «очень молодая и несколько сдержанная девушка», – вправе ожидать от мужа. На самом деле, прибавил основатель психоанализа, проворачивая нож в ране, Джонс гораздо менее независим и гораздо больше нуждается в моральной поддержке, чем кажется на первый взгляд. И поэтому, заключил Фрейд, Анна должна быть скромной, доброжелательной и милой в общении с Джонсом, но не оставаться с ним наедине.

Совершенно очевидно, что эти осторожно сформулированные инструкции дочери не рассеяли тревогу основателя психоанализа. Пять дней спустя после ее отъезда в Англию Фрейд мягко, в сжатом виде повторил свои рекомендации. Анна не должна избегать общества Джонса, ей следует вести себя с ним по возможности свободно и раскованно и избрать тон «дружбы и равенства», что в Англии достигается особенно легко. Однако и второе предостережение не успокоило отца. В тот же день Фрейд написал Джонсу «несколько строк», как он тут же сообщил Анне, «которые предотвратят какое-либо ухаживание и в то же время не дадут повода для личных обид».

Эти «несколько строк» представляют собой любопытный документ. «Возможно, вы недостаточно хорошо ее знаете, – писал мэтр Джонсу. – Она самая одаренная и совершенная из моих детей, к тому же с бесценным характером, всегда готовая учиться, видеть новые места и понимать мир». Все это он уже прямо говорил Анне. Но затем тон основателя психоанализа меняется, и следующие строки можно назвать викторианской идеализацией. «Она не претендует, чтобы с ней обращались как с женщиной, будучи все еще далекой от сексуальных желаний и в целом сторонящейся мужчин. Между нами есть искреннее понимание, что она не должна задумываться о браке или помолвке, пока не станет на 2 или 3 года старше. Я не думаю, что она нарушит договор». Этот «договор», как мы знаем, был воображаемым. Существовала только настойчивая просьба Фрейда к Анне, чтобы она отложила серьезные мысли о мужчинах. Безусловно, такая стратегия не была ни дальновидной, ни разумной: Фрейд убеждал других людей, а Анна саму себя, что в плане чувств она моложе своего возраста. Но еще важнее, довольно откровенно заявлял мэтр в письме Джонсу, чтобы его дочь оставили в покое. Однако декларирование того, что у Анны, взрослой молодой женщины, отсутствуют сексуальные чувства, звучало как слова обычного буржуа, который никогда не читал труды Фрейда. Это можно истолковать как намек самого мэтра, что для Джонса любые притязания на Анну будут равносильны насилию в отношении ребенка – завуалированное предупреждение, к которому Джонс, с учетом обвинений, выдвигавшихся против него в Англии 10 лет назад, должен был быть особенно чувствительным. Но отрицание Фрейдом сексуальности собственной дочери явно нетипично. Оно воспринимается как проявление желания, чтобы его малышка оставалась маленькой девочкой – его малышкой[220].

Реакция Анны на просьбы отца стала очередным упражнением в самоуничижении. «То, что ты писал мне об уважении, которым я пользуюсь в семье, – писала она ему из Англии, – звучит очень мило, но я не могу поверить, что это правда. Например, я не верю, что в доме что-то сильно изменилось из-за моего отсутствия. Я убеждена, что мое отсутствие ощущаю только я». Трудно сказать, до какой степени Эрнест Джонс понимал эту маленькую драму, невольным участником которой стал сам. Конечно, он ясно видел, какое участие принимает Фрейд в судьбе младшей дочери. У Анны, отвечал он мэтру, «чудесный характер, и впоследствии она станет замечательной женщиной, если только сексуальная сдержанность не повредит ей». Разумеется, прибавлял Джонс, «она необыкновенно привязана к вам, и это один из редких случаев, когда реальный отец соответствует отцу-имаго». Это проницательное наблюдение не должно было удивить основателя психоанализа. Однако принять его последствия он не был готов.

Как известно, Анна Фрейд благополучно справилась с испытаниями, которые ждали ее в Англии. Она вернулась домой через месяц – после осмотра множества достопримечательностей, иногда в обществе Джонса – не невестой и не любовницей. Следующие несколько лет – годы войны, революции и медленного восстановления – при взгляде в прошлое кажутся подготовкой Анны к карьере психоаналитика, но ее путь к фрейдизму был в какой-то степени окольным. Она получила профессию учительницы, сдала экзамены и работала, когда ей было чуть за двадцать, в школе для девочек. Впрочем, более чем очевидно, что дочери Фрейда не суждено было всю жизнь стоять у классной доски.

Много лет спустя Анна вспоминала, как маленькой девочкой сидела в библиотеке отца в квартире на Берггассе, 19, и слушала его споры с гостями. «Это было очень полезно». Еще полезнее оказалось непосредственное изучение книг отца. Во время продолжительного пребывания в Мерано зимой 1912/13 года она сообщала, что прочитала некоторые из них. «Ты не должен этому удивляться, – писала она, как будто оправдываясь. – В конце концов, я теперь взрослая, и вполне естественно, что они мне интересны». Анна читала, просила отца объяснить такие специальные термины, как «перенос», а в 1916 году посещала второй цикл вводных лекций о сновидениях, который он читал в университете. Эти демонстрации ораторского искусства в значительной мере усилили ее зарождающееся желание стать психоаналитиком – как отец. В следующем году, слушая последний цикл его лекций, о неврозах, Анна заметила среди слушателей Хелен Дойч, которая носила белый халат врача, словно символ профессии. Под впечатлением от увиденного Анна пришла домой и сказала отцу, что для подготовки к карьере психоаналитика хочет поступить на медицинский факультет. Фрейд не возражал против далеко идущих планов дочери, но не приветствовал ее желание стать доктором. Анна была не первой и не последней из тех, кого мэтр убедил выбрать карьеру психоаналитика без медицинского образования.

Поддерживаемый верными сторонниками, основатель психоанализа теперь начал вводить Анну в свою профессиональную семью, а в 1918-м стал анализировать ее. В этом же году ее пригласили на международный конгресс в Будапеште, но Анна не смогла приехать из-за своей работы в школе. Два года спустя, когда психоаналитики собрались в Гааге, ей повезло больше – Анна сопровождала довольного и гордого отца на научные дискуссии и роскошные обеды. Ее письма отражали постепенно углублявшееся знакомство с психоанализом. Несколько лет она отправляла отцу описания своих самых интересных, в основном страшных, снов. Теперь же Анна анализировала их, а Фрейд предлагал свои толкования. Она отмечала собственные ошибки при письме. Одной из первых читала новые публикации отца[221]. Присутствовала на собраниях психоаналитиков, причем не только в Вене. В письме отцу из Берлина в ноябре 1920 года Анна недвусмысленно и со знанием дела хвалила его сторонников и открыто завидовала тем, кто, подобно «маленькой мисс Скотт», уже занимался психоанализом детей. «Видишь, – прибавила она в приступе самокритики, – все могут делать гораздо больше, чем я». К этому времени она, испытывая смешанные чувства, оставила школу[222], чтобы стать психоаналитиком.

Первыми «пациентами» Анны стали племянники – осиротевшие маленькие сыновья Софи Эрнстль и Хейнеле. В 1920 году она много времени провела с ними в Гамбурге, а летом в Аусзе. Особенно беспокоил Анну шестилетний Эрнстль, которого ее отец любил гораздо меньше, чем обаятельного болезненного Хейнеле. Анна расспрашивала его и обсуждала с ним серьезные вопросы, например откуда берутся дети и что такое смерть. Эти содержательные, доверительные беседы позволили ей прийти к выводу, что страх темноты стал у мальчика следствием предупреждения, а скорее угрозы матери, что если он не прекратит играть со своим пенисом, то сильно заболеет. Похоже, не все члены семьи Фрейда придерживались его педагогических рекомендаций…

Этим осторожным психоанализом племянника Анна не ограничилась. Она начала анализировать сны других людей и весной 1922 года написала статью по психоанализу, надеясь, что эта работа станет для нее входным билетом в Венское психоаналитическое общество – с согласия отца. Анна призналась ему, что членство в обществе – ее заветная мечта. В конце мая эта мечта осуществилась. Статья о фантазиях избиения была отчасти основана на ее собственной внутренней жизни, однако субъективное происхождение аргументации нисколько не мешает научному характеру работы. «Моя дочь Анна, – писал весьма довольный мэтр Джонсу в начале июня, – прочла хороший доклад в прошлую среду». Две недели спустя, выполнив эту формальную обязанность, Анна Фрейд стала полноправным членом Психоаналитического общества.

После этого ее репутация среди близких друзей основателя движения быстро упрочивалась. Уже в 1923 году Людвиг Бинсвангер заметил Фрейду, что стиль Анны теперь уже невозможно отличить от его собственного стиля, а в конце 1924-го Абрахам, Эйтингон и Закс прислали из Берлина предложение включить ее во внутренний круг. Она должна не просто работать секретарем отца, что Анна делала уже не один год, но участвовать в их дискуссиях и по возможности присутствовать на встречах. Вне всяких сомнений, сие стало своего рода данью уважения мэтру, что, по мнению авторов письма, должно было доставить ему удовольствие, но это предложение также отражает доверие, которое завоевала Анна Фрейд у самых близких коллег отца.

Фрейд всецело поддерживал профессиональные устремления дочери, но никак не мог примириться с ее личной жизнью. Девушка не подавляла и не вытесняла свои чувства. Анна всем наслаждалась, в первую очередь радостями дружбы. Отец признавал ее потребность в дружбе и стремился поощрять таковую. Приглашая в конце 1921 года на Берггассе, 19, Лу Андреас-Саломе, он делал это в основном ради дочери. «Анна явно жаждала дружбы с женщинами, – писал мэтр Эйтингону, – после того, как ей пришлось расстаться с англичанкой Лоу, венгеркой Ката и вашей Миррой». Лоу Канн, бывшая любовница Джонса и пациентка Фрейда, уехала в Англию. Ката Леви, закончившая сеансы психоанализа у основателя движения, вернулась в Будапешт, а жена Эйтингона Мирра жила с ним в Берлине. «Кстати, к моей радости, она весела и довольна, – прибавил Фрейд. – Единственное, чего я могу желать, – чтобы она скорее нашла причину обменять привязанность к старому отцу на более долговечную». Анна, жаловался основатель психоанализа своему английскому племяннику, «успешна во всех отношениях, за исключением того, что ей не посчастливилось встретить мужчину, который ей подходит».

Благородный план Фрейда найти для дочери достойную дуэнью осуществился, превзойдя его самые смелые надежды. В апреле 1922-го Анна поехала в Геттинген с ответным визитом к своей новой подруге – которая была «на самом деле великолепна» – и возобновила доверительные, почти психоаналитические беседы, начавшиеся еще в прошлом году во время пребывания Лу Андреас-Саломе в Вене. Их близость приобрела мистический оттенок. Анна утверждала, что без помощи фрау Лу, «необычным и оккультным способом», она вообще не смогла бы написать свою статью о фантазиях избиения. Она теперь сильно привязана к «дорогой Лу», сообщал Фрейд Эрнесту Джонсу в июне 1922 года, а через месяц выражал благодарность своей старой приятельнице за «нежное» отношение к «ребенку». Анна, писал он, много лет мечтала познакомиться с ней поближе, и «если она хочет чего-то достичь – я надеюсь, что у нее есть природные способности, – то нуждается во влиянии и дружбе, которая удовлетворит самым высоким требованиям. Я ограничивал ее общение с мужчинами, и ей до сих пор часто не везло с подругами. Она развивалась медленно и моложе своих лет не только внешне». Почти не сдерживаясь, Фрейд дает выход своим противоречивым желаниям: «Иногда я очень хочу, чтобы она нашла хорошего человека, а иногда боюсь потерять ее». Две женщины, такого разного возраста, но близкие в своем интересе к психоанализу и единые в восхищении Фрейдом, вскоре уже были на «ты», и их привязанность оказалась долговечной.

Но основателю психоанализа не давал покоя статус Анны – она ведь была не замужем. В 1925 году мэтр снова вернулся к этому вопросу в письме к племяннику: «И последнее, но не менее важное – Анна, которой мы можем гордиться. Она стала педагогом-психоаналитиком, занимается непослушными американскими детьми… зарабатывает много денег, которые тратит очень щедро, помогая разным бедным людям; она член Международного психоаналитического объединения, заработала себе хорошую репутацию своими произведениями и пользуется уважением коллег. Она миновала тридцатилетний рубеж, но, похоже, не склонна выходить замуж, и кто знает, смогут ли преходящие интересы сделать ее счастливой, когда ей придется жить без отца?» Хороший вопрос.

Анна снова и снова давала отцу знать, какое место он занимает в ее мыслях. «Ты даже не представляешь, как много я думаю о тебе», – писала она в 1920 году. Анна следила за его пищеварением с заботливостью матери или, скорее, жены. В середине июля 1922-го она по слабым намекам догадалась, что отец может быть нездоров. «Как поживают две твои статьи? – спрашивала она и тут же переходила к тому, что ее волновало: – У тебя плохое настроение или это мне только кажется из твоих писем? Гастайн уже не так красив, как прежде?» Это было за две с лишним недели до того, как Фрейд признался Ранку, что чувствует себя неважно. Анна решительно защищала право отца на отдых и восстановление сил, даже если на это придется тратить валюту. «Не позволяй пациентам мучить тебя, – уговаривала она. – Пусть все миллионеры остаются безумцами; им все равно больше нечем заняться». С 1915 года, за несколько лет до сеансов психоанализа и так же тщательно, как и во время их, Анна записывала свои сны, чем вызывала беспокойство отца, явное или скрытое. Ее «ночная жизнь», как она это называла, зачастую была «неприятной», а еще чаще просто страшной. «Теперь большую часть времени, – сообщала Анна отцу летом 1919-го, – в моих снах происходит что-нибудь плохое, связанное с убийством, стрельбой или умиранием». Что-то плохое в снах с ней происходило на протяжении многих лет. Анне снова и снова снилось, что она слепнет, и это приводило ее в ужас. Она видела во сне, что нужно защищать ферму, принадлежавшую им с отцом, выхватывала саблю, но та оказывалась сломанной, и она оставалась беспомощной перед лицом врага. Ей снилось, что невеста доктора Тауска сняла квартиру на Берггассе, 20, через дорогу от их дома, чтобы застрелить отца из пистолета… Но самое откровенное заявление, почти детский сон по своей непосредственности, пришло летом 1915 года. «Недавно мне снилось, – сообщала Анна, – что ты король, а я принцесса, что люди хотят разлучить нас с помощью политических интриг. Это было неприятно и очень тревожно»[223].

За много лет у Фрейда накопилось немало свидетельств, что нежная и абсолютно чистая привязанность к нему дочери вполне могла повлиять на ее способность найти подходящего мужа. До начала сеансов психоанализа с Анной он отвечал на ее сообщения о своих снах небрежно, почти легкомысленно. Однако не замечать привязанность к нему дочери было невозможно… В 1919 году мэтр мимоходом заметил Эйтингону, что у его Анны комплекс отца. Несмотря на свое глубокое знание семейных отношений, основатель психоанализа не смог до конца понять, насколько велик мог быть его вклад в нежелание дочери выходить замуж. Другие видели это гораздо яснее, чем он. В 1921-м, когда американские «ученики» Фрейда удивлялись, почему его дочь Анна, «очень привлекательная девушка», не выходит замуж, один из них, Абрам Кардинер, предложил ответ, который казался ему очевидным. «Вы только посмотрите на ее отца, – сказал Кардинер друзьям. – Это идеал, до которого могут дотянуться лишь немногие мужчины, а привязанность к менее достойному человеку, несомненно, станет для нее унижением». Если бы Фрейд в полной мере осознавал степень своей власти над дочерью, то, возможно, не стал бы ее анализировать.

Этот анализ проходил очень нерегулярно, и мэтр, как и его дочь, должен был сие понимать. Процесс затянулся надолго. Начавшиеся в 1918-м сеансы продолжались три года, а в 1924-м еще год, после перерыва. Тем не менее Фрейд никогда не упоминал об этом анализе публично и очень редко в частных беседах и письмах. Анна Фрейд была не менее скрытной. Она рассказывала отцу (и психоаналитику в одном лице) о своих снах, которые теперь иногда оставляла для сеансов психоанализа – вместе с мучительными фантазиями и историями, рассказанными самой себе. От остальных эти глубоко личные переживания Анна по большей части скрывала. В 1919-м, через год после начала анализа, во время летнего отдыха в сельской Баварии с подругой Маргаретль она отплатила откровенностью за доверительный рассказ той о своих болезнях. «Я сказала ей, – писала Анна отцу, – что ты меня анализируешь». Разумеется, в тайну была посвящена Лу Андреас-Саломе – как и Эйтингон, а впоследствии еще несколько человек. Однако этот анализ оставался глубоко личным делом.

Сие неудивительно. Рекомендации Фрейда о том, как психоаналитик должен реагировать на перенос пациента и собственный контрперенос, ясны и недвусмысленны. Его решение подвергнуть дочь психоанализу, похоже, было умышленным нарушением правил, точного соблюдения которых он с такой настойчивостью требовал – от других. В 1920-м в письме Ката Леви по окончании ее анализа мэтр выразил удовлетворение, что теперь может писать ей просто и сердечно, «без дидактической грубости анализа, не скрывая моих нежных дружеских чувств к вам», а два года спустя, когда к нему пришла Джоан Ривьер, которая до этого пыталась пройти психоанализ у Джонса, обрушил на того целый поток писем, критикуя его поведение в отношении пациентки. Ривьер влюбилась в Джонса, а он испортил процесс переноса. «Я очень рад, – писал Фрейд, – что у вас с ней не было сексуальных отношений, как заставили меня подозревать ваши намеки. Совершенно очевидно, что это была техническая ошибка – подружиться с ней до завершения анализа».

Как же тогда быть с технической ошибкой, которую Фрейд совершал в течение всего времени анализа младшей дочери? Сам мэтр явно не думал о том, что он что-то нарушает: в период становления психоанализа предложенные им правила применялись не всегда и зачастую обходились стороной. Идеал аналитической дистанции по-прежнему был неопределенным и неточным. Юнг, еще будучи сторонником Фрейда, пытался анализировать свою жену. Макс Граф подверг психоанализу своего сына Герберта, и основатель движения помогал ему, выступая в качестве консультанта, – теперь мальчик известен нам всем как маленький Ганс. Фрейд анализировал своих друзей Эйтингона и Ференци, а Ференци, в свою очередь, собственного коллегу Эрнеста Джонса. Более того, в начале 20-х годов прошлого столетия, через много лет после того, как Фрейд в своих статьях по технике психоанализа сравнил отношение аналитика к пациенту с бесстрастным поведением хирурга, основоположник детского психоанализа Мелани Кляйн анализировала собственных детей. Когда старший сын итальянского психоаналитика Эдуардо Вейсса, намереваясь пойти по его стопам, попросил отца проанализировать его, тот обратился за советом к Фрейду. В своем ответе основатель движения назвал такого рода анализ деликатным делом. Все зависит, писал он, от двух участников процесса и от их взаимоотношений. С младшим братом это может быть легче, а с сыном не исключены особые проблемы. «С моей дочерью все получилось хорошо».

Возможно. Однако анализ, как признался сам Фрейд, проходил нелегко, даже после возобновления в 1924 году. Мэтру пришлось сократить число пациентов до шести, как он писал Лу Андреас-Саломе в мае, и «взяться за 7-й анализ с особыми чувствами: это моя дочь Анна, которая достаточно неразумна, чтобы льнуть к своему старому отцу». Теперь он был совершенно откровенен со своей «дорогой Лу». «Ребенок доставляет мне достаточно волнений». Как она перенесет одинокую жизнь после его смерти? «Смогу ли я вытащить ее либидо из укрытия, в которое оно забралось?» Он признавался, что Анна «имеет необыкновенный дар быть несчастной, но, вероятно, недостаточно таланта, чтобы позволить себе быть стимулированной к успешной работе этим несчастьем». Фрейд утешал себя, что, пока жива Лу, его Анна не останется одна… «Но она настолько моложе нас обоих!» Какое-то время, летом 1924 года, казалось, что анализ будет прерван, но этого не случилось. «То, что вы говорите о шансах Анны в жизни, – писал Фрейд Лу Андреас-Саломе в августе, – полностью соответствует действительности и всецело подтверждает мои страхи». Он понимал, что стойкая зависимость дочери от него была «непозволительной задержкой в ситуации, которая должна быть всего лишь подготовительной стадией». Однако эта стадия никак не заканчивалась. «Анализ Анны продолжается, – сообщал мэтр своей «дражайшей Лу» в мае следующего года. – Она сталкивается с трудностями, и ей нелегко найти способ применить к себе самой то, что теперь она так ясно видит в других. Ее превращение в опытного, терпеливого и сочувствующего психоаналитика идет очень успешно». Но, прибавлял Фрейд, общим направлением жизни Анны он не удовлетворен. «Боюсь, что ее вытесненная генитальность однажды может сыграть с ней злую шутку. Я не могу освободить Анну от себя, и никто мне в этом не помогает». Чуть раньше основатель психоанализа очень образно сформулировал свою дилемму: если Анне придется покинуть дом, писал мэтр Андреас-Саломе, он будет чувствовать себя таким же несчастным, как если бы бросил курить. Совершенно очевидно, что Фрейд ощущал себя беспомощно запутавшимся – разрывавшимся на части, уставшим от жизни – в собственных отношениях с любимой дочерью. Он попался в ловушку своих желаний и не мог избавиться от них. «Со всеми этими неразрешимыми конфликтами, – признавался основатель психоанализа Лу Андреас-Саломе еще в 1922 году, – хорошо, что жизнь когда-то подходит к концу».

Вне всяких сомнений, Зигмунд Фрейд имел все основания гордиться своей Аннерль так, как он ею гордился. Но эмоциональная цена, которую пришлось заплатить за ее подготовку как психоаналитика, никогда не была подсчитана. До конца жизни Фрейда отец и дочь оставались ближайшими союзниками, практически равными коллегами. Когда в конце 20-х годов ХХ века ее взгляды на детский психоанализ подверглись критике в Лондоне, мэтр яростно защищал дочь. В свою очередь, Анна Фрейд в своей классической монографии о психологии «Я» и защитных механизмах, опубликованной в середине 30-х, опиралась не только на свой клинический опыт, но и на труды отца, которые служили главным и самым авторитетным источником ее теоретических открытий. У нее сложилось собственническое чувство по отношению к отцу, она была чувствительна к любым взглядам, содержащим даже намек на критику его работы, и ревновала к другим людям – сестрам и братьям, друзьям и пациентам, – которые могли посягнуть на ее прерогативы[224]. В начале 20-х годов отец и дочь стали – и до самого конца оставались – интеллектуально и эмоционально неразлучными.

В конце жизни Фрейд любил называть дочь Анну своей Антигоной. Искать в этой метафоре особо глубокий смысл не стоит: основатель психоанализа был образованным европейцем, разговаривавшим с другими образованными европейцами, и в поисках нужного сравнения обратился к Софоклу. Однако совсем не обращать на нее внимания было бы неправильно. Это имя подчеркивало отождествление Фрейдом себя с Эдипом, храбрым открывателем тайн человечества, давшим имя «ядерному комплексу», убийцей отца и любовником матери. И это еще не все. Общеизвестно, что связь Эдипа со всеми своими детьми была необыкновенно тесной. Рожденные его матерью, они приходились Эдипу не только детьми, но и братьями и сестрами. Но среди всех них выделялась Антигона. Она была его внимательным и преданным товарищем – точно таким же, как со временем стала для Фрейда Анна. В «Эдипе в Колоне» именно Антигона ведет за руку слепого родителя, а в 1923 году Анна Фрейд прочно заняла место секретаря больного отца, его доверенного лица, представителя, коллеги и сиделки. Она стала его самой значимой опорой в жизни, союзницей в борьбе со смертью.

Анна Фрейд не ограничивала помощь отцу печатанием писем, когда он был прикован к постели, или чтением его речей на конгрессах и разнообразных церемониях. С 1923-го она заботилась и о его теле, как самая настоящая сиделка. Публично Фрейд благодарил за заботу и других. «Моя жена и Анна нежно ухаживали за мной», – писал он Ференци после первой операции весной 1923 года. «Следует отметить, – признавался мэтр племяннику в декабре, вскоре после второй серии операций, – что физическим силам, которые у меня сохранились после этой катастрофы, я обязан нежному вниманию жены и двух дочерей». И все-таки главной сиделкой Фрейда была Анна. Когда он не мог вставить протез, то обращался за помощью к ней, и однажды ей пришлось мучиться с неудобным приспособлением целых полчаса. Подобная физическая близость, не вызывавшая неприязни или отвращения, лишь укрепила связь между отцом и дочерью. Фрейд стал так же незаменим для Анны, как она была необходима ему.

Поведение основателя психоанализа в отношении младшей дочери, безусловно, по большей части было неосознанным. Временами он удивительно откровенно признавался в своих двойственных чувствах относительно того, что Анна живет в родительском доме. «Кстати, дела у Анны обстоят превосходно, – писал он Эйтингону, «дорогому Максу», в апреле 1921 года. – Она весела, трудолюбива и бодра. Мне одинаково хочется удержать ее в своем доме и знать, что у нее есть собственный. Жаль, что это не одно и то же!» Впрочем, гораздо чаще мэтр выражал опасения по поводу того, что она не замужем. «У Анны превосходное здоровье, – писал он племяннику в декабре 1921-го, – и все было бы просто безупречно, если бы она не встретила свой 26-й день рождения (вчера) все еще в отцовском доме». Подобно Антигоне в трагедии Софокла, фрейдовская Антигона не вышла замуж. Но для Фрейда это не было предрешенным выводом. Среди его бумаг сохранился конверт, по всей видимости датированный серединой 20-х годов, в котором явно были деньги, врученные на день рождения Анне. На конверте надпись: «Вклад в приданое или в независимость».

Показателем их близости может служить тот факт, что Фрейд пригласил младшую дочь участвовать в его экспериментах по телепатии. Когда в 1925 году мэтр сообщил Абрахаму, что Анна обладает «телепатической чувствительностью», он шутил лишь наполовину. Как однажды проницательно заметила Анна Фрейд в письме Эрнесту Джонсу, «этот предмет, должно быть, одновременно притягивал и отталкивал его». Джонс свидетельствует, что мэтру нравилось рассказывать истории о странных совпадениях и таинственных голосах и он всегда был склонен к магическому мышлению, хотя и не слишком. Наиболее ярко эта склонность проявилась в 1905 году, когда основатель психоанализа пытался умилостивить богов во время опасной болезни дочери Матильды, «случайно» разбив одну из своих любимых древностей. Но больше всего, несмотря на спорные, по его мнению, доказательства, Фрейда привлекала телепатия.

В письме, датированном 1921-м, он заявлял, что «не принадлежит к тем, кто оправдывает отказ от изучения так называемых оккультных психологических феноменов как ненаучных, бесполезных и даже опасных». Скорее, мэтр описывал себя как «абсолютного неспециалиста и новичка» в этой области, но одновременно человека, который не может «избавиться от определенных скептических материалистических предубеждений». В том же году Фрейд составил записку «Психоанализ и телепатия» для конфиденциального обсуждения членами «комитета» – Абрахамом, Эйтингоном, Ференци, Джонсом, Ранком и Заксом, в которой оставался на той же позиции. Он с некоторой язвительностью отмечал, что у психоанализа нет причин следовать устоявшемуся мнению и презрительно отвергать оккультные явления. «Это будет не первый раз, когда мы поддерживаем туманные, но живучие предположения простых людей против заносчивого всезнания образованных». Тем не менее Фрейд с готовностью признавал, что бо2льшая часть так называемых исследований непонятных психических феноменов не относится к научным, тогда как психоаналитики – «суть неисправимые механисты и материалисты». Как ученый, он не склонялся к тому, чтобы соглашаться с суевериями и отказываться от логики, но в то же время был готов исследовать явления, которые выглядели сверхъестественными и противоречащими здравому смыслу. Почти все такие явления, утверждал мэтр, могут быть объяснены естественным образом. Удивительно точные пророчества и необычайные совпадения обычно оказываются проекциями сильных желаний. Тем не менее некоторые оккультные феномены, особенно в области передачи мысли, могут быть аутентичными. В 1921-м Фрейд объявил, что хочет оставить этот вопрос открытым, но одновременно предпочел ограничить его обсуждение близким кругом, чтобы откровенная дискуссия о телепатии не отвлекала внимание от психоанализа.

Впрочем, в следующем году, забыв – хотя и не до конца – о благоразумии, основатель психоанализа опубликовал довольно осторожную статью о снах и телепатии, в виде лекции для своих венских коллег. «Из этой лекции, – предупреждал он аудиторию, – вы ничего не узнаете о загадке телепатии и даже не поймете, верю ли я в существование «телепатии» или нет». В своем выводе Фрейд тоже уклончив: «Создалось ли у вас впечатление, что я втайне расположен признать реальность телепатии в ее сверхъестественном смысле? Я очень сожалею, что избежать подобного впечатления чрезвычайно трудно. Но в действительности я стремился быть абсолютно беспристрастным. И на это есть причина, поскольку у меня нет никакого собственного мнения, и я ничего об этом не знаю». Непонятно, зачем он вообще опубликовал эту статью. Сны, о которых мэтр сообщал, не доказывали существование телепатической связи, а, наоборот, поддерживали определенный скептицизм. Вещие сны или передача мыслей на расстоянии могут быть, утверждал Фрейд, всего лишь результатом деятельности бессознательного. Такое впечатление, что эта статья была для него просто источником заработка. «Желание верить, – как справедливо заметил Эрнест Джонс, – боролось с осторожностью неверия».

И действительно, все 20-е годы прошлого столетия Зигмунд Фрейд предостерегал своих коллег от позитивного отношения к данному вопросу. Во-первых, доказательства были неубедительными – это в лучшем случае, а во-вторых, в том, что психоаналитик открыто признавал телепатию достойной научного исследования, крылась определенная опасность. В начале 1925 года Ференци спросил близких друзей из числа коллег, как они отнесутся к тому, что на следующем Международном конгрессе психоаналитиков он прочитает доклад об экспериментах по передаче мыслей, которые он проводил с мэтром и Анной. Фрейд категорически возражал. «Я не советую. Не делайте этого».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.