Пятьдесят лет

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Пятьдесят лет

6 мая 1906 года Зигмунду Фрейду исполнилось 50 лет. Последние годы были отмечены удовлетворением и надеждами. В период с конца 1899 до середины 1905 года Фрейд опубликовал две свои главные работы – «Толкование сновидений» и «Три очерка по теории сексуальности», специальное исследование «Остроумие и его отношение к бессознательному», популярную книгу о психопатологии обыденной жизни, а также историю болезни Доры – первую и самую противоречивую из всех описанных им историй болезни. Наконец, ему удалось получить звание Ausserordentlicher Professor, и после того, как среди венских врачей нашлись несколько сторонников его взглядов, чувство изолированности от коллег начало ослабевать. Но если Фрейд в какой-то момент и поверил, что публикация двух эпохальных книг, почетное звание и обретение небольшого числа сторонников принесут ему умиротворение, он ошибался. Следующие несколько лет будут не менее насыщенными, чем 90-е годы XIX столетия. Организация психоаналитического движения окажется трудным делом и потребует от него максимума сил. Однако другие дела никогда не отвлекали Зигмунда Фрейда от совершенствования теории и техники психоанализа: следующие полтора десятилетия стали временем развития и намеков на будущие изменения. Но Фрейд обнаружил, что зачастую необходимость заниматься политикой внутри психоаналитического движения отнимает много времени, вызывая раздражение.

По случаю пятидесятилетия основателя психоанализа группа поклонников преподнесла ему медальон, на одной стороне которого был изображен его барельефный портрет, а на другой стороне – царь Эдип, разгадывающий загадку Сфинкса. Надпись на греческом языке, строка из «Царя Эдипа» Софокла, явно задумывалась как наивысший комплимент Фрейду, современному Эдипу: «И загадок разрешитель, и могущественный царь». Джонс пишет, что, когда Фрейд читал эту надпись, он побледнел и стал задыхаться от волнения. Как будто увидел призрак… Будучи студентом университета, Фрейд имел обыкновение прогуливаться по двору с огромной сводчатой галереей, разглядывая бюсты прежних знаменитых профессоров. Он мечтал, что когда-нибудь здесь будет стоять и его бюст, причем именно с той надписью, которую его последователи выбрали для медальона. Показательно, что у Фрейда сложилось впечатление, что его последователи прозорливо угадали и красиво воплотили самое заветное из его желаний. Сбылось! Хотя бы несколько человек признали его, исследователя бессознательного, гигантом среди людей.

Фрейд нуждался в одобрении. Дружба с Флиссом, уже давно угасавшая, закончилась публичной ссорой, и воспоминания о ней угнетали Фрейда. После жестокой размолвки летом 1900 года, когда Флисс усомнился в ценности психоаналитических исследований друга, они больше не виделись. Однако переписка, хотя и нерегулярная, продолжалась еще два года, словно прежняя сердечность обладала собственной остаточной инерцией.

Затем, в начале лета 1904 года, Флисс написал Фрейду раздраженное письмо. Он только что наткнулся на работу Отто Вейнингера «Пол и характер», вышедшую в свет годом раньше. Эта книга, любопытная смесь биолого-психологической теории и причудливой критики культуры, быстро стала предметом культа, не в последнюю очередь благодаря демонстративному самоубийству Вейнингера. В возрасте 23 лет этот одаренный человек – крещеный еврей, ненавидевший евреев так же сильно, как и женщин, – застрелился. Произошло это в Вене, в доме Бетховена. К своему ужасу, Флисс, как он раздраженно сообщил Фрейду, обнаружил в работе Вейнингера свои «идеи по поводу бисексуальности и как следствия природы полового влечения – женственные мужчины привлекают мужеподобных женщин, и наоборот». Флисс считал, что он был первооткрывателем этого положения, которым поделился с Фрейдом несколько лет назад, но не опубликовал его. Теперь, увидев сию идею на страницах книги, Флисс не сомневался, что его старый – и бывший – друг неосмотрительно рассказал о ней Вейнингеру, либо непосредственно, либо через друга Отто Германа Свободу, психолога и пациента Фрейда.

Как мы уже знаем, идея о том, что каждый пол имеет черты другого, и претензии Флисса на первенство в ее разработке и раньше приводили к разногласиям с Фрейдом. Теперь, в 1904 году, столкнувшись с обвинением в неосмотрительности, он стал изворачиваться. Фрейд признал, что в процессе лечения говорил Свободе о бисексуальности. Такого рода вещи, писал он, во время психоанализа неизбежны. Должно быть, Свобода затем поделился информацией с Вейнингером, который в то время был озабочен проблемой сексуальности. «Покойный Вейнингер, – писал Фрейд Флиссу, – был грабителем с найденным ключом». Но разве не мог Вейнингер позаимствовать эту идею откуда-то еще? В специальной литературе ее обсуждают уже несколько лет. Успокоить Флисса не удалось. От общего друга он слышал, что Вейнингер показал Фрейду рукопись «Пола и характера», и тот посоветовал ему не публиковать такую чушь. Но совершенно очевидно, что Фрейд не предупредил Вейнингера, что тот собирается совершить интеллектуальный грабеж.

Это напоминание, точное во всех подробностях, заставило Фрейда поклясться, что он ни в чем не виноват: Вейнингер действительно к нему приходил, но рукопись существенно отличалась от опубликованного текста. Фрейд выразил сожаление – в его уязвимой позиции это было крайне опрометчиво, – что Флисс возобновил их переписку только для того, чтобы вспомнить об этом недоразумении. В конце концов, интеллектуальную кражу совершить легко, однако, протестовал основатель психоанализа, сам он всегда признавал достижения других и никогда не присваивал чужое. Для него это было не самое лучшее время, чтобы заявлять о своей невиновности в такой спорной области, где за первенство соперничало множество идей, но для того, чтобы исключить дальнейшие споры, Фрейд предложил Флиссу взглянуть на рукопись еще незаконченной книги «Три очерка по теории сексуальности» – пусть он изучит посвященные бисексуальности фрагменты и исправит то, что ему покажется несправедливым. Фрейд даже предложил отсрочить публикацию «Трех очерков», пока Флисс не выпустит собственную книгу. Это были благородные жесты, однако Флисс отверг их.

Так закончилась переписка между Фрейдом и Флиссом. Переписка, но не ссора. В начале 1906 года Флисс наконец опубликовал свой труд с амбициозным названием «Течение жизни: Основа точной биологии», в котором подробно излагались его теории о периодичности и бисексуальности. Одновременно некто А.Р. Пфенниг, библиотекарь и журналист (по утверждению Фрейда, подстрекаемый Флиссом), издал язвительный памфлет, обвиняющий Свободу и Вейнингера в плагиате и указывающий на Фрейда как на посредника, с помощью которого они получили доступ к интеллектуальной собственности Флисса. Но больше всего в этой полемике Фрейда обидели цитаты из его личной переписки с Флиссом. Ответный удар он нанес в письме Карлу Краусу. Признавая справедливость утверждения Пфеннига, что Вейнингер узнал о теориях Флисса через него, Фрейд критиковал покойного за то, что тот не указал, кому обязан этими идеями. В остальном он отверг обвинения и злобную клевету Пфеннига, а значит, и Флисса.

На этот раз открытое выражение своего негодования не принесло облегчения. Последующая полемика оказалась крайне неприятной. Его проступок состоял не столько в неосторожности при обсуждении со Свободой проблемы бисексуальности, сколько в неспособности быть откровенным с Флиссом относительно визита Вейнингера. Вполне возможно, как и утверждал Фрейд, рукопись, которую он прочитал, и книга, ставшая такой модной и имевшая такой успех, имели мало общего[81]. В любом случае он посоветовал Вейнингеру не публиковать ее. Тем не менее, когда речь заходила о вкладе Флисса в открытия Фрейда, сам Фрейд демонстрировал впечатляющую способность вытеснять неудобные воспоминания. Больше 10 лет Флисс был самым близким, а в главных вопросах и единственным доверенным лицом, которому Фрейд поверял свои сокровенные чувства, поэтому в 1906 году он не смог спокойно пережить окончательное расставание. В этих непростых обстоятельствах Фрейду очень помогал тот факт, что у него имелись сторонники, сравнивающие его с Эдипом.

В 50 лет Зигмунд Фрейд был интеллектуально плодотворен и физически крепок, но время от времени мучил себя мрачными мыслями о дряхлости. Когда в 1907 году Карл Абрахам впервые приехал к нему в Вену, он с сожалением увидел, что «к несчастью, его, похоже, угнетает комплекс по поводу старости». Мы знаем, что в 44 года Фрейд уже презрительно называл себя старым и измученным евреем. Эти опасения превратились в постоянный рефрен. В 1910 году он писал другу: «Следует заметить, что какое-то время назад я решил умереть только в 1916 или 1917-м». Впрочем, продуктивность Фрейда и его манеры никак не отражали эту невротическую озабоченность. Будучи среднего роста – 1 метр 68 сантиметров, – он выделялся в толпе своим властным видом, необыкновенно аккуратной внешностью и внимательными глазами. Кстати, усы и остроконечная бородка Фрейда ежедневно приводились в порядок парикмахером.

Глаза Фрейда заслуживают отдельного упоминания. Фриц Виттельс, который в это период был близок с ним, говорит, что они были карие и блестящие, а взгляд испытующий. Некоторые считали эти глаза незабываемыми. Среди них был Макс Граф, утонченный венский музыковед, интересовавшийся психологией творчества. Граф познакомился с Фрейдом в 1900 году и вскоре вошел в круг близких ему людей. Он называл глаза Фрейда красивыми и серьезными – они «смотрели на тебя словно из глубины». Английский психолог Джоан Ривьер, познакомившаяся с ним после Первой мировой войны, отмечала, что несмотря на то, что Фрейд был наделен очаровательным юмором, его присутствие отмечалось «наклоном головы и критическим, испытующим взглядом острых, пронзительных глаз». Если взгляд, как однажды выразился Фрейд, является цивилизованной заменой прикосновения, то его собственный внимательный взгляд, от которого почти ничего не могло укрыться, как нельзя лучше ему подходил. У него была, вспоминал Виттельс, «сутулость ученого», однако это вовсе не мешало Фрейду выглядеть весьма внушительно. От него исходило ощущение внутренней силы.

Зигмунд Фрейд приучился направлять собственные инстинкты – бурные эмоции, безудержную фантазию, неуемную энергию – на целенаправленное движение к цели[82]. «Я не могу представить себе полноценную жизнь без работы, – писал он в 1910 году своему другу, цюрихскому пастору Оскару Пфистеру. – Работа и свободная игра воображения доставляют мне такое удовольствие, которое не может дать мне больше ничто в мире». Эти героические усилия по обузданию себя ради сосредоточенной работы сделали его заложником самого строгого распорядка дня. Будучи добропорядочным буржуа, чего Фрейд нисколько не стыдился, он жил по часам, как выразился его племянник Эрнст Уолдингер.

Даже отвлечения, вносящие в повседневную жизнь основателя психоанализа разнообразие, – карточные игры, прогулки по городу, летний отдых – были тщательно спланированы и в большинстве своем предсказуемы. Вставал Фрейд в семь утра и с восьми до двенадцати принимал пациентов. Обед подавался ровно в час: бой часов служил членам семьи сигналом собираться в столовой. Фрейд приходил из своего кабинета. Жена садилась с противоположного конца стола. И тут же появлялась горничная с супницей. После обеда следовала прогулка – возможно, чтобы купить сигары или отнести гранки. Консультации начинались в три часа, и Фрейд принимал пациентов, лечение которых требовало психоанализа, нередко до девяти вечера. Затем – ужин, иногда недолгая игра в карты со свояченицей Минной либо прогулка с женой или кем-то из дочерей, чаще всего заканчивавшаяся в кафе, где они читали газеты, а летом лакомились мороженым. Остаток вечера был посвящен чтению, работе над рукописями и редактуре психоаналитических журналов, которые с 1908 года распространяли идеи Фрейда и осложняли ему жизнь. Спать он ложился в час ночи.

Лекции в университете Фрейд читал всегда по субботам, с пяти до семи вечера, после чего неизменно отправлялся домой к своему другу Леопольду Кенигштейну на еженедельную партию в тарок, старинную карточную игру для четырех человек, издавна популярную в Австрии и Германии. Он не мог обойтись без своего Tarockexzess. Утром в воскресенье Фрейд навещал мать; после полудня он писал письма, на которые не хватало времени в течение недели. Летний отпуск, который с нетерпением ждала вся семья, был очень важным делом. Планы на эти месяцы, проводившиеся за пределами Вены, занимали значительное место в переписке основателя психоанализа. «Я знаю, – писал он Абрахаму весной 1914 года, – насколько трудна проблема лета». В буржуазном мире, который практически разрушила Первая мировая война, Sommerproblem требовала самого серьезного и пристального внимания. Зачастую Фрейд уже весной начинал искать курорт, подходящий для восстановления сил после врачебной практики, визитов близких друзей и, когда он работал над важной идеей, нескольких недель одиночества. Наступало лето, и после месяцев утомительной психоаналитической практики Фрейд вместе с семьей – он сам, Марта, шестеро детей и Минна – удалялись в тихий отель в горах, в австрийском Бадгастайне или в баварском Берхтесгадене. Там они собирали грибы и землянику, рыбачили, совершали длительные прогулки. В конце лета – в августе и начале сентября – Зигмунд Фрейд вместе с братом Александром или кем-то из близких коллег, например Шандором Ференци, уезжал в Италию. Однажды, в 1904 году, они с братом совершили короткое, но незабываемое путешествие в Афины. Ошеломленный, Фрейд стоял на Акрополе и размышлял о том, как странно видеть наяву все то, что он так давно и так хорошо знал, но только по книгам.

Немецкий социолог Макс Вебер в своем знаменитом исследовании «Протестантская этика и дух капитализма», опубликованном в 1904 и 1905 годах, когда основатель психоанализа заканчивал «Три очерка», мрачно рассуждал о железной клетке, в которую заключен современный человек, жертва вынужденной пунктуальности, разрушающего душу тяжелого труда и бессмысленной бюрократии. Но размеренный образ жизни Фрейда был необходимым условием, фактически слугой не только работы, но и удовольствия. Зигмунд Фрейд был несправедлив к себе, когда говорил, что получает наслаждение лишь от работы. Гости квартиры на Берггассе, 19, и товарищи по летним путешествиям вспоминали о его необычайной восприимчивости к новым впечатлениям – и в пятидесятилетнем возрасте, и позже. Временами он смущал гостей, молча о чем-то размышляя во время трапезы и предоставляя вести беседу своим домашним. Впрочем, гораздо чаще Фрейд проявлял себя радушным хозяином. В конце декабря 1907 года Абрахам, вернувшись от Фрейда, восторженно писал своему другу Максу Эйтингону: «Я встретил необычайно сердечный прием в его доме. Он сам, жена, свояченица и дочь показали мне Вену, художественные коллекции, кафе, книжный магазин Heller, лавку букиниста и т. д. Это были приятные дни».

Фрейд, несмотря на всю свою энергию, был склонен к депрессиям, однако периоды мрачных размышлений длились у него недолго. Вспоминая о своей поездке в Соединенные Штаты в 1909 году, он заметил: «Тогда мне было только 53 года, я чувствовал себя по-юношески бодрым и здоровым». Когда его сын Мартин решил записать все, что осталось в памяти о тех годах, прежде всего он вспомнил веселого и щедрого отца. Не найдя точного определения в родном немецком языке, Мартин неоднократно повторял, что у отца было ein froehliches Herz. Приблизительно это можно перевести как веселое сердце. Анна Фрейд подтвердила свидетельства старшего брата: истинная личность отца, говорила она Эрнесту Джонсу, не полностью проявляется в письмах: «Они всегда предназначены для кого-то, чтобы проинформировать, успокоить, ободрить или чтобы рассказать о проблемах и делах». В целом отец был «уравновешенным, оптимистичным и даже веселым», редко болел или откладывал дела из-за недомогания[83].

Знакомое по фотографиям хмурое лицо – это не иллюзия. Зигмунду Фрейду многое не нравилось, когда он размышлял о людях, причем не только о предавших его последователях. Но это был не весь Фрейд. Эрнест Джонс подметил, что Фрейд не любил фотографироваться и поэтому на официальных снимках выглядит мрачнее, чем в жизни. Только сыновья, взяв в руки фотоаппарат, заставали его врасплох и запечатлевали лицо, которое не было таким серьезным. Фрейд, наслаждающийся горным ландшафтом, необыкновенно большим грибом или городским пейзажем, которого он раньше не видел, такой же настоящий, как Фрейд в роли первооткрывателя в мире психологии, в одиночестве бороздящего неизведанные моря мысли, или грозного отца-основателя, пронзающего еретика стальным взглядом.

Регулярность не исключала гибкость. И действительно, любовь Фрейда к неформальным организациям и таким же неформальным встречам с издателями и переводчиками часто становилась причиной неловкости. Более того, основатель психоанализа считал возможным менять свое мнение о некоторых своих самых любимых идеях. За исключением вопросов, касавшихся таких важных принципов психоанализа, как детская сексуальность, сексуальная этиология неврозов и вытеснение, он был открыт для теоретических и терапевтических поисков, даже желал их. Импровизация не приводила его в ужас. Речь Фрейда, как и манера письма, была образцом ясности и энергичности, изобиловала оригинальными формулировками. Запас шуток, по большей части язвительных еврейских анекдотов, и непревзойденная память на подходящие отрывки из стихов и прозы были основой его несравненного дара удивлять – как в устной речи, так и в письменной. Он был, по общему мнению, превосходным лектором, говорил медленно, четко и энергично. Виттельс вспоминал, что по субботам в университете Фрейд читал лекции без конспекта почти два часа, и слушатели сидели как завороженные. При изложении он придерживался «…метода, свойственного немецкому гуманисту, облегчая его легким, разговорным тоном, которому, вероятно, научился в Париже. Никакой напыщенности и манерности». Его юмор и непринужденность прорывались даже в самых серьезных беседах на профессиональные темы. Фрейд, писал Виттельс, «любил использовать сократовский метод. Он оставлял официальный тон, чтобы задать вопросы или призвать к критике. Когда поступали возражения, он расправлялся с ними остроумно и решительно».

Фрейда заботили деньги – это естественно для человека, который столько лет прожил в стесненных обстоятельствах и был склонен волноваться по поводу материального положения семьи. Он мог отказаться от определенных радостей, например от присутствия на венском дебюте своей племянницы Лили Фрейд-Марле, известной эстрадной актрисы, поскольку считал, что не вправе тратить на это время. Он, писал Фрейд Лили, принося извинения, был «просто машиной для зарабатывания денег, временно высокоодаренным поденщиком». Однако он не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался. В 1905-м – Фрейду было уже под пятьдесят – к нему пришел проконсультироваться по поводу головных болей молодой швейцарский поэт Бруно Гец, в то время учившийся в Вене. Один из профессоров Геца порекомендовал Фрейда как врача, который может помочь, а в качестве визитной карточки пациента прислал основателю психоанализа несколько стихотворений Геца. Расположив к себе посетителя, Фрейд вытянул из молодого человека историю его жизни вместе с интимными сексуальными подробностями, такими как юношеская влюбленность в моряков, и пришел к выводу, что в данном случае психоанализ не требуется. Он выписал рецепт и, что как будто не имело отношения к делу, завел с Гецем разговор о бедности. «Да, – сказал Фрейд, – суровость к самому себе может принести пользу. Но во всем нужна мера. Когда вы в последний раз ели бифштекс?» Гец признался, что с тех пор прошло уже около месяца. «Я так и думал», – ответил Фрейд, а затем, как вспоминал Гец, «почти смутившись», дал советы относительно питания и вручил конверт. «Вы не должны обижаться на меня, потому что я взрослый врач, а вы все еще юный студент. Примите от меня этот конверт и позвольте всего один раз выступить в роли отца. Небольшой гонорар за удовольствие, которое вы доставили мне своими стихами и рассказом о своей юности. Прощайте и приходите как-нибудь еще. Конечно, я чрезвычайно занят, но полчаса или даже час у меня всегда найдется. Auf Wiedersehen!» Вернувшись к себе, Гец вскрыл конверт – внутри лежали 200 крон. «Я был, – вспоминал он, – так взволнован, что разрыдался». Зигмунд Фрейд не раз помогал более молодым коллегам и даже пациентам – делал уместный подарок, тактично предлагаемый и с благодарностью принимаемый.

Поведение Фрейда как отца соответствовало его взглядам как лектора, писателя и филантропа. Он всю жизнь помнил о семейных традициях XIX века, однако сам отличался от типично буржуазного отца семейства. Как известно, Марта Фрейд считала своей обязанностью освободить время и силы мужа для научных исследований и книг. Практические дела по дому находились в ее умелых и надежных руках[84].

Особенностью семьи Фрейда можно считать и то, что дети были хорошо воспитанными, но не избалованными. Их мать, как вспоминает старший сын, была доброй и одновременно строгой. «У нас не было недостатка дисциплины». Фрейды ценили успехи в учебе, но не придавали им чрезмерного значения. Правила хорошего поведения не запрещали шутки и веселое настроение. «Я знаю, – вспоминал Мартин, – что мы, дети Фрейда, делали и говорили то, что другие люди считали странным». По его мнению, их воспитание можно было назвать либеральным. «Нам никогда не приказывали делать это или не делать того; нам никогда не запрещали задавать вопросы. Ответы и объяснения всех важных вопросов всегда давали родители, которые обращались с нами как с личностями, как с самостоятельными людьми». Это стало разумным применением на практике психоаналитической теории образования: современная открытость, ограниченная представлениями среднего класса о приличиях. Марта Фрейд подтверждала, что, согласно ясно выраженному желанию мужа, ни один из трех сыновей не пошел по его стопам[85]. Но их младшая дочь, их Аннерль, все равно стала психоаналитиком: «В отношении дочери он не мог этому помешать». История последних лет жизни свидетельствует, что именно этот случай непослушания Зигмунд Фрейд горячо приветствовал.

Трогательный эпизод из отрочества Мартина иллюстрирует поведение его отца в семье. Однажды зимой Мартин катался на коньках со своей старшей сестрой Матильдой и младшим братом Эрнстом. Мальчики, скользившие по льду рядом друг с другом, столкнулись с пожилым бородатым господином, который смешно взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие. Эрнст довольно грубо и неуместно пошутил насчет его неловких движений. Опытный фигурист, который наблюдал за инцидентом и ошибочно посчитал грубияном Мартина, подъехал к нему и дал пощечину. Мартин Фрейд, исполненный мальчишеских представлений о чести и рыцарстве, воспринял это как жестокое унижение. Более того, служитель катка конфисковал его сезонный билет. Тут какой-то толстый, неуклюжий конькобежец подошел к нему, назвался адвокатом и предложил представлять его интересы в суде. Это, как вспоминал Мартин, лишь усилило его отчаяние: снизойти до судебного разбирательства – значит нарушить средневековый кодекс чести, которому он тогда поклонялся. Матильде удалось вернуть сезонный билет брата, и дети Фрейда бросились домой, спеша рассказать о произошедшем. Мартин был глубоко расстроен произошедшим. «Мне казалось, что это бесчестье уничтожило все мое будущее». Он был уверен, что, когда придет время поступать на военную службу, офицером ему не стать. Скорее всего, он будет «чистильщиком картошки» или останется простым солдатом, который выносит мусор и моет туалеты. Мартин чувствовал себя окончательно и бесповоротно обесчещенным.

Фрейд внимательно выслушал возбужденных детей, и, когда они успокоились, пригласил Мартина к себе в кабинет. Он попросил сына еще раз рассказать всю историю, с начала до конца. Мартин, помнивший остальное до мельчайших подробностей, впоследствии не мог сказать, что именно говорил ему отец. В памяти осталось лишь то, что «разрушающая душу трагедия» была низведена до «неприятного и ничего не значащего пустяка». Не так уж важно, что говорил Фрейд сыну в тот вечер, – главное, что он не был занятым только собой великим человеком или слишком строгим поборником дисциплины, а дал сыну то целительное внимание любящего отца, которое, как он считал, мальчику было необходимо.

Как типичный представитель буржуазии, своего времени и северной культуры, Зигмунд Фрейд не отличался склонностью открыто проявлять свои чувства. По воспоминаниям его племянника Гарри, он был всегда очень дружелюбен со своими детьми, но не экспансивен, а, скорее, немного официален и сдержан. И действительно, он очень редко целовал кого-то из них. «Я бы даже сказал, никогда. И даже мать, которую очень любил, он лишь вынужденно целовал при расставании». Тем не менее в 1929 году в письме Эрнесту Джонсу Фрейд говорил об источнике нежности внутри себя, на которую Джонс всегда может рассчитывать. Наверное, он просто не был склонен выставлять напоказ подобные чувства, но «…моей семье об этом известно». Возможно, то, что Фрейд прятал от мальчиков, он с радостью открывал девочкам. Во время одного из своих визитов Джонс видел, как дочь основателя психоанализа, уже взрослая школьница, крепко обняв отца, сидела у него на коленях. Знаки любви Фрейда, тонкие намеки, которые он своим поведением передавал детям, были достаточными для создания эмоциональной атмосферы сердечности и полного доверия. «Дедушки, – писал он Юнгу в 1910 году, – редко бывают строгими, а я, возможно, не был и строгим отцом». Его дети с удовольствием подтверждали эту самооценку.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.