РАЗДУМЬЯ О ПЕРЕЖИТОМ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

РАЗДУМЬЯ О ПЕРЕЖИТОМ

Как-то Флорентий Федорович просматривал свои бумаги.

— Целый архив накопился… Письма, письма, письма… А вот и знаки общественного признания!

Павленков взял в руки два официальных документа. Не торопясь, перечитал вслух.

«Первая Всероссийская гигиеническая выставка, устроенная под почетным председательством Его Императорского Высочества великого князя Павла Александровича Русским Обществом охранения народного здравия.

Похвальный отзыв

Постановлением Совета Русского Общества охранения народного здравия на основании заключения экспертной комиссии присужден Ф. Ф. Павленкову, книгоиздателю в

С.-Петербурге.

С.-Петербург, мая 22-го дня, 1894 года».

Свидетельство

«Императорское Московское Общество сельского хозяйства назначило серебряную медаль для присуждения на Всероссийской сельскохозяйственной выставке 1 — 14 декабря 1895 г.

Москва. Декабря 15 дня, 1895 года.

На основании постановления экспертной комиссии присуждена сия медаль декабря 15 дня, 1895 года издателю Ф. Павленкову за дешевые иллюстрированные издания для народа русских классиков — Пушкина и Лермонтова».

Конечно, приятно было получить Павленкову эти зримые свидетельства признания общественной пользы его дела. Не так много было их за прожитые десятилетия. Больше — заключений цензуры о книгах. Правда, были и письма читателей: ободряющие, утверждающие в справедливости избранного жизненного курса. Ведь все издательство Павленкова выросло без капиталов, исключительно благодаря поддержке читателей. Угадать, уловить эмоциональный настрой российского читающего населения столь бурного времени было делом непростым. Однако в какой-то мере удалось справиться с этой задачей. Немалую роль сыграло, наверное, и то, что книги, выходившие в его издательстве, были прежде всего для простого массового читателя, порой имеющего не слишком обширные знания в той или иной области.

Об этом же свидетельствовал и один из ближайших сподвижников издателя литературный критик А. М. Скабичевский. «Павленков, — писал он, — избегал строго и специально ученых книжек, оставляя их на долю других издателей, сам же избирал именно наиболее популярные и общедоступные. В этом до самой смерти его заключалась коренная, так сказать, его деятельность».

Самое важное для любой деятельности — верно определить общественную потребность времени. Это одинаково справедливо и для политика, и для писателя, и для художника. Флорентий Федорович удивительно точно улавливал только лишь зарождающиеся в обществе процессы и оперативно откликался на них.

На этот счет до нас дошли очень характерные свидетельства одного из друзей Павленкова Николая Александровича Рубакина.

…Лозанна. Ноябрь 1928 года. В своей библиотеке сидит один из сподвижников книги директор Международного института библиологической психологии Николай Александрович Рубакин. Он написал заглавие своего очередного очерка — «Из истории борьбы за права книги. Флорентий Федорович Павленков». Откинулся на спинку кресла, задумался. Перед глазами возник облик давно ушедшего из жизни друга, замечательного работника книжного дела, энергичного борца, искателя и прокладывателя новых путей в этой неизмеримо обширной, даже безграничной области — Флорентия Федоровича.

Прошло почти что тридцать лет, как его не стало. Но и до сих пор стоит он перед ним, словно живой: «среднего роста, худощавый, довольно узкоплечий, несколько сгорбленный, с большой головой и высоким лбом, и с глазами, такими глазами, которые никогда не забываются, если только вам приходилось хоть разок заглянуть прямо в их глубину. Это были большие, честные и суровые глаза, всегда молодые, всегда смелые, полные одновременно и ума, и воли, и добродушия, точнее говоря, доброжелательства. Они словно пронизывали, а то и пугали, особенно тех, кто разговаривал с Павленковым, забывая, что у того вовсе нет времени для праздных разговоров и пустопорожней болтовни».

Что же, это был эдакий деловитый сухарь, отдавшийся целиком работе, лишенный всех других радостей жизни? В памяти всплывают дорогие сердцу картины…

…Шумит самовар. В небольшой, не очень-то приветливой квартире на Малой Итальянской улице в С.-Петербурге сидим вдвоем. Мне, юному книгочею, лестно находиться в столь уважаемом обществе. Осматриваю комнаты, пока хозяин разливает чай. Их всего четыре, низких, в два и в одно окно. Желтые крашеные полы. Обстановка — самая что ни на есть спартанская. Нет излишков мебели. Большой письменный стол, заваленный бумагами, письмами, корректурами. Солдатская кровать. Маленькая столовая с обеденным столом около стены. Никакой обстановки, никакой внешности. Всюду содержание преобладает над формой, а деловитость над красотой.

Но сколько пришлось мне и пережить, и передумать в этих комнатах! И сколько сил влилось там в мою душу!..

…Не буду скрывать, заранее продумывал вопросы, которые задам Флорентию Федоровичу за чашкой чая. Меня занимала тогда сильно одна проблема: как ему удалось работать в одном ритме с духовными устремлениями своей эпохи? Отчего к книгам его наблюдался такой неуемный читательский интерес?

Помню, как в 1877–1881 гг., когда я работал в качестве «библиотечного мальчика» в библиотеке моей матери в Петербурге, читатели спрашивали у меня: «А у вас имеются издания Павленкова?» Спрашивали не по их названиям, а по имени издателя. Такого внимания со стороны читающей публики не удостаивался тогда ни один издатель. А иные читатели еще интересовались: «Нет ли у вас “Вятской незабудки ”, той, которая арестована». Эта книжка у нас была, и из нее читатели, заранее настроенные, вычитывали то, чего там нет и не было, приписывали ей свои ожидания, свои мысли, чувства, стремления и, переживая их на свой лад, были искренне убеждены, что все это они получили из этой книги…

…Поймав удобный момент, стараюсь, как можно более мягко, задать свой «коварный» вопрос Флорентию Федоровичу:

— Не залежалась ли у Вас хоть какая-нибудь одна книга?

Понимаю всю бестактность такого обращения к издателю, хочу сгладить впечатление и добавляю:

— Зная, как Вы подбираете материал для Ваших изданий, я буду писать о ней, где могу, и толкать ее в библиотеке…

В ответ же Флорентий Федорович улыбается и без всякого самодовольства, поставив чашку на стол, отвечает:

— У меня не села ни одна книжка, помаленьку все идут…

…Флорентий Федорович продолжал просмотр своего архива.

Вот он остановил взгляд еще на одном письме.

Создательница воскресной школы в Харькове X. Д. Алчевская сообщала ему, как во время своей встречи с Л. Н. Толстым, состоявшейся 14 апреля 1884 года, она восторженно рассказывала писателю о значении «Наглядной азбуки» и «Азбуки-копейки», способствующих самообучению. А потом, увлекшись, поведала писателю и о создателе этих изданий.

«Я охарактеризовала Вас и как человека, и как издателя», — писала Алчевская.

Как человека… Никогда не задумывался над тем, какое впечатление произвожу на окружающих своей внешностью?.. Скорее всего самое невыгодное: угрюмый, суровый, не располагающий к общению. Если разговор выходил за рамки деловых взаимоотношений, то у меня и совсем терялся к нему интерес…

Стареющий издатель несомненно здесь лукавил. Все, кто близко знал его, утверждали, что на самом деле это был в душе чрезвычайно добрый, отзывчивый и уступчивый человек.

…Павленкову попалась на глаза еще одна бумажка. Список книг, переданных А. П. Чехову. Когда тот, возвратившись из поездки на Сахалин, развернул активную кампанию по сбору литературы для сахалинских школ, ну как было не откликнуться на призыв писателя? С большим удовлетворением пожертвовал книги для этой благородной цели. Да, вот и приписка о том, что 25 января 1891 года книги, собранные А. П. Чеховым, в том числе и полученные от павленковского издательства, были отправлены из Петербурга…

…Огромная папка переписки с Петром Владимировичем Засодимским. Вот, в частности, 6 июня 1887 года он рекомендовал ему в качестве переводчицы с немецкого языка Анну Павловну Саввину, отбывавшую ссылку в Архангельской губернии. «Немецкий язык она знает как родной, а человек она добросовестный и аккуратный, — писал Засодимский. — Судьба безжалостна с нею; пострадала она по делу Герм Л. (очевидно, Германа Лопатина. — В. Д.). Списаться с нею можно будет через меня…»

Сколько таких вот людей помогало ему! Да, и «неблагонадежность» в глазах у властей усугублялась тем, что не «раскаивался в своих грехах», «никогда не приносил повинную», а как раз напротив: боролся, грызся, спорил, отстаивал свою точку зрения, свои убеждения. Да к тому еще сплачивал вокруг себя таких вот неугодных…

Трудно даже перечислить всех тех, кто тем или иным способом подставлял свое плечо под их общую нелегкую издательскую ношу. Многие, очень многие помогали. Но их нужно было сорганизовать. Дать каждому дело по призванию.

Павленкову самому приходилось работать так, как будто бы у него вообще не было никаких помощников, исполнять, не пренебрегая и мелочами, тьму разнообразных обязанностей в многосложном и быстро растущем книгоиздательстве. «Одно исправление оригиналов чего стоит! — часто говорил он В. Д. Черкасову. — Ведь пишущих вполне правильно, как показал мне опыт, так же мало, как вполне честных людей».

Вот письмо П. В. Засодимского от 11 мая 1888 года. Он также сотрудничал с Павленковым в вычитке корректур. Очевидно, не все получалось у него хорошо, и Флорентий Федорович высказывал писателю нелицеприятные слова. В ответ Засодимский писал: «Недоразумения насчет корректур “Физики” не разъяснились, — да и Бог с ними! Личные неприятности лучше побоку, а то, чем больше в лес, тем может выйти хуже». Вслед за этим Павел Владимирович добавлял: «Благодарю Вас за предложение работы, но воспользоваться им не могу (писатель в то время уезжал в Саратовскую губернию на кумыс, лечить свои легкие. — В. Д.). Корректура сочинений Успенского, без сомнения, работа хорошая и выгодная; я даже думаю, что возьмут менее 4 руб. с листа, — ибо никаких умствований ни синтаксических, ни относительно знаков препинания при этой работе не потребуется, так как набор будет делаться с печатного оригинала».

Правда, вскоре пришлось отказаться от его услуг. Когда он вычитал корректуру «Физики» А. Гано, то написал: «Так как оказалось, что я оставлял в корректуре много ошибок неисправленных, то я считаю справедливым уменьшить плату за чтение корректур на 1 р. с листа». «От дальнейшего чтения корректур отказываюсь».

Не удалось избежать и конфликтных ситуаций. Чаще всего они происходили от несовершенства юридической службы, от неверного толкования законоположений и норм. Может быть, причина и в том, что за многое приходилось браться самому лично. Все ведь не додумаешь до мелочей, все ситуации не предусмотришь…

…Шла работа над одним переводным изданием юридической библиотеки. Павленков, как условились заранее, послал корректуру Илье Лазаревичу Лазареву. И вскоре получит «рассерженное» письмо. «Милостивый государь Флорентий Федорович! Сколько помнится, мы условились, что я буду получать совершенно выправленную корректуру, делать по ней поправки, касающиеся юридических терминов, имен, неправильно понятых переводчиком. Теперь же я, проверив перевод по рукописи, проверяю его еще раз по первой корректуре — что уже совсем не то же самое…» Кто тут прав, кто виноват, разобраться трудно. Пришлось брать расходы дополнительные на себя, ибо в конце письма Илья Лазаревич уже добавлял слова обиды: «Вместе с тем, считаю необходимым указать на то, что ничем до сих пор не дал оснований заподозрить себя в каких бы то ни было неблаговидных поступках».

Произошла какая-то размолвка в Вятке с одним из близких людей в ссылке — с Марией Егоровной Селенкиной. Обидно и горько оттого, что все так обернулось. Она укоряла Павленкова за скаредность, за то, что он мало платил в ту пору Николаю Николаевичу Блинову, который помогал ему. Не раз потом вспоминал он ее слова, когда строил свои денежные взаимоотношения с авторами и сотрудниками издательства… Старался быть крайне щепетильным и в размерах оплаты, и в соблюдении сроков выдачи гонораров, авансов писателям и авторам. Нельзя допустить, чтобы еще кто-нибудь подумал о нем так, как в тот далекий день Мария Егоровна.

Конечно, бывали случаи, когда допускались сбои, возникали недоразумения. Но каждый раз, несмотря даже на имевшиеся причины, объясняющие допущенную неаккуратность, Павленков считал своим долгом принести извинения за задержку оплаты, тут же снять проблему. 23 июня 1893 года, в самый разгар сражения издателя с московской цензурой за выход биографии Кромвеля в серии «Жизнь замечательных людей», Флорентий Федорович писал Р. И. Сементковскому: «Задержка произошла отчасти по случаю переезда моего на дачу в Царское (Магазинная улица, д. 47, дом. Алмазова), отчасти же вследствие суматохи, вызванной историей с “Кромвелем”. Завтра Вам будет послано 200 рублей».

В этом отношении авторитет Павленкова в писательской среде был безукоризненным. То ли потому, что не пытался ущемлять гонорарами, то ли своей деловитостью: если предложил условия, то это уже все продумано до последней точки и за данными словами не следует искать никаких уловок, рассчитанных на то, чтобы ввести автора в заблуждение. Поэтому, если тот или иной писатель решал установить сотрудничество с другим издателем, то считал своим нравственным долгом обязательно поставить в известность Флорентия Федоровича. Так было, к примеру, с П. В. Засодимским.

11 мая 1888 года тот объяснялся с Павленковым, поскольку решил выпустить свои «Задушевные рассказы» новым изданием у другого издателя. «…Я очутился в положении очень неприятном, — писал он Павленкову. — Не сказать Вам о своих переговорах с Девриелем — значило, что я как будто бы искал, помимо Вас, другого, лучшего для себя издателя (детских рассказов). Молчал, значит, — было неудобно. Говорить было еше неудобнее, поэтому я предпочел молчать. Если бы я заговорил с Вами об этом предмете, то можно было бы подумать, что я вымогаю, насилую, что я как будто хочу сказать: “Издавайте! А то вот г. Девриель желает купить у меня рассказы!” Меня всегда глубоко возмущают подобные насилия в частных делах — и вот почему я, решительно, не мог говорить с Вами об этом деле. Случись опять такая же история, — и я опять поступил бы так же точно».

Павленков обладал удивительной способностью все воспринимать без обид. Возможно, тем самым он и сплачивал вокруг себя талантливых людей, умел строить с ними свои взаимоотношения на строго деловой основе. Один из его биографов точно определил — «артельно», никогда никого не подводил (а если случались непредвиденные, не от него зависящие срывы или сбои, то тут же искал пути для улаживания возникших недоразумений!), пользовался такой репутацией в их глазах, что каждый стремился вести себя с ним подобным же образом. «Мне в течение почти 20-летней литературной работы, — читаем в воспоминаниях о Павленкове публициста-народника Я. В. Абрамова, опубликованных в «Бессарабце» в 1900 году, — пришлось иметь дело со значительным числом издателей как периодических изданий, так и книг, и я считаю себя вправе заявить, что другого такого бессребреника, как Ф. Павленков, я не видел среди этих издателей. Он платил за работу так, как ни один книжный издатель. При малейшем недоразумении, при малейшем неудовольствии со стороны сотрудника, Павленков, хотя бы считал себя безусловно правым, немедленно же уступал во всех пунктах и уплачивал беспрекословно все, что претендующий считал себя вправе получить. Никогда, решительно никогда я не слышал от Павленкова выражения хотя бы малейшего неудовольствия на того или иного из лиц, которые работали для его изданий, хотя между ними были и люди крайне тяжелого характера, предъявлявшие прямо нелепые претензии. Круг лиц, с которыми работал Павленков, представлялся ему чем-то вроде одной семьи, все члены которой имеют право на то, что создает вся эта семья. И так как на то, что давали ему издания, Павленков смотрел не как на собственное достояние, а как на достояние всех, работавших с ним, то он и считал себя обязанным удовлетворять все претензии со стороны своих сотрудников относительно вознаграждения их труда». Для сравнения приведем отрывок из самохарактеристики героя уже упоминавшегося романа И. Н. Потапенко: «Я смотрю на дело так, что у меня нет своего капитала. Это капитал моих книг, моих изданий. Каждая вышедшая в свет и распроданная книга кормит следующую книгу — одну или две или полторы, смотря по цене, успеху и по другим условиям. От этого так быстро возрастает количество моих изданий. Я не имею права оставлять капитал без движения; чуть я замечаю, что он накапливается, как немедленно стремлюсь облечь его в плоть и кровь, то есть превратить его в книгу. Сам же я — только приказчик при моих изданиях; я получаю от них жалованье, ровно столько, сколько мне нужно на мою довольно скромную жизнь…»

На Малой Итальянской под аккомпанемент самовара продолжается неспешная беседа…

— Чистое дело можно делать только чистыми руками, дорогой Николай Александрович. Это Вы должны уяснить твердо.

— Кто же с этим спорить будет, Флорентий Федорович. Это само собой разумеется, — отвечал Н. А. Рубакин.

— Не скажите. Сколько раз мне довелось встречаться с плутнями, разного рода казенными забегаями, с подхалимами либеральных пенкоснимателей, с негодяями, стремящимися поживиться от редакции. Такие господа не брезгуют ничем. То ли с детства не привили им никаких представлений о понятиях чести и совести, то ли наша почва питательна для произрастания этого особого сорта наших соотечественников?

Рубакин внимательно слушал неторопливую, но взволнованную исповедь своего наставника. Уже стало взаимной потребностью обоих делиться по вечерам за чаепитием новостями, обмениваться суждениями о самых, казалось бы, неожиданных вещах.

— Не знаю, возможно, военное воспитание, учеба в кадетском корпусе, в академии способствовали выработке у меня уважения к тому, что, несомненно, является стержнем подлинной человечности — строить взаимоотношения с людьми на доверии к личности, на началах честного и искреннего партнерства. А бывает очень больно встречать совсем иное понимание этих понятий. И случается это — увы! — нередко…

— Причины такой метаморфозы человека мы изучаем слабо. Ведь юная душа все-таки tabula rasa. Какие следы, зарубки оставляет на ней жизнь? Почему человек приобретает свойства, недостойные своего высокого предназначения в мире? Я давно собирался рассказать Вам историю одного своего ровесника. Когда узнал о ней, несколько дней ходил под гнетущим впечатлением…

— Буду признателен Вам, — с интересом отозвался Павленков.

Он уселся поудобнее в кресло. А Рубакин, отодвинув от себя чашку, заговорил:

— Этот молодой человек решил связать свою судьбу с железнодорожным транспортом. Когда поступал в институт инженеров путей сообщения, он восторженно делился со своими товарищами теми радужными перспективами, которые вскоре должны были открыться перед ним.

«Для России, — говорил он, — железная дорога — это все. Самый насущный, самый жизненный вопрос. Покроется Россия сетью железных дорог, и природные богатства, которыми так изобилует Россия, как в недрах, так и на поверхности, будут умело использовать, возникнут бесчисленные заводы и фабрики, торговые, промышленные и другие предприятия. Да, торговля, промышленность и все связанные с ними дела и предприятия обнаружат изумительный, доселе еще небывалый у нас прогресс, а с ним вместе будет расти и развитие самого народа, его просвещение и благосостояние. Цивилизация пойдет быстро вперед, и мы, наверное, хоть, и не сразу, догоним передовые страны Западной Европы. Вот почему, повторяю, постройка железных дорог — у нас теперь самое первое и главное, самое жизненное, самое насущное дело, и вот почему я поступаю в институт инженеров путей сообщения — чтобы быть потом строителем железных дорог, чтобы иметь потом право сказать: “Есть тут и частица моего труда”.

Но не много времени потребовалось молодому человеку, чтобы убедиться в том, насколько призрачна в нашей действительности сама возможность плодотворной, а главное, честной деятельности в деле строительства железных дорог.

«Нет! — с горечью и болью говорил он спустя какое-то время. — У нас в институте только одни карьеристы, будущие хищники и воры, грабители народа и расхитители народного достояния. И удивительное дело — откуда взялась эта мечтающая о будущих доходах и богатствах молодежь? У мальчишки еще материнское молоко, как говорится, не обсохло на губах, а он рисует себе, как будет наживать доходы на постройках железных дорог, устроит себе роскошную квартиру с коврами и великолепной мебелью — тьфу! — заведет себе любовницу из балета, так что ему будут завидовать другие товарищи, менее его преуспевшие в карьере и добывании денег всякими правдами и неправдами. Нет, инженером мне не быть…»

После ухода Николая Александровича Флорентий Федорович еще долго размышлял о судьбе разочаровавшегося незнакомого ему молодого человека, который искренне жаждал так же преданно служить Отчизне, как в свое время и они с Черкасовым и Верой Ивановной Писаревой. Но тоже повстречали на своем пути столь же омерзительное приспособленчество своих же ровесников, что от этого стали опускаться руки… Как помочь молодым людям? Как придать силы этим чистым натурам из поколения, идущего на смену?

Флорентия Федоровича всю жизнь влекло к молодежи. Кто заронил в нем эту искру любви к учительству? Мать? Но он так рано лишился ее ласки. Может быть, наставники в училище? Лавров… Поражали его обширнейшие знания всего таинственного, неведомого, которыми он щедро делился с будущими офицерами. Для юношей Лавров стал настоящим другом, ибо каждый раз открывал перед ними частичку своего миропонимания. Павленкова поражало смелое ла-вровское толкование событий истории. Все то, что ранее воспринималось по-школярски, как свод определенных исторических дат, совокупность личностей, у Лаврова обретало иную, почти магическую силу. Все оживало, действовало, боролось за осуществление собственных устремлений. Слушая учителя, Флорентий ощущал воочию, как мало он еще знает, сколько нужно прочесть, чтобы вот так, просто и ясно, рассказывать о том, как жили, творили целые человеческие цивилизации, отчего гибли они, что мешало и мешает счастью каждой конкретной личности…

Тогда в Киеве, у Днепра, когда понял, что военная служба, где, казалось, можно будет принести пользу Отечеству, это вовсе не то идеальное место, о котором мечтал с друзьями, Флорентий решает твердо: нужно пойти к самым юным, учить их так, как их учил Лавров! Честных и чистых год от года будет становиться все больше. Они начнут теснить всех тех, кто ныне попирает закон, погряз в коррупции, предал идеалы чести и свободы. Как наивны были эти надежды! В Петербург Павленков и отправился с единственным намерением добиться права преподавать в военной гимназии. Быть, как Лавров! Правда, напрасными оказались старания юноши. Нашелся предлог для отказа в праве избрать жизненную дорогу, которая, как тогда ему представлялось, отвечала бы призванию — учить молодых, открывать им путь к свету знаний.

Несмотря на эту неудачу, Флорентий Федорович через всю жизнь пронесет верность этой избранной в юности цели. Он и издателем станет с заметным педагогическим креном. И азбуку собственную подготовит, будет издавать труды виднейших педагогов своего времени. По прибытии в ссылку, в Вятку, Павленков сдружится с Блиновым. А самое любопытное — вокруг него там начнет группироваться радикально настроенная местная молодежь, в частности вятские семинаристы. Полиция тогда очень встревожилась, когда обнаружилось это общение молодежи с политическим ссыльным! А семинаристы потянулись к нему и Португалову, ибо истосковались по свежим мыслям в своем захолустье. Для Флорентия Федоровича встречи эти значили тогда, пожалуй, больше, чем даже для молодых людей. Обретала смысл сама жизнь, ибо можно было хоть частичку своих дум, того, о чем мечталось, вложить в эти пытливые души, заронить там искру, подобную той, что зажег в его сердце не так много лет назад Лавров.

«Думаю, что по отношению ко мне было нечто в том же роде, — писал в своих воспоминаниях С. Л. Швецов. — Он, вероятно, видел во мне подходящий объект для пропаганды и конспирации. А конспиратор он был упрямый, я его даже как-то представить себе не мог без конспирации, бывшей, по-моему, его “второй натурой”. Отношения у нас были очень хорошие, почти дружеские, если этим именем позволительно называть отношения между почти стариком, каким выглядел Флорентий Федорович, и безусым юношей, каким тогда был я». И чуть ниже добавлял: «Свои излюбленные мысли он старался проводить в юную среду, среду духовно неокрепших, еще ищущих знания, и вся его издательско-литературная деятельность направлена была на воздействие на эту именно среду».

Уже будучи тяжело больным, Павленков не теряет интереса к происходящему в обществе. Он пристально следит за всеми новыми течениями в освободительном движении страны, его привлекают самые радикальные идеи. «Кажется, теперешние “беспорядки” представляют собой только начало столь долго задержавшегося движения, — писал Флорентий Федорович Р. И. Сементковскому 13 февраля 1895 года, — и мы находимся, так сказать, накануне весьма серьезных затруднений. Опыт показал достаточно ясно, что арестами и ссылками нельзя парализовать недовольства, а, напротив, можно только обострить его. Но так как к урокам опыта мы не питаем особой склонности, то противная сторона наверно обратится к своему прежнему излюбленному оружию форсированию репрессий и “с ихней помощью” доведет дело до вооруженных сопротивлений, выстрелов, динамита… регентства. Ну, а тогда заварится такая каша, что теперь даже трудно себе и представить, чем она будет пахнуть».

19 февраля 1899 года Флорентий Федорович просил Н. А. Рубакина проинформировать его о выступлениях студенчества в России. «В русских газетах, — писал он, — нет никаких известий о студенческих волнениях. Не сообщите ли малую толику, что Вам известно».

Чутко прислушивающийся к малейшим колебаниям общественной мысли, в последние годы своей жизни Флорентий Федорович не мог остаться в стороне от получившего все больший размах вовлечения юношества в политическую жизнь страны. Именно молодое поколение имел в виду Павленков, когда задумывал и свою биографическую библиотеку.

Прочитав письмо из Тифлиса от одного из авторов библиотеки «Жизнь замечательных людей» В. В. Берви-Флеровского, делившегося оригинальными мыслями относительно истории общественных движений в Европе и Америке, о роли отдельных личностей в них, Флорентий Федорович отвлекся от сиюминутных забот и сам попытался окинуть взором собственную эволюцию взглядов на острейшие противоречия, которые переживала современная Россия. И обнаружил существенную перемену в своих представлениях о терроре как практике, способе борьбы за утверждение в жизни народа более справедливых устоев. Нет, эта мера, которой отдал дань увлечения в молодые годы, не приносит желаемых результатов. Кроме ожесточения репрессий властей, закручивания гаек, сворачивания даже малейших свобод, трагедии личностей талантливых молодых людей, ставших на заведомо ложный путь борьбы, она ничего не дает народу. Осчастливить его одним ударом, выстрелом, бомбометанием по чьему бы то ни было мановению невозможно. И питать такие иллюзии — только наносить вред благородным устремлениям тех, кто хочет и искренне стремится работать во имя желаемых изменений на родной земле.

Если французы в течение целого столетия не могут учредить у себя подлинно демократических институтов, то что говорить о России… Но, с другой стороны, простая констатация факта отсутствия, всхлипывание по сему поводу разве дадут что-либо позитивное, разве помогут в конструктивном созидании?

Чтобы в обществе получили господствующее положение демократические нормы общежития, важно не столько кричать о дефиците оных, а, скорее всего, утверждать знание об этих нормах. Французская пословица справедливо гласит: la critique est aisle mais l’art difficile (критиковать легко, творить трудно). Были ли зачатки демократизма в прошлом? Что об этом говорит история Руси? Были. И новгородское вече, и земские соборы. Деспотизмом самодержавия вытравлялись из общественного бытия эти ростки демократизма, пускай не всегда последовательные, не во всем выражающие подлинную волю народа. Но все же они были. Есть они и сегодня, правда, чахлые, которые нуждаются в поддержке, в упрочнении их авторитета в народном сознании. Вот почему, думается, надо больше переводить книг, обобщающих опыт демократического развития в других государствах. Да, собственно, уже из одних только его изданий начинает формироваться целая библиотека по этому вопросу. Тут — и книга профессора Ф. Гольцендорфа «Роль общественного мнения в государственной жизни», и «Очерки самоуправления земского, городского и сельского» С. Приклонского, и «Законы о гражданских договорах и обязательствах…» — сборник, составленный В. Фармаковским еще в пору яранской ссылки.

А сколько осуществлено было переводов книг зарубежных авторов, которые пропагандировали демократические устои государственного строительства, вызывали интерес к функционированию подлинно демократических институтов и учреждений в обществе. Взять хотя бы перевод с французского книги Г. Тарда «Законы подражания». Или другие издания: «Общественный организм» Р. Вормса; «Общественный прогресс и регресс» профессора Г. Греефа; «Психология народов и масс» Г. Лебона; «Преступная толпа. Опыт коллективной психологии» С. Сигеле; «Организация свободы и общественный долг» А. Прэнса; «Представительное правление» Дж. Стюарта Милля и другие.

Стоит пересмотреть каталог павленковских изданий девяностых годов, как нетрудно обнаружить заметно усиливающееся его пристрастие к литературе мировоззренческого характера. Он переводит книгу А. Пренса «Организация свободы и общественный долг», издает труд Т. Рибо «Философия Шопенгауэра в популярном изложении», выпускает работу М. А. Энгельгардта «Прогресс, как эволюция жестокости», книгу И. Карно «История французской революции» и многие другие.

Определенную дань отдал Павленков и пропаганде марксистского учения в России. Конечно, было бы преувеличением сказать, что он принял это учение, стал его поборником, последовательным приверженцем. Но его кредо, как человека, исповедующего все новое, ранее неизвестное, состояло в том, чтобы способствовать развитию этих взглядов, их распространению. Они имеют право на жизнь, а граждане на родной земле должны иметь возможность самостоятельно разобраться в их истинной значимости, чтобы сделать сознательный выбор. Ну а если так, то гражданский долг издателя доносить все эти идейные открытия как можно быстрее до читательских масс.

Так понимал значение своей работы Флорентий Федорович, и оттого он посчитал необходимым внести и свою лепту в распространение марксистских идей в России. 5 декабря 1896 года он представляет в Санкт-Петербургский цензурный комитет книгу «Очерк политической экономии по учениям новейших экономистов», где составителем значился Д. Норден. На самом деле это был перевод с немецкого сочинения К. Каутского «Экономическое учение Карла Маркса». Но так как книга была запрещена, пришлось прибегнуть к такой хитрости.

Ранее Павленков вел переписку с В. В. Берви-Флеровским по поводу переиздания его книг «Положение рабочего класса» и «Азбука социальных наук». Кроме упомянутой выше работы К. Каутского, в издательстве Павленкова выходили также его популярно-экономический очерк «Итоги XIX века» (под тем же псевдонимом Д. Нордена) и «Экономическая система Карла Маркса с научной стороны» (под псевдонимом П. Гросса). Работал Флорентий Федорович и над изданием труда Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». В 1894 году Н. К. Михайловский писал Павленкову: «Г. Иванов из Риги (В. Королевская, 32, кв. Цвинева) просил меня сообщить Вам, что получил цензурованный перевод Энгельса. Почему он доводит об этом до Вашего сведения через меня, не знаю, но просьбу его исполняю».

Полученный перевод не удовлетворял требования издателя. Он обращается поэтому за содействием к Р. И. Сементковскому. «Убедительно прошу Вас, многоуважаемый Ростислав Иванович, — пишет Флорентий Федорович 24 сентября 1894 года, — помочь мне в издании книжки Энгельса “Происхождение семьи”. Она не так хорошо переведена. Очень обяжете, если позволите послать Вам фанки для просмотра и легких исправлений. Если же нельзя будет ограничиться легкими направлениями, то, после первых гранок, Вы можете отредактировать рукопись. На днях Вам будет прислан их немецкий оригинал, а теперь пока посылаю параллельно русское издание, сколько мне известно, уже распроданное. Впрочем, посылаю рукопись. Просмотрев ее местами, Вы лучше решите, как править — в гранках или до набора». В постскриптуме вновь повторяется: «Очень обяжете исполнением моей просьбы, а то решительно не на кого оставить эту книжку. Мне следовало бы отказаться от издания перевода Иванова. Но обстоятельства так сложились, что сделать это оказалось крайне неудобным». Р. И. Сементковский включается в работу.

Через некоторое время издателю пришлось даже поторапливать своего редактора. «Сейчас узнал, — пишет он 25 ноября 1894 года, — что “параллельное” русское издание Энгельса встретило препятствие для своего возобновления со стороны цензуры. Надо поэтому немного поторопиться, чтобы не потерять установленного цензурой срока, в течение которого цензура не может на законном основании остановить моего издания, пока еше не осуществленного. Очень буду Вам благодарен, если Вы поможете мне одержать еще одну маленькую победу над обществом Красного Креста». «Надеюсь, что Вы это дело будете сохранять до времени в секрете», — просит он Сементковского.

…1 мая 1899 года для Флорентия Федоровича оказалось счастливым днем. Он уже собирался возвращаться из Ниццы на родину. Организм заметно окреп, настроение улучшилось. А главное — дописывал последние строки предисловия к первому изданию «Энциклопедического словаря…». Еще раз перечитал написанное: «…Не гнался за полнотой…»; «…Имел в виду практические требования обыденной жизни…»; «…Вносил в словарь только то, что считал необходимым для среднего интеллигентного читателя…»; «…Едва ли можно будет упрекнуть мое издание в субъективности…»; «…Главное внимание обращалось на фактические данные…»; «…Выводы из них предоставляется делать самому читателю».

Флорентий Федорович взял ручку и продолжил: «Во всяком случае, за состав словаря, в тесном смысле этого слова, я считаю долгом принять на себя всецело нравственную ответственность перед читателями и извиниться перед ними за те недосмотры, которые будут мне указаны периодической печатью».

…Теперь вот, уже в Петербурге, в слабеющих руках издатель держал свой «Энциклопедический словарь», свое любимое детище. Сколько же лет отдано ему, сил! Еще в Яранске, в бытность, когда был сослан «из ссылки» «в ссылку», по вечерам корпел над осуществлением давно задуманной идеи. В изданных такого рода словарях так много лишнего, чего там только нет! Но ведь специалиста узкого профиля он все равно не может удовлетворить, ибо ему нужно еще больше сведений по своей профессии. А зачем массовому читателю переизбыток сведений по тем проблемам, к которым он ни в коей мере не сможет прикоснуться, ибо они носят чисто специальный характер.

А вот другое, что нужно, — и это удалось осуществить! — дать больше зрительных образов. Книга, объемом 92 печатных листа, давала краткие сведения практически по всем отраслям знания. В ней были воспроизведены 2224 рисунка, в том числе 813 портретов и 37 географических карт, которые гравировались в Париже. Трехрублевая цена, назначенная Павленковым за словарь, далеко не отражала вложенных в его создание затрат. «До появления этого словаря, — писал Н. А. Рубакин, не было на русском языке никакого ему равного и ценного. Он явился как бы маленькой народной энциклопедией, общий дух которой уже никак не вязался по существу с тогдашним настроением царского правительства и социально-экономическим строем».

И рецензенты были единодушны в оценках этого издания. В четвертой, апрельской книжке научно-популярного журнала для родителей и воспитателей «Вестник воспитания» за 1900 год в разделе «Критика и библиография», к примеру, публиковался отзыв о словаре Павленкова А. Е. Грузинского. В нем напоминалось, что год с небольшим тому назад со страниц журнала при освещении попытки тульского земства выработать каталог учительских библиотек высказывалась мысль о том, что крайне необходим для народных учителей энциклопедический словарь. Выражая сожаление в связи с недоступностью такого рода пособий для деревни, рецензент с завистью и болью, как он сам писал тогда, упоминал великолепные краткие энциклопедии, вроде: Dictionaries compl?t? illustrate Carouse. В этом словаре в сжатом и ясном виде преподносится масса материалов, они прекрасно иллюстрированы. «Мы и не предполагали, — писал он, — что в момент наших сожалений такой желанный и необходимый словарь уже близок был к выходу в свет, благодаря заботам и энергии просвещенного издателя Ф. Павленкова».

Откуда было знать рецензенту, что словарь этот — плод усилий почти трех десятилетий жизни Флорентия Федоровича. По вечерам, до поздней ночи засиживался он над карточками, раздумывал о составе, формулировал собственные толкования понятий… А затем, в промежутках между спешными верстками, рукописями, перепиской, принимался за свое любимое детище, каждый раз что-то совершенствуя, уточняя, дополняя.

«Этот первый опыт, — писал он далее, — может быть назван весьма удачным. Полнота словаря, сжатость и серьезность объяснений, изящный, четкий и убористый шрифт, прекрасное качество рисунков и дешевая цена заставляют признать его очень ценным вкладом в нашу популярную литературу. План словаря выработан и проведен оригинально; ни в подборе слов, ни в объяснениях, ни в рисунках он не представляет подражания или копии подобных ему иностранных изданий, хотя, разумеется, существование последних, так же, как и появление русских словарей — Граната и большого Эфроновского, должно было сильно облегчить задачу Павленкова».

Семь изданий выдержал павленковский словарь до 1923 года, общий их тираж приближался к ста шестидесяти тысячам экземпляров.

По мысли Павленкова, его словарь должен был оказывать помощь в первую очередь учителям народных школ. Хотел издатель подготовить и «Энциклопедию для народа», сделать ее настольной книгой каждого грамотного. Но выполнить этот план не успел.

«Все эти годы меня, — писал Павленков, — маняще влекло вперед писаревское завещание распространять в обществе больше научно-популярных книжек, несущих свет естественно-научных, антропологических и социологических знаний. И не один идейный принцип руководил мной при отборе книг для издания. Они должны служить просвещению народа, его молодого поколения, а значит, их следует сделать возможно доступнее для массы. Пусть другие продолжают издавать для аристократии… верхушки интеллигенции. Мне же представлялось куда более важным быть служителем толпы в лучшем смысле этого слова, ей нести свои помыслы и заботы…»

Был ли мечтателем Павленков? — задавал вопрос в свое время Н. А. Рубакин и сам же отвечал на него: да, был. Но мечты его были вполне реальны. Скорее они напоминали четко спланированную программу, где предусмотрено буквально все для успешного ее осуществления.

На последнем году жизни его занимали проблемы дальнейшей демократизации общественного устройства России. Он не просто мечтал о приближении желаемых изменений, но и старался вносить свой посильный вклад в приближение этих преобразований. «…Всего более мне хотелось бы издать Письмо о конституции, — делился своими планами Флорентий Федорович в письме к Н. А. Рубакину от 18 февраля 1899 года, — создавши эту книгу специально для русской публики. Она должна состоять из переписки между абсолютистом и представителем правового порядка, причем доводы первого постепенно и шаг за шагом должны падать перед возражениями его оппонента. Здесь необходимо перетряхнуть в занимательных эпизодах всю русскую и европейскую историю вообще и, в частности, конституционную историю». Павленковым уже продуманы все детали подготовительной работы и сам характер книги. «Необходимы два автора, одинаково талантливые и убежденные в своей правоте. Без последнего условия книга потеряет 50 % своего информационного действия».

Мысль о подобной книге пришла к Флорентию Федоровичу еще в Вышнем Волочке, когда слушал взволнованное выступление Н. Ф. Анненского перед молодыми узниками о том, почему лозунг конституции не столь актуален в то время для России. Подумалось: но, возможно, сегодня он и не является злобой дня, но завтра… Конституционный строй все же самый демократичный! Надо бы популярно об этом рассказывать народу…

Еще одним своим замыслом Флорентий Федорович делился со К. А. Скальским в письме от 8 января 1894 года: «В настоящее время я задумываю новую библиотеку, сюжетом которой послужит жизнь стран и народов. Это будет своего рода revue des deux mondes (обозрение всего мира. — В. Д.), где каждому государству, каждой характерной области (напр. Поволжье, Кавказ, Малороссия, Сибирь), каждому типичному центру (Париж, Лондон, Константинополь) будет посвящена особая книжка». Издатель приглашал своего адресата принять участие в этой библиотеке.

Мечтал Флорентий Федорович и об издании газеты «Копейка». Друзья Флорентия Федоровича проявляли самый живой интерес к тому, как осуществляется это его намерение. «Можно ли надеяться на осуществление предполагавшегося журнала?» — спрашивал Ф. Ф. Павленкова 29 июня 1883 года писатель П. В. Засодимский. А товарищ по тюрьме в Вышнем Волочке С. П. Швецов утверждал: «Вспоминая в жизни по разным поводам Флорентия Федоровича Павленкова, я не раз пожалел, что ему так и не удалось осуществить свою заветную мечту об издании “Кнута”, много образчиков его остроумия и ядовитости сохранилось бы».

— Отчего это у нас так мало пользуются сатирой и карикатурой как оружием политической борьбы? — удивлялся Флорентий Федорович.

— Вы намекаете на пример «Искры» в шестидесятые годы? — спрашивал Швецов.

— Вот именно! Каким огромным успехом пользовался он у молодежи моего поколения… Мне иногда так хочется попробовать создать свой сатирический журнал…

— Это серьезно?

— Да как сказать… Одного желания мало. Были бы журнальные условия полегче, отчего бы не попробовать. Тут как-то мне и название приглянулось.

— Какое же, если позволено поинтересоваться?

— Очень простое — «Кнут»! Журнал должен жарить всех от царя до урядника.

Собеседник Флорентия Федоровича, — а разговор состоялся в застенках Вышневолоцкой политической тюрьмы, — свидетельствовал, что намерение издавать журнал «Кнут» не покидало издателя. Спустя некоторое время поделился темами карикатур, которые вынашивал для будущего издания. Уже по этим задумкам можно было судить о характере журнала. «Одна карикатура должна была представлять собою следующее: на полу валяется растрепанная книга с заголовком “Судебные уставы”, которую с остервенением рвут здоровеннейшие псы с мордами, напоминающими физиономии тогдашних вершителей судеб России — Победоносцева, министра юстиции Набокова, графа Палена, графа Шувалова и других. Карикатура должна была иметь такую надпись: “Одна из великих реформ”. Другие темы карикатуры были еше определенными и злободневными на тот период».

Слишком короткий жизненный срок был отведен Павленкову. И он не успел воплотить в реальность многие из своих мечтаний. Можно только сожалеть об этом.

Исследователи, проанализировав всю изданную Павленковым литературу, вполне обоснованно отдают ему приоритет во многих сферах отечественного книгоиздания. Эго, конечно, не означает, что другие издатели не прибегали в своей практике к тем или иным способам удовлетворения читательского спроса на книги, которые использовал Флорентий Федорович. Просто он был более последовательным в проведении избирательных методов общения с читательской публикой. Служению книге издатель посвятил всю свою жизнь, не отвлекаясь ни на какие бы то ни было сторонние интересы.

И еще одна принципиально важная отличительная особенность павленковской деятельности. С юности восприняв, как свое жизненное кредо, широко культивируемые в 60-е годы XIX столетия идеи о мыслящей личности, активно вторгающейся в окружающую действительность, работающей во имя преобразования ее на более совершенных началах, Флорентий Федорович сумел очень точно, почти безошибочно найти свою собственную нишу на набиравшем бурные темпы развития российском книжном рынке в тот период. Он предложил самый востребованный тип изданий именно той категорией читателей, ради которой он и стал вести свою работу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.