ПОСЛЕДНИЙ ГОД ЖИЗНИ

ПОСЛЕДНИЙ ГОД ЖИЗНИ

«Эх, и между литераторами есть непроходимое дурачье, притом еще пошленькое».

Н. Помяловский.

1

Тяжело переживал Николай Герасимович наступившую реакцию, сказавшуюся не только в репрессиях правительства, но и в омещанивании вчерашних нигилистов. Очень характерна в этом отношении переписка Помяловского с А. Н. Пыпиным, воспитанником Чернышевского и преемником последнего по «Современнику», впоследствии ставшим столпом либерального «Вестника Европы».

В одном из этих писем Помяловского к Пыпину, между прочим, находим такие строки: «Я обязуюсь вам (для «Современника». — Б. В.) представить только «Каникулы» (название задуманного романа. — Б. В.), после чего бросаю вовсе литературные занятия. Опротивела тине цензурная литература, опротивела гаже бурсацкой инструкции. Я дела хочу, не сипондряции… Не будет дела, не найду его, буду пить мертвым поем. «Брата и сестру» не дам, потому теперь же жгу роман в печи, рву все тетради этого романа. Так и знайте! Можете для оправдания перед публикой отпечатать, что Помяловский лично виноват в ненапечатании «Брата и сестры».

В другом письме к тому же Пыпину Помяловский сообщает: «Роман я не сжег и не разорвал — домашние не позволили» [8].

Любопытно также ответное письмо А. Н. Пыпина, где между прочим последний пишет: «Вы хотите бросать литературную деятельность? Я в этом особенной храбрости не вижу; у вас есть талант, т. е. известного рода оружие, а вы хотите бросить его и дать тягу? Что же, вы поступите на службу? Если вы так испугались Веселого (цензора. — Б. В.), ваш испуг пройдет, когда вы захотите присмотреться к делу. Волка бояться и в лес не ходить. Нет-с, люди, истинно желавшие делать дело, таких вещей не пугаются. Вы мне можете поверить: я таких людей видал и очень знаю, из времен (первые 50-е годы), Которые были похуже теперешних» [9].

По либерально-горделивому ответу Пыпина и его поучительству «свысока» можно судить, в какой степени Помяловский чувствовал себя сиротливо. Разве таков был бы ответ Чернышевского или Добролюбова погибающему Помяловскому?.. Не случайно Помяловский сторонился многих тогдашних маститых литераторов. Он знал, что пути их расходятся.

Помяловскому нравилось иногда разложить коллекцию фотографических карточек и указывать На характерные черты каждого писателя — вот этот, мол, допишется скоро до статского советника, этот заговорит иначе, коли ему казенное жалование дадут, и пр.

Эта сиротливость в тогдашнем кругу литераторов гнала Помяловского, с одной стороны, к «попоищу», а с другой, — он искал себе «дела». «Бросить разве все. Стать хлебопеком, табачную лавочку открыть… Да нет, не той работы хочется мне».

Любопытен портрет Помяловского того времени, нарисованный Николаем Успенским в его книге «Из Прошлого».

«Дородная, широкоплечая фигура молодого человека лет 30, с серыми, несколько-воспаленными глазами, густыми волосами, зачесанными вверх, и с характеристичным шрамом на щеке, вследствие золотухи, даст читателю приблизительное понятие о внешнем виде нашего даровитого и преждевременно угасшего автора «Мещанского счастья», «Молотова», «Бурсы», «Брата и сестры» и пр. Однажды я услыхал порывистый звон колокольчика в передней своей квартиры и разговор со служанкой:

— Здесь живет Н. В. Успенский?

— Здесь, сударь!.. А вам что угодно?

— Прежде всего, позвольте мне снять со своих сапог «водохлёбы», т. е. галоши, а потом познакомиться с вашим жильцом…

— Николай Васильевич? Рекомендуюсь: Помяловский!.. — входя в мою комнату возвестил густым басом посетитель. Я горячо обнял нашего незабвенного писателя.

— Посылай за тминной! — сказал он, садясь на диван. Тебе, брат, посчастливилось… Ты знаешь народ… а мне, кроме кладбищенства да столичной суматохи, ничего не пришлось изведать.

— Да ведь и это хорошо, Николай Герасимович, — сказал я, отдавая кухарке приказание относительно «тминной».

— Да, брат, — продолжал Николай Герасимович. — Бурса наложила на меня такие вериги принижения человеческой личности, что я никак не могу ориентироваться среди непроглядной и грозной тучи «вопросов жизни»… А в конце концов, по примеру многих своих собратий, я стал пьянствовать тем более, что такой авторитет, как Н. А. Некрасов, уверяет каждого из своих сотрудников, что на Руси жить хорошо одному только пьяному… Вот пьянство и сделалось мне широковещательным знаменем, под которым я считаю своей обязанностью стоять и даже этим знаменем гордиться…

Николай Герасимович прошел по комнате и прогремел замечательным басом: «А жена да боится своего му-у-у-жа».

— Слушай, Успенский, — вдруг обратился ко мне с вопросом Помяловский: — ведь мы с тобой сила… Не правда ли? Давай бросим литературу! Ведь ты очень хорошо знаешь, что ее судьбами заправляют эксплуататоры, которые высасывают из нас кровь…

— Ну, а чем же мы с вами будем заниматься?

— Во-первых, откроем булочную… Это, я тебе, скажу, очень выгодно, потому тут главную роль играет припек… Затем сами будем издавать какой-нибудь дневник или газету…

В один ненастный осенний вечер я получил известие, что Николай Герасимович скончался в клинике, на Выборгской стороне. Я поторопился отдать последнее целование незабвенному собрату, труп которого покоился на красном столе, в ожидании «вскрытия», которое произвел знаменитый анатом Губер, окруженный многочисленной толпой студентов. Какие результаты обнаружило «вскрытие», мне неизвестно».

Трудно, конечно, поверить, чтобы Помяловский гордился пьянством. Мы знаем, что он не только не «гордился пьянством», но переживал его весьма трагически. Точно также, в саркастическом смысле, конечно, сказаны слова о «пекарне» и «припеке». Но все это характерно для понимания неудовлетворенности Помяловского, его одиночества в окружавшей его омещанившейся литературной среде.

Он презирал остро и открыто не только реакционных литераторов, вроде знаменитого Аскочевского, редактора «Домашней беседы», но и либеральствующих соглашателей. Когда «Время», в котором печатались первые «Очерки бурсы», стало на воинственный путь против Чернышевского, Помяловский в письме к Достоевскому заявил о невозможности своего дальнейшего участия в этом журнале.

Все же творческое пламя бушевало в нем до последних дней.

В приведенном нами письме к А. Н. Пыпину Помяловский упоминает о романе «Каникулы», предназначенном для «Современника». Никаких следов этого романа не осталось. О плане этого произведения мы знаем только из рассказа Н. А. Благовещенского.

Судя по этому рассказу, в сентябре 1863 года, в самый тяжелый период своей болезни, Помяловский впервые рассказал своему другу сцены из нового, задуманного им романа «Каникулы», или «Гражданский брак».

«Никогда еще, — вспоминает Благовещенский, — не говорил так увлекательно Помяловский, как в этот вечер. Художнически он рисовал перед нами сцену, одну за другой, и так эти сцены были у него прочувствованы и обдуманы до малейших подробностей, что если бы тогда он сел писать, то он написал бы лучшие страницы им написанного. В этом романе Помяловский задумал изобразить невинную, несколько экзальтированную девушку, которая попала в общество людей, вроде тургеневских Ситниковых и Кукшиных (роман «Отцы и дети»). Эти люди отуманили ее напыщенными фразами, не дав никакого положительного понятия о жизни, и соблазнили ее вступить в так называемый гражданский брак… Эти мнимые передовые люди прикрывали именем прогресса один грязный цинизм»;.

Здесь Помяловский предполагал вывести множество побочных лиц, и в том числе опять Череванина, который найдет себе подругу жизни. Любопытно, что и в этом романе Помяловский имел в виду продолжить свою традиционную полемику с Тургеневым, собираясь дать свое освещение его типов.

«На нас клевещут, — говорил Помяловский, — и наша честь требует, чтобы с молодого поколения сняли то пятно, которое кладут на него эти лица. Всякая сила вызывает непременно множество бездарных подражателей, однако по этим бездарностям общество судит об оригиналах и приобретает недоверчивость к ним. Надо доказать им, что они не наши, что наши стремления не те. Трудна эта задача, но я возьмусь за нее, потому что она — дело чести нашей».

Болезнь нарушила планы Помяловского. Более удачной оказалась другая его творческая инициатива, относящаяся к тому же периоду. Мы имеем в виду «Поречан».

2

«Поречане» — это литературный жанр, связанный с историей городов, вернее даже — городских окраин, пригородов, посадов и т. д. От этого жанра пойдут «нравы Растеряевой улицы» Глеба Успенского и «Городок Окуров» Горького. Сюжет «Поречан» — описание кулачного боя на Малой Охте — использовал потом также Чапыгин в «Белом ските» и М. Пришвин в «Кащеевой Цепи».

Из этнографической темы о Малой Охте и ее населении Помяловский сумел сделать большое и значительное произведение. В своей «Истории новейшей русской литературы» А. Скабичевский, отмечая этот рассказ как свидетельство крупного таланта Помяловского, писал: «Помяловский, как мы видели из его биографии, никогда не был в деревне и народа не изучал. Тем не менее такой это был могучий талант, что и в пригородных охтянах он сумел прозреть те народные черты и тот дух, какой присущ всем русским людям без исключения, и рассказ Помяловского производит на нас впечатление, как будто вы читаете какую-то былину. Таким образом, нет сомнения, что и беллетристика народного быта утратила в лице Помяловского одного из своих крупнейших представителей».

Значение «Поречан» в развитии беллетристики народного быта Скабичевский в общем оценивает верно, но, конечно, он напрасно ввел в эту характеристику «дух, какой присущ всем русским людям без исключения». В том-то и особенность этого жанра, что он воспроизводит прежде всего колорит определенной местности, что он сугубо «этнографичен» и его целеустремленность прежде всего классовая.

Точно так же не верно, что Помяловский народа не знал и об этом, якобы, свидетельствует его биография. Мы, наоборот, знаем, что детство он провел именно «среди народа», в его гуще.

Жители Малой Охты не так уже далеки были от «народа».

Хотя у малоохтенцев-поречан были черты, отличавшие их от обычных «селян», мастерство «Поречан» и заключается в воспроизведении этих отличий, в показе процесса формирования этих своеобразных черт, проистекавших от непосредственной близости поречан с городом.

Из биографии Помяловского известно, что «Поречане» писались в 1863 году в селе Ивановском (в 30 верстах от Петербурга), где он провел лето в крестьянской избе со своим братом Владимиром и студентом-медиком Дьяконовым, увезшим в деревню Николая Герасимовича, желая изъять писателя из «сферы пьянства».

Фон «Поречан» воспроизведен Помяловским с большим мастерством. Здесь дана история Малой Поречны, начиная с Петра Великого, показаны социально-бытовые условия, формировавшие характер поречанина, его верования. Он дает экзотический облик поречанской женщины, ее своеобразную эмансипацию. Все это Помяловский выявляет через коротенький, но сплошной диалог, пронизанный словесным своеобразием этих впервые вводимых в литературу социальных слоев.

В «Поречанах» мы имеем замечательное описание «типичного красноречия» Малой Поречни. «Это не было, — повествует автор, — красноречие риторическое, стелющееся длинными периодами, не было красноречие семинарское, удобренное славянскими цитатами; это было красноречие чисто туземное, оригинальное и своеобразное. Оно состояло в умении подбирать хорошие слова, вроде — салон, пеперимент, пришпект и т. д.».

Действие «Поречан» открывается у «отечественного парламента», т. е. кабака, по случаю праздничной обедни. Описание правил и традиций старинной славянской игры, называемой боем, сделал Помяловский виртуозно. Это замечательная массовая сцена.

Перед нами подробная история боев и всего их театрального окружения, создаваемого приездом богатых купцов и военных, всячески поощрявших бойцов денежными подарками.

Этот неоконченный рассказ замечателен своими бытовыми картинами: показ кладбища и церкви в праздничный день, семейного уклада главного бойца Огородникова и всего общественного строя Поречны.

В «Поречанах» Помяловский действительно является одним из зачинателей художественных произведений о народе.

«Поречане» были напечатаны уже месяц спустя после смерти Помяловского в журнале «Русское слово».