Упадок в стране
Упадок в стране
Не очень легко назвать высшие точки, моменты торжества прогресса в послесталинской истории нашего общества. Были периоды экономического подъема и успехов, к сожалению недолгие, но с ними не всегда совпадали циклы политического и духовного подъема. И наоборот – на моменты политического подъема не всегда приходились синхронно пики в развитии экономики.
Но вот период заметного упадка во всех этих областях вместе назвать можно. Это была вторая половина семидесятых – начало восьмидесятых годов.
Начну с экономики. К началу этого периода уже исчерпала себя робкая экономическая реформа, стартовавшая десятью годами раньше. Несмотря на непоследовательность, она все же дала неплохие результаты. Но в том виде, в котором реформа была начата, она долго существовать не могла – ее надо было развивать, двигать дальше. Этого не произошло. Мало того, реформу усиленно компрометировали консерваторы, используя и такой нечистоплотный прием, как ревнивое отношение Брежнева к Косыгину (а последний ассоциировался с реформой).
Перелом к худшему в динамике развития экономики поддается даже точной датировке. Восьмая пятилетка была успешной. С девятой начался упадок. Рубеж – 1972 год.
Было ли это неожиданностью?
В общем, нет. Ни для специалистов, ни даже для части руководства. Дискуссии по проблемам экономики шли, как уже отмечалось, с начала шестидесятых годов. Из них родилась реформа. Несмотря на успех восьмой пятилетки, на XXIV съезде был поставлен целый ряд принципиальных вопросов экономического характера (в частности, о необходимости перехода к интенсивным факторам роста, повышения роли экономических рычагов, о неотложных задачах улучшения управления хозяйством и т. д.), а вскоре после съезда, как я уже говорил, началась подготовка пленума о научно-технической революции, который, если бы его не испугались провести, может быть, сыграл заметную роль в развитии нашей экономики.
Этот пленум, так же как и реформа 1965 года, был еще одной из предоставленных нам историей возможностей начать серьезные радикальные преобразования в относительно нормальной, даже благополучной ситуации, так сказать «с позиции силы». Но они использованы не были. Я не берусь судить, было это неизбежным или нет, – может быть, и было, может быть, правы те, кто считает, что на действительно радикальные перемены нас могут вынудить лишь острый кризис, очень большие трудности. Но это, конечно, всегда и более болезненный, трудный, а в чем-то и опасный путь.
Как бы то ни было, радикальная экономическая реформа была оттянута на более поздний период, когда ее предстояло проводить уже с «позиции слабости», под высоким давлением нарастающих проблем. Что, естественно, оставляло меньше времени и для поиска стратегии, и для убеждения сомневающихся.
И здесь вполне уместен второй вопрос: почему были упущены эти возможности и ценное время, почему мы так непростительно затянули с наведением порядка в своем экономическом доме?
Главная причина (когда началась перестройка, это высветилось с особой ясностью) состояла в том, что к радикальным переменам не было готово руководство, как, впрочем, и значительная часть народа.
Если говорить о руководстве – я включаю сюда не только самый «верх», но весь эшелон центрального управления хозяйством, – то дело прежде всего в том, что административно-командная система породила и свой склад экономического и управленческого мышления, и свой тип хозяйственного руководителя. И поскольку речь на деле шла (хотя тогда это мало кто ясно понимал) о необходимости отказаться от всей родившейся и развившейся из военного коммунизма модели экономики, построить новую модель, включавшую компоненты (рынок или отказ от отождествления всенародной общественной собственности с государственной, легализацию множественности форм собственности и т. д.), которые долгое время воспринимались как чуждые социализму, как сугубо капиталистические, это оказалось крайне сложным, даже болезненным процессом. У таких перемен нашлось много убежденных противников либо людей, просто не понимающих, как можно перечеркнуть многое из старого опыта и начать действовать по-новому. Даже очевидные недостатки, пороки старой модели не могли их переделать – во всяком случае, очень многих из них.
Что касается более широких кругов общественности, то здесь – и это тоже красноречиво подтвердил опыт перестройки – большую негативную роль играли идеологические предубеждения и барьеры. Общественное сознание, собственно, «отрыгнуло», вернуло реформаторам, точнее, тем, кто активно разглагольствовал о необходимости реформ, все то, чем его многие десятилетия кормила наша же пропаганда: примитивные, а подчас извращенные представления о социализме и капитализме, о собственности и социальной справедливости. И поэтому долгое время идеи, выдвигавшиеся более смелыми и решительными экономистами, просто не находили поддержки у общественности, часто ею не понимались, а кроме того, негативную роль играли уравнительские традиции и представления, выстраданная долголетними испытаниями готовность к более чем скромной жизни.
Но то и другое, так сказать, величины постоянные. Подобный настрой и наверху, и внизу родился давно. Но почему, могут спросить, в годы, когда начали выявляться недостатки, даже пороки существующих экономических механизмов, всей модели народного хозяйства, эти подходы, взгляды, настроения не начали своевременно меняться?
Мне кажется, во-первых, потому, что подлинной картины экономики не видели, не знали до конца не только общественность, но и руководство. Тоталитарные традиции, помешательство на пропаганде успехов, неуемное желание говорить начальству приятное жестоко мстили.
Конечно, руководству говорилось больше, чем широкой публике. Но даже при желании сказать ему правду это было трудно сделать. И не только потому, что искажение данных начиналось на самом низу – с приписок на рабочем месте, а тем более на предприятии или в совхозе и колхозе. Сама статистика, схема собираемых ею данных, отбор показателей, не говоря уж об анализе, были подстроены под тогдашнюю систему, всю тогдашнюю модель хозяйствования. Не хочу упрощать, сводить дело к тому, что статистика подстраивалась под главную потребность управляющих рапортовать об успехах. Дело еще и в том, что она охватывала лишь количественные показатели, не учитывая в должной мере качества, потерь, издержек, не исключала двойного счета и т. д. Самое интересное, что в руководстве многие об этом знали или, во всяком случае, догадывались. Но настойчивости, чтобы докопаться до правды, не проявляли. Ощущали, что-то идет не так, происходят серьезные сбои, но все же были постоянно настроены на другую волну, жили в мире условных представлений и прочих условностей. Разве, например, сто процентов плана – не одна из них? Цифра эта ведь ни о чем не говорит, в том числе ни о том, мало это или много с точки зрения потребностей общества, так же как и ни о том, какой ценой эти сто процентов получили.
И потому ощущения драматизма, нараставшей остроты ситуации у руководства не было. Я и мои коллеги, много лет участвовавшие в подготовке ставших тогда традиционными пленумов ЦК по плану и бюджету на очередной год, видели это по документам, которые к нам поступали, а также по характеру дискуссий о плане на политбюро.
Там редко поднимались самые важные, коренные вопросы хозяйствования. В основном речь шла о довольно мелких межведомственных претензиях и, главное, о платежном балансе, то есть о том, чтобы денежным доходам соответствовал план товарооборота. И если здесь что-то не сходилось на 8 – 10, даже на 5 миллиардов, то это было самой большой, поистине трагической проблемой для Н.К. Байбакова (тогдашнего председателя Госплана СССР, умного человека, хотя скорее инженера, нежели экономиста), А.Н. Косыгина, а затем Н.А. Тихонова, так же как и самого Л.И. Брежнева. Вот тогда из года в год и рождались предложения о чрезвычайных мерах, в том числе о повышении цен на какие-то виды товаров, чтобы «сбалансировать» план и бюджет. И мало кого волновало, что из года в год десятки, если не сотни миллиардов пускались на ветер, на «стройки века», замораживались из-за «долгостроя», тратились на выпуск ненужной продукции, не говорю уж о державшихся за семью замками (тоже во всем объеме неведомых даже начальству) военных расходах.
Другой причиной, по которой до поры до времени ни руководство, ни общественность не отдавали себе отчета в масштабах и близости надвигавшихся экономических бед, было то, что увеличивавшиеся в размерах дыры в народном хозяйстве затыкали за счет варварского расхищения огромных, но не беспредельных природных богатств страны, экономии на охране окружающей среды и социальных расходах.
Наиболее яркий пример – экспорт нефти (а потом и газа). Особенно после войны на Ближнем Востоке осенью 1973 года, образования Международного картеля экспортирующих нефть стран (ОПЕК) и резкого повышения цен на нефть.
После 1973 года многие развитые страны, включая и США, переживали трудности в связи с высокими ценами на нефть, а в отдельные моменты – с ее физической нехваткой, перебоями в снабжении. И само название картеля ОПЕК, ограничивавшего добычу нефти и вздувавшего цены, стало на Западе чем-то вроде пугала. Но много лет спустя, вспоминая об этих событиях и анализируя их, я неизменно приходил к выводу: главной жертвой ОПЕК стал Советский Союз.
Тем более что период высоких цен на нефть совпал с освоением великого, скорее всего, неповторимого клада, подаренного нам природой и геологами, – тюменской нефти и газа. И тогда началось безудержное наращивание экспорта энергоносителей. В нем виделось спасение от всех бед. Так ли уж надо развивать свою науку и технику, если можно заказывать за рубежом целые заводы «под ключ»? Так ли уж надо радикально и быстро решать продовольственную проблему, если десятки миллионов тонн зерна, а вслед за ним и немалые количества мяса, масла, других продуктов так легко купить в Америке, Канаде, странах Западной Европы?
Так ли уж надо быстро вытаскивать из ужасающей отсталости свою строительную промышленность, если для сооружения или реконструкции важных объектов можно пригласить финских, югославских или шведских строителей? А наиболее дефицитные материалы и сантехнику импортировать из Западной Германии, обои и мебель – из других западных стран?
Хотел бы быть правильно понятым: я отнюдь не разделяю позиции тех, кто вообще, так сказать, принципиально против экспорта нефти или других ценных, невозобновимых природных ресурсов. Надо быть реалистами. Конечно, лучше экспортировать видеомагнитофоны, авиалайнеры, на худой конец, автомашины и приборы, не нефть. Но если у тебя нет конкурентоспособных наукоемких товаров, даже продукции обрабатывающей промышленности – деваться некуда.
Но при этом, во-первых, нельзя дать убаюкать себя временным благополучием, надо помнить, что до бесконечности крупномасштабный экспорт природного сырья продолжаться не может. Рассматривать эту возможность заработать конвертируемую валюту следует как передышку, которую надо использовать для приведения в порядок своего народного хозяйства, включая устранение хронических дефицитов (например, зерна и продовольствия, равно как обычного, ординарного промышленного оборудования), которые покрываются при помощи импорта, а также развитие экспортных отраслей в своей собственной обрабатывающей промышленности. Но этого сделано не было. Мне кажется, точка зрения, что именно из-за свалившегося в наши руки нефтяного богатства мы заморозили попытки продвигать реформы в экономике, имеет под собой основания.
И, во-вторых, сам этот бесценный клад надо было осваивать без лихорадочной спешки, основательно все продумав. Чтобы миллиарды кубометров попутного газа – этого ценнейшего сырья – не сгорали в факелах, только отравляя атмосферу. Чтобы с толком осваивались регион, его инфраструктура, нормально жили люди, одновременно с ростом добычи нефти создавались мощности такой ее переработки, которая приносила бы максимальный экономический эффект. Чтобы нефте-, газо– и продуктопроводы строились основательно и безопасно и тоже с максимальным экономическим эффектом. Чтобы и самим вести политику, с таким успехом проводившуюся после 1973 года на Западе, – политику радикального энергосбережения. Мы в этом плане оказались, наверное, самой отсталой страной в мире. Страной, занимающей первое место в мире по добыче нефти, но из-за нехватки горючего ежегодно переживающей серьезные сбои в авиационных перевозках, испытывающей дефицит бензина для своего весьма скромного автомобильного парка и, ко всему прочему, теряющей из-за нехватки горючего для тракторов и грузовых машин значительную часть столь необходимого урожая зерна, что заставляет продавать за рубеж еще больше нефти, чтобы его импортировать. Только один факт, говорящий о скрытых здесь резервах. По подсчетам японской исследовательской организации «Тораи», если бы советская металлургия работала по той же технологии, что и японская (кстати, построенная в значительной мере по советским лицензиям и патентам), экономия энергии была бы примерно равна выработке всей атомной энергии Советского Союза. Об этом мы докладывали руководству, я в том числе, но Министерство металлургии умело «замотало» проблему. И не в годы застоя, а уже в 1988 году.
И я, и многие мои коллеги в конце семидесятых – начале восьмидесятых годов не раз думали, что западносибирская нефть спасла экономику страны. А потом начали приходить к выводу, что одновременно это богатство серьезно подорвало нашу экономику: постоянно откладывались назревшие и перезревшие реформы. В свете этого горького урока, преподанного нам историей, задумывался и о другом: что в наше время, пожалуй, нет стран, которые бы вырвались вперед, разбогатели благодаря изобилию природных ресурсов. Есть редкие исключения вроде малочисленных по населению, но очень богатых нефтью и с толком распорядившихся этим богатством стран Персидского залива. Это исключение на фоне тоже богатых нефтью, но не добившихся таких успехов Мексики, Нигерии, Венесуэлы, многих других стран лишь подтверждает правило. И наоборот, ни Япония, ни Западная Германия, ни Южная Корея практически не имеют природных ресурсов, как и многие другие развитые или быстро развивающиеся страны. Но у нас как раз идеальное сочетание – богатые естественные ресурсы и большая наука, и культура, трудовые ресурсы, население, которое, я уверен, готово и сможет хорошо работать, если для этого будут созданы необходимые условия и запущен на полные обороты механизм материального и морального стимулирования, поощрения предприимчивости и конкуренции.
Но я отвлекся. Возвращаясь к тягостным временам нарастающего упадка в нашей экономике – как, впрочем, и в других сферах общественной жизни, хотел бы обратить внимание еще на одну их характерную черту. Это – беспрецедентный, что называется, махровый расцвет бюрократизма, ведомственности, аппаратного всевластия и произвола. Резко возросло количество министерств. И, наверное, в такой же мере снизилось «качество» министров и их аппарата. Все решения принимались на самом верху, но вместе с тем «верх» не мог по-настоящему принять ни одного решения – на каждое из них требовались согласования, исчислявшиеся десятками, а иногда и сотнями. А кроме того, претворение в жизнь любого решения руководства потом, когда его примут, опять отдавалось на произвол аппарата. Всегда было множество чиновников, которые могли любое дело испортить, и очень мало таких, которые бы могли и хотели помочь, и почти никого, кто нес бы за что-то настоящую ответственность. До невероятных размеров разросся бюрократический аппарат управления внизу – только в сельском хозяйстве его численность достигла трех миллионов человек (больше, чем число всех фермеров в США!). Словом, экономика развивалась не по экономическим законам социализма, как вещали на всех углах жрецы от политэкономии, а по «законам Паркинсона» – в соответствии с корыстными интересами ведомств и бюрократии.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.