I. ГРАЖДАНИН БУДУЩИХ ВРЕМЕН

I. ГРАЖДАНИН БУДУЩИХ ВРЕМЕН

«Человек, человек потребен для ношения имени сына Отечества…»

А. Радищев

— Ты хочешь знать: кто я?.. — спрашивал Радищев в одном из своих стихотворений.

Я тот же, что и был и буду весь мой век:

Не скот, не дерево, не раб, но человек!

Он написал это стихотворение, добравшись в дорожной кибитке, в сопровождении двух унтер-офицеров, зимой 1790 года, до занесенного снегом Тобольска.

Он ехал в ссылку на долгие годы. Ехал на край земли — в далекую, суровую Сибирь, в Илимский острог[1].

Он только что вырвался из рук царского палача, из стен Петропавловской крепости, где, присужденный к «отсечению головы», долго ждал своего смертного часа, замененного потом ссылкой. Он был истомлен долгой и тяжелой дорогой.

Будущее тревожило его. Ему казалось, что необозримая снежная пустыня крепче каменной тюремной стены, крепче чугунной решетки встанет между ним и его прежней жизнью. Ссылка представлялась ему могилой, готовой поглотить все, чем он особенно дорожил: деятельную жизнь, исполненную труда и борьбы, любовь к семье и детям, заветные мечты, любимые книги.

Хватит ли душевных сил, мужества и веры в свое дело, чтобы претерпеть лишения, тоску и горечь изгнания, одинокую, бесплодную жизнь?

Да, он стерпит все, все перенесет! Он остался тем же, что и был, и таким будет весь свой век. Ничто не могло сломить, ничто не сломит его: он — ч е л о в е к!

Его могли бросить в тюрьму, лишить прав, заковать в цепи, обречь на медленное умирание в Сибири. Но никто никогда не мог бы сделать его рабом, отнять у него гордость высоким званием ч е л о в е к а.

В сознании этого был источник его непоколебимого мужества.

Как все великие русские революционеры, борцы за свободу и счастье народа, Радищев свято верил в человека.

«Известно, что человек существо свободное, поелику одарено умом, разумом и свободною волею, — писал он, — что свобода его состоит в избрании лучшего, что сие лучшее познает он и избирает посредством разума… и стремится всегда к прекрасному, величественному, высокому»[2].

В этих словах ярко и сильно выражена вера Радищева в добрую волю человека, благородная мечта о человеческом счастье.

И это было не только убеждением мыслителя. Это было трепетом, радостью, болью и страданием живого горячего сердца, было главным делом смелой и бескорыстной жизни борца-революционера.

В отличие от многих передовых мыслителей и писателей Западной Европы того времени Радищев не обобщал понятие «человек». И уже одно это не только отличает его от них, но жизненной силой и правдой, ясной и точной целеустремленностью его деятельности ставит Радищева выше самых смелых западноевропейских мыслителей и писателей XVIII столетия, раскрывает глубину и самобытность его философской мысли.

Тот человек, за свободу и счастье которого он боролся всю жизнь, был не отвлеченным представлением о человеке вообще, но живой исторической реальностью: русским человеком, русским крепостным крестьянином. Радищеву были чужды космополитические тенденции, — он прежде всего любил родной русский народ и верил в него. Он верил в могучие силы, верил в величественное и прекрасное будущее русского народа. Он жил во имя этого будущего и боролся за него.

«Твердость в предприятиях, неутомимость в исполнении суть качества, отличающие народ российский… О, народ, к величию и славе рожденный!..»[3]— писал Радищев.

И перед его духовным взором открывались грядущие времена, когда рабы, «отягченные тяжкими узами, ярясь в отчаяньи своем, разобьют железом вольности их препятствующим, головы бесчеловечных господ и обагрят их кровью нивы свои…»[4]

«Что бы тем потеряло государство?» — задавал Радищев вопрос. И ответ его звучал замечательным пророчеством:

«Скоро бы из среды их (рабов. — Б. Е.) исторгнулись великие мужи для заступления избитою племени… "Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие…»[5]

Он принадлежал к числу людей, смысл жизни которых — в борьбе за лучшее будущее своего народа, за то, чтобы это будущее скорее стало сегодняшним днем.

Современники говорили о Радищеве: «он зрил вперед».

Позднее Герцен писал о нем:

«Александр Радищев смотрит вперед… Его идеалы— это наши мечты, мечты декабристов. Что бы он ни писал, так и слышишь знакомую струну, которую мы привыкли слышать и в первых стихотворениях Пушкина, и в Думах Рылеева, и в собственном нашем сердце…»[6]

В своей знаменитой книге «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищев рассказывает такой случай. Выходя на станции Хотилов из дорожной кибитки, он поднял с земли сверток бумаг, оброненный неизвестным проезжим. Развернул, стал читать бумаги. В них оказалось «начертание законоположений» об уничтожении рабства в России. Читая эти бумаги, Радищев находил в них проявление человеколюбивого сердца, «везде видел гражданина будущих времен…»

Не найти, пожалуй, лучшего определения и для самого Радищева. Поистине он был «гражданином будущих времен». Он открывает собой славную плеяду борцов за счастливое будущее русского народа, за счастливое будущее человечества.

Недаром так часто обращался он к нам, к своим потомкам, продолжателям дела всей его жизни. Недаром незадолго до своей смерти он сказал:

— Потомство за меня отомстит…

Но стремясь к лучшему будущему, увлеченный мечтою о нем, Радищев не стоял в стороне от насущных вопросов современности, не пренебрегал настоящим. Сила и правда подлинно великих «граждан будущих времен», то-есть деятелей, борющихся за счастливое будущее человечества, состоит в том, что они, провидя далеко вперед, выращивают на почве современности в труде и борьбе сильные и крепкие ростки будущего.

Величайшими образцами деятелей подобного типа являются Ленин и Сталин.

Радищев был практиком борьбы, — в этом еще одно примечательное отличие его от западноевропейских мыслителей и писателей — самых передовых его современников, — и до конца дней своих честно выполнял долг гражданина, верного сына своей родины, своего времени так, как он понимал этот долг.

* * *

Время, в которое Радищев жил, XVIII век, он назвал «безумным и мудрым», достойным проклятий и удивления. Веком созидания и разрушения, торжества свободного человеческого разума и разгула мрачных сил ненавистного ему «самодержавства», — таким Радищев видел XVIII столетие.

В честь его он сложил стихи, торжественные и страстные, как гимн[7]. В этих стихах, написанных на заре нового, XIX столетия, Радищев пытался осмыслить те явления жизни, современником которых он был.

Он писал, что XVIII столетие родилось в крови и, орошенное кровью, сходит в могилу. Оно воздвигало и низвергало царства. Оно порвало узы, сковывавшие дух человека, и дало свободу мысли. В это столетие были открыты новые земли и народы, были исчислены небесные светила. Дивных успехов достигла наука, заставив работать летучие пары, сманив небесную молнию на землю.

Но главное, что Радищев видел и ценил в XVIII столетии, — это то, что оно, по его убеждению, открыло людям дорогу к вольности, к борьбе за свободу.

«О незабвенно столетье, радостным смертным даруешь истину, вольность и свет…»

Таким представлялось Радищеву, и таким он изобразил свое время — XVIII столетие — в стихах, написанных на склоне жизни.

Он родился в царствование «дщери Петра», императрицы Елизаветы, он жил в прославленный придворными одописцами «екатеринин век», он пережил недолгое царствование «безумца на троне»— Павла — и умер в те дни, когда Александр I, «властитель слабый и лукавый»2, шагнув к трону через труп отца, обещал править Россией «по заветам» своей бабки.

Радищев был современником событий, нанесших сокрушительные удары старому, феодальному укладу жизни: революционной войны американского народа за свою независимость, буржуазной революции во Франции, возвестившей гибель феодализма на Западе Европы, грозной крестьянской войны в России под водительством Емельяна Пугачева.

Россия второй половины XVIII века была дворянской, военно-бюрократической империей. Могущество и богатство ее покоились на старой основе феодально-крепостнического хозяйства, на хищническом ограблении народа царями, дворянами-помещиками, купцами, чиновниками. Государство помещиков-крепостников, ненасытных в своей жадности, беспощадных в своей жестокости, выжимало последние жизненные соки из крепостных крестьян, составлявших подавляющее большинство населения тогдашней России.

Из года в год увеличивался вывоз хлеба за границу. Возникали крепостные мануфактуры[8]. Это давало большие барыши крепостникам, разжигало их страсть к стяжательству, вело к еще большему закабалению ими народа. Народ стонал в оковах рабства, под бременем нищеты и непосильного подневольного труда.

«Со времени Петра началась внешняя торговля России, которая могла вывозить лишь земледельческие продукты. Этим было вызвано угнетение крестьян, которое все возрастало по мере роста вывоза, ради которого оно происходило, пока Екатерина II не сделала этого угнетения полным и не завершила законодательства. Но это законодательство позволяло помещикам все более притеснять крестьян, так что гнет все более и более усиливался…» [9]

Это был период усиления крепостного права в России и обострения классовой борьбы между крепостными крестьянами и помещиками-крепостниками.

«Основной признак крепостного права тот, — писал Ленин, — что крестьянство (а тогда крестьяне представляли большинство, городское население было крайне слабо развито) считалось прикрепленным к земле, — отсюда произошло и самое понятие — крепостное право. Крестьянин мог работать определенное число дней на себя на том участке, который давал ему помещик, другую часть дня крепостной крестьянин работал на барина. Сущность классового общества оставалась: общество держалось на классовой эксплуатации. Полноправными могли быть только помещики, крестьяне считались бесправными. Их положение на практике очень слабо отличалось от положения рабов в рабовладельческом государстве… Крепостные крестьяне в области всяких политических прав были исключены абсолютно.

И при рабстве и при крепостном праве господство небольшого меньшинства людей над громадным большинством их не может обходиться без принуждения…

Для удержания своего господства, для сохранения своей власти помещик должен был иметь аппарат, который бы объединил в подчинении ему громадное количество людей, подчинил их известным законам, правилам, — и все эти законы сводились в основном к одному — удержать власть помещика над крепостным крестьянином. Это и было крепостническое государство…» [10]

Екатерина II, «мать отечества», как называли ее благодарные дворяне, раздавала своим приближенным сотни тысяч десятин земли с жившими на ней крестьянами. Братья Орловы, участвовавшие в дворцовом перевороте 1762 года, возведшем Екатерину на царский престол, получили в подарок свыше 50 тысяч крестьян; фельдмаршал Потемкин, самый могущественный из ее фаворитов[11], — свыше 40 тысяч крестьян. Екатерина раздарила дворянам до 800 тысяч человек. В ее царствование число крепостных крестьян, принадлежавших помещикам, составляло более половины крестьянского населения.

Из числа остальных крестьян наибольшее количество принадлежало государству — «государственные» крестьяне. Потом шли «дворцовые» крестьяне, подати с которых расходовались на содержание царского двора; «экономические» крестьяне — отобранные Екатериной вместе с землями у монастырей и переданные в ведение особого учреждения — коллегии экономии; и «удельные» крестьяне, как стали называться при Павле I крестьяне, составлявшие личную собственность царской семьи.

Крестьяне были рабами.

Их личность, их жизнь, их труд, имущество — все было подвластно произволу помещика. Чтобы заставить рабов повиноваться, помещикам нужна была не только грубая сила, но и «законная» неограниченная власть над ними. В 1765 году, по указу Екатерины, помещики получили право ссылать непокорных крестьян «за дерзость» на каторжные работы. А еще через два года рабам-крестьянам было запрещено подавать какие бы то ни было жалобы на помещиков. За нарушение этого запрета виновных ожидали суровые наказания: «за первое дерзновение отсылать таковых в работу на каторгу на месяц, — говорилось в указе Екатерины, — за второе, с наказанием публично, отсылать туда же на, год… а за третье преступление, с наказанием публично плетьми, ссылать навечно в Нерчинск…»

Крепостные крестьяне не имели никаких прав, они были, по точному и страшному определению Радищева, «в законе мертвы».

Во второй половине XVIII века широко распространилась торговля крепостными рабами. Помещики продавали своих крестьян «на вывоз», отдельно от земли, продавали целые деревни, семьи, отдельных крестьян, отрывая их от семей — жен от мужей, детей от родителей, — «враздробь с приплодом», как говорили тогда.

Обычным явлением были издевательства и мучительства крепостников, доходившие до изощренных пыток, до убийства, как у помещицы Салтычихи, замучившей до смерти больше 100 человек.

Богатый пензенский помещик Н. Е. Струйский, увлекавшийся поэзией, подражавший в своих нескладных виршах Вольтеру[12], сам судил крестьян по всем правилам европейской юридической науки. Он сам читал обвинительные заключения, сам произносил защитительные речи. В подвалах дома у него был целый арсенал необходимых орудий для пыток, которые он широко применял во время своих судебных процессов над безответными подсудимыми.

Струйский, по словам историка В. О. Ключевского, был вполне дитя екатерининского века, до такой степени, что не мог пережить его: когда он узнал о смерти Екатерины, с ним сделался удар, он лишился языка и вскоре умер.

Не каждый помещик «мучительствовал» над своими крестьянами так, как Салтычихи, Струйские и многие, им подобные. Но каждый был безжалостным эксплоататором крестьянского труда и каждый смотрел на крестьянина-раба как на некое бесправное и бессловесное существо, безраздельно принадлежащее ему, помещику. И когда Радищев в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» гневно восклицал: «Страшись, помещик жестосердый, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение», — он имел в виду именно всех помещиков, всех крепостников.

Из года в год ухудшалось положение крепостных, усиливался гнет помещичьего произвола. «Из мучительства рождается вольность», — писал впоследствии Радищев. Положение крепостных рабов не могло не вызвать с их стороны попыток к сопротивлению. Крестьяне убегали от помещиков, собирались в вооруженные отряды. В 40-х и 50-х годах за ними охотились царские войска, посылаемые для «сыска воров и разбойников».

Позднее, в 70-е годы, крестьяне, «работные люди» крепостных заводов, угнетенные национальности подняли против своих притеснителей восстание. Их отважный вождь Емельян Пугачев повел вольнолюбивую рать по оренбургским степям к Волге, отмечая свой путь дымным заревом крестьянской войны. Это был, по выражению А. Пушкина, «мятеж… поколебавший государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов…» Пугачевское восстание кончилось, как и все прежние крестьянские восстания, подавлением.

«Отдельные крестьянские восстания, — говорит товарищ Сталин, — даже в том случае, если они не являются такими разбойными и неорганизованными, как у Стеньки Разина, ни к чему серьезному не могут привести. Крестьянские восстания могут приводить к успеху только в том случае, если они сочетаются с рабочими восстаниями. Только комбинированное восстание с рабочим классом может привести к цели»[13].

* * *

Власть крепостников, их классовые интересы возглавляла императрица Екатерина II, деспотически управлявшая Россией в течение 34 лет.

Еще в самом начале своего царствования Екатерина давала такие, например, приказы воинским командам, направляемым для подавления крестьянских восстаний:

«Стращать их (крестьян. — Б. Е.) не только императорским гневом, но и жестокою казнью, а напоследок огнем, мечом и всем тем, что только от вооруженной руки произойти может… Намерены мы помещиков при их имениях и владениях нерушимо сохранять, а крестьян в должном их повиновении содержать…»

В то же время, в первые поды царствования, сознавая непрочность короны Российской империи на своей немецкой голове, Екатерина надела маску свободомыслящего «философа на троне». Это хитрое фиглярство было необходимо ей — циничному политику, чтобы пускать пыль в глаза передовым людям России и Западной Европы, чтобы обманывать общественное мнение.

Но вот дома начались беспорядки — крестьянские восстания, бунты; позднее там, за рубежом, стали собираться грозовые тучи революции. И от «свободомыслия» Екатерины не осталось ничего. Началось «самодержавство» — откровенное, неприкрытое, грубое. «…Со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, — писал А. Пушкин в «Заметках по русской истории XVIII в.», — откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия, — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятий России… Екатерина уничтожила звание (справедливее — название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (т. е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку, а тайная канцелярия процветала под ее патриархальным правлением; Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского (в сноске у Пушкина— «домашний палач кроткой Екатерины») в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами, и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если бы не чрезвычайная его известность…»

С горечью и гневом писал Герцен в предисловии к лондонскому изданию «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева о пресловутых екатерининских временах, о том, что с каждым днем «Пудра и блестки, румяна и мишура, Вольтер, Наказ[14] и прочие драпри, покрывавшие матушку-императрицу», падают все больше и она предстает в своем истинном виде.

«Двор, — Россия, жила тогда двором, — был постоянно разделен на партии, без мысли, без государственных людей во главе, без плана, — пишет Герцен, — у каждой партии вместо знамени — гвардейский гладиатор, которого седые министры, сенаторы и полководцы толкают в опозоренную постель, прикрытую порфирой Мономаха. Потемкин, Орлов, Панин, — каждый имеет запас кандидатов, за ними посылают в случае надобности курьеров в действующую армию… Удостоенного водворяют во дворце (в комнатах предшественника, которому дают отступную — тысяч 5 крестьян в крепость), покрывают бриллиантами (пуговицы Ланского стоили 80 000 рублей серебром), звездами, лентами и сама императрица везет его показывать в оперу; публика, предупрежденная, ломится в театр и втридорога платит, чтобы посмотреть нового наложника…»

Придворная сановная чернь тупо и высокомерно презирала все русское, народное и, рабски заимствуя чужеземный внешний лоск, оставалась косной и жадной, невежественной массой крепостников-рабовладельцев, далеких от родной действительности и, несмотря на свои златотканные камзолы, пудреные парики, французскую речь, от подлинной культуры. Граф А. Р. Воронцов, друг и покровитель Радищева, прекрасно выразил в своей «Автобиографической записке» отчужденность дворянства от русской жизни, русской культуры:

«Можно сказать, что Россия единственная страна, где пренебрегают изучением своего родного языка, и все то, что относится к родной стране, чуждо настоящему поколению. Лицо с претензией на просвещение в Петербурге и в Москве заботится научить своих детей по-французски, окружает их иностранцами, нанимает для них за дорогую цену учителей танцев и музыки и не научает их отечественному языку, так что это прекрасное и очень дорогое воспитание ведет к совершенному невежеству относительно своей страны, к равнодушию, может быть, даже к презрению к той стране, с которой связано собственное существование…»

Это было время жестоких противоречий, грубой, лицемерной и ханжеской лжи — лжи и обмана в государственном масштабе, — время неслыханных судеб — «фортун» — случайных людей, сказочных дворцовых празднеств и народной нищеты, крестьянских восстаний. Наряду с толками о свободе закрепощались десятки, сотни тысяч вольных казаков и крестьян. Споры о правах человека не мешали продаже крепостных семей. От чтения «Духа законов» и «Энциклопедии»[15] дворяне-помещики переходили к собственноручной расправе с дворовыми крестьянами…

Недаром Грибоедов удивлялся двойственности нравственного облика дворян XVIII века.

Он возмущался сочетанием противоположностей: «извне рыцарство в нравах, в сердцах отсутствие всякого чувства», «смесь пороков и любезности». Он возмущался, как мог человек отважно сражаться с турками под знаменами Суворова, а потом «ласкательствовать»[16] в прихожей «случайных» людей в Петербурге[17].

Эта двойственность, мучительная противоречивость жизни, порою больно уязвляла мыслящих людей XVIII столетия. Иные проникались презрением к российской действительности, иные искали забвения в дебрях метафизики, в тумане мистицизма, в масонстве. Были и такие, что уходили из жизни.

В 1793 году покончил с собой ярославский помещик Опочинин, один из русских «вольнодумцев». В предсмертном завещании он написал:

«Отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее меня решить своевольно свою судьбу». Он завещал отпустить на волю два семейства дворовых, раздать барский хлеб крестьянам.

«Книги, мои любезные книги! — писал он в завещании о своей библиотеке. — Не знаю, кому завещать их: я уверен, в здешней стране они никому не надобны; прошу покорно моих наследников предать их огню; они были первое мое сокровище; они только и питали меня в моей жизни; если бы не было их, то моя жизнь шла бы в беспрерывном огорчении, и я давно бы с презрением оставил сей свет…»

Такие, как Опочинин, в силу своей классовой ограниченности, не умели или не хотели видеть и понять того, что никакой гнет, никакие насилия не могут принизить великий русский народ, заглушить его рост, остановить его движение вперед, понять того, что он жив, силен и мудр — «народ, к величию и славе рожденный».

Не смолкая, гремит на весь мир русская воинская слава. Русские солдаты идут дорогой побед — от Полтавской баталии до Гангута, от Кунерсдор-фа до Ларги и Кагула, от штурма Измаила до льдов и снегов побежденного Паникса[18].

Сын поморского крестьянина, великий русский ученый Михайло Ломоносов, создает свою теорию строения материи, которую затем признал весь мир, разрабатывает понятие о химическом элементе, делает множество других научных открытий, очищает русский язык от искажений.

Отважные мореплаватели правят бег русских кораблей к пустынным берегам снежной Аляски.

Работают, творят русские ученые, архитекторы, художники, поэты и писатели, создавая произведения искусства, навсегда вошедшие в сокровищницу человеческой культуры.

И тот, кто умел должным образом понять и оценить проявления могучих сил родного народа, тот знал, что есть еще и другой жизненный путь для русских людей с чуткой к неправде и сильной душой: путь борьбы с самодержавным, крепостническим гнетом и насилием.

С середины XVIII. столетия в России появляются из среды разночинцев и передовых дворян ученые и писатели, которые начинают осуждать главное зло своего времени — крепостное право, а также и социальные условия, породившие и упрочившие его, — самодержавный строй. К числу этих ученых и публицистов относятся прежде всего А. Я. Поленов, С. Е. Десницкий, Я. П. Козельский, Н. И. Новиков. (Подробнее об их деятельности будет сказано ниже.)

В области русской литературы плодотворно работают Д. И. Фонвизин, М. М. Херасков, Г. Р. Державин, Я. Б. Княжнин, В. В. Капнист, И. А. Крылов, Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев и многие другие. В эти годы появляются такие произведения, как «Бригадир» и «Недоросль» Фонвизина, как трагедия «Вадим Новгородский» Княжнина, как «Ябеда» и «Ода на рабство» Капниста, «Письма русского путешественника» и «Бедная Лиза» Карамзина, оды Державина, стихи Дмитриева, первые произведения молодого Крылова.

Происходит постепенное, — и чем дальше, тем все более активное, — накапливание идей в области философии, в области политических учений — идей, которые впоследствии лягут в основу русского демократического мировоззрения.

Русская передовая культура все явственнее отходит от царского двора, становится все более враждебной ему, приобретая все большую самостоятельность и становясь подлинно народной.

Именно эта культурная, эта политическая среда выдвинула Радищева, оказала прямое воздействие на формирование его мировоззрения.

Мировоззрение Радищева формировалось в сложную, богатую внутренними противоречиями эпоху возникновения новых производительных сил, последующее развитие и созревание которых, как учит товарищ Сталин в своем труде «О диалектическом и историческом материализме», неизбежно приводит к революционному свержению старых производственных отношений и утверждению новых.

«После того, как новые производительные силы созрели, существующие производственные отношения и их носители— господствующие классы, превращаются в ту «непреодолимую» преграду, которую можно снять с дороги лишь путем сознательной деятельности новых классов, путем насильственных действий этих классов, путем революции. Здесь особенно ярко выступает громадная роль новых общественных идей, новых политических учреждений, новой политической власти, призванных упразднить силой старые производственные отношения. На основе конфликта между новыми производительными силами и старыми производственными отношениями, на основе новых экономических потребностей общества возникают новые общественные идеи, новые, идеи организуют и мобилизуют массы, массы сплачиваются в новую политическую армию, создают новую революционную власть и используют ее для того, чтобы упразднить силой старые порядки в области производственных отношений и утвердить новые порядки».

Радищев был одним из первых провозвестников тех новых общественных идей, которые в дальнейшем своем развитии и становлении легли в основу длительной, героической революционной борьбы нового со старым, стали организовывать массы, сплачивать их, вели и привели под руководством партии большевиков к победе в его родной стране.

Он был первым среди русских демократов-просветителей — первым не столько по времени, сколько по революционной силе и ясности своих убеждений, по смелости и последовательности своих действий.

Для него, для русского дворянина, сумевшего преодолеть классовое дворянско-помещичье мировоззрение, ставшего на путь революционного мышления, оставался один путь — путь борьбы. И Радищев избрал этот путь. Его оружием было перо писателя.

Он громко и смело заявил о преступном и злом, что видел вокруг себя, и о своем стремлении бороться за вольную жизнь, за счастье родного народа.

Он был предельно искренен и бескорыстен. Вступив на путь справедливой борьбы, он надеялся, что в далеком счастливом будущем подвиг его жизни не будет забыт. Он надеялся, что юноши, собираясь в бой за свободу, честь и славу своей родины, будут приходить на его «обветшалую гробницу» и с благодарностью вспомнят о том, кто

Нам вольность первый прорицал…

Чтобы правильно оценить деятельность Радищева, нужно учесть исторические особенности эпохи, в которую он жил и боролся.

«Нельзя забывать, что в ту пору, когда писали просветители XVIII века (которых общепризнанное мнение относит к вожакам буржуазии), когда писали наши просветители от 40-х до 60-х годов, все общественные вопросы сводились к борьбе с крепостным правом и его остатками» [19].

Радищев боролся с крепостным рабством. Этой его борьбой начинается история русской освободительной мысли. Великий русский патриот, он был первым русским революционным мыслителем, революционным деятелем, прямым предшественником русских революционеров XIX столетия.

А. В. Луначарский с полным основанием указывал на то, что Радищев был не только гуманистом, потрясенным зверствами крепостного права, предшественником кающегося дворянина вроде либерального Тургенева, но что он был «революционер с головы до ног». Радищев ждал избавления от рабства не милостью царей, а в силу излишества угнетения, то-есть путем восстания [20].

Он был активным участником ожесточенной классовой борьбы, потрясавшей основы крепостнического государства Екатерины II.

«Что такое классовая борьба? Это — борьба одной части народа против другой, борьба массы бесправных, угнетенных и трудящихся против… собственников или буржуазии. И в русской деревне всегда происходила и теперь происходит эта великая борьба, хотя не все видят ее, не все понимают значение ее. Когда было крепостное право, — вся масса крестьян боролась со своими угнетателями, с классом помещиков, которых охраняло, защищало и поддерживало царское правительство. Крестьяне не могли объединиться, крестьяне были тогда совсем задавлены темнотой, у крестьян не было помощников и братьев среди городских рабочих, но крестьяне все же боролись, как умели и как могли. Крестьяне не боялись зверских преследований правительства, не боялись экзекуций и пуль, крестьяне не верили попам, которые из кожи лезли, доказывая, что крепостное право одобрено священным писанием и узаконено богом (прямо так и говорил тогда митрополит Филарет!), крестьяне поднимались то здесь, то там, и правительство наконец уступило, боясь общего восстания всех крестьян»

В этой борьбе Радищев словом и делом был на стороне угнетенного класса, на стороне крепостных крестьян. Бессмертная книга Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» — его оружие в этой борьбе.

В течение всей жизни он не хотел мириться с рабским положением крестьян. Он был убежден, что освободить народ от оков рабства может только революция, и притом революция крестьянская. Это и понятно: в те времена рабочего класса в России не было.

Больше того, Радищев считал, что революция в России не только нужна, но и неизбежна.

В крестьянской войне под водительством Емельяна Пугачева он увидел наглядное свидетельство того, что порабощенный русский народ готов в любой час подняться с оружием в руках против своих поработителей.

В этой революционной направленности — основа действенного, боевого патриотизма Радищева, боровшегося с «квасным патриотизмом» дворян-реак-ционеров, стремившихся сберечь, закрепить российскую дикость и отсталость того времени и тем самым сохранить крепостное рабство.

В самые трудные, самые тяжелые дни своей жизни, в руках палача, перед лицом смертной казни Радищев не отступает от своего основного стремления, которому он посвятил всю жизнь и которое наиболее ярко выражено в «Путешествии из Петербурга в Москву». «Желание мое, — говорит он на судебном следствии, — стремилось к тому, чтобы всех крестьян от помещиков отобрать и сделать их вольными…»

* * *

Радищев был образованнейшим человеком своего времени.

Он был широко осведомлен в области политической экономии, истории, юридических наук, медицины, физики, химии, ботаники, располагал глубокими познаниями в области русской и иностранной литературы, философии. По своим знаниям, по обширному кругу научных интересов он представлял собою выдающееся явление не только для своего времени.

И именно он, образованнейший, просвещеннейший писатель, достигший вершин знания и философской мысли, поднял свой голос в защиту родного исстрадавшегося народа, заговорил от его лица.

Вооруженный передовой наукой и знанием, Радищев стоит у истоков русской материалистической философии, развивавшейся под воздействием в первую очередь материалистических традиций великого Ломоносова. Недаром в «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев восхвалял Ломоносова за то, что тот, отряхая с себя схоластику [21] и заблуждения, открывал твердые и ясные пути «во храм любомудрия» [22].

Как всесторонне и широко образованный человек, Радищев, разумеется, был хорошо знаком и с идеями французских философов-материалистов (в свои студенческие годы он с увлечением изучал их произведения) и с немецкой идеалистической философией. Буржуазные исследователи Радищева, как правило, изображали его в неприсущей ему роли «ученика» французских философов-просветителей[23]. Это было сознательным, реакционным по своему существу стремлением принизить значение Радищева, умалить его роль в истории русской культуры.

Одним из первых критиков Радищева во второй половине XIX века был М. Лонгинов, буржуазный историк русской литературы, выступавший против идейной направленности Радищева. С работами о Радищеве выступали Е. Бобров, И. Лапшин, А. Незеленов, Г. Шпет и другие буржуазные историки русской литературы и философии, стараясь снизить значение Радищева, изобразить его учеником западноевропейских философов.

Радищев, как и все великие русские мыслители-материалисты, всегда шел самостоятельными путями, во всем был оригинален и самобытен. Решая высший, основной вопрос философии, он понимал многое из того, что было еще неясным для французских философов-материалистов.

«Высший вопрос всей философии», по словам Энгельса, есть «вопрос об отношении мышления к бытию, духа к природе…. Философы разделились на два больших лагеря сообразно тому, как отвечали они на этот вопрос. Те, которые утверждали, что дух существовал прежде природы… составили идеалистический лагерь. Тем же, которые основным началом считали природу, примкнули к различным школам материализма».

«Вещественный, чувственно воспринимаемый мир, к которому принадлежим мы сами, есть единственный действительный мир… Наше сознание и мышление, каким бы сверхчувственным оно ни казалось, является — продуктом вещественного, телесного органа, мозга. Материя не есть продукт духа, а дух сам есть лишь высший продукт материи»[24].

Радищев принадлежал к передовому лагерю философов-материалистов. Высший, основной вопрос философии он решал в своих произведениях с материалистических позиций.

«Бытие вещей, — писал он, — не зависимо от силы познания о них и существует само по себе».

«Устремляй мысль свою, воспаряй воображение; ты мыслишь органом телесным, как можешь представить себе что-либо опричь телесности?»

Так писал Радищев в трактате «О человеке, его смертности и бессмертии», утверждая тем самым основной материалистический тезис о первичности материи и вторичности мышления.

Однако материалистическое мировоззрение Радищева не лишено внутренних противоречий, не всегда последовательно, что характерно для всех материалистов его времени. Случалось, что он колебался между религиозной догмой о бессмертии души и наукой, отвергающей мистическое учение о загробной жизни, признавал «высшую силу», якобы давшую материи движение: «и се рука всемощная, толкнув вещественность в пространство, дала ей движение…»

Но, не будучи последовательным атеистом, он смело и резко разоблачал реакционную сущность религии и церкви как средств угнетения и порабощения народа.

Одним из существенных недостатков мировоззрения Радищева является также то, что он, как и все материалисты домарксова периода, не сумел подойти к явлениям общественной жизни с материалистических позиций.

Несмотря на все это, философский материализм Радищева — воинствующий материализм, направленный против господствовавшей в то время религиозно-схоластической идеологии, против мистицизма и суеверий, служащий интересам порабощенного народа. Материализм Радищева является теоретической и идейной основой его революционной деятельности. Тогда как многие из современных ему западноевропейских мыслителей-мате-риалистов надеялись на возможность улучшения жизни народа по воле «просвещенного» монарха, Радищев, как говорилось выше, прежде всего ждал избавления от рабства путем революционного восстания народа.

Таковы в самых общих чертах основы мировоззрения Радищева. В дальнейшем более подробно будет сказано, как оно формировалось и в какой степени определяло собою жизнь и деятельность великого русского писателя-революционера. Сейчас хотелось бы еще отметить, что торжество идей марксизма в России обусловлено в значительной степени «солидной материалистической традицией», которая имелась, как писал В. И. Ленин, «у главных направлений передовой общественной мысли России».

Эта материалистическая традиция начата трудами Ломоносова и Радищева и продолжена великими русскими философами, учеными и писателями, освобождавшими русский народ от дурмана поповщины и идеализма.

Ломоносовым начинается русский естественно-научный материализм.

Всю свою жизнь боролся он со средневековой схоластикой в науке. Всю свою жизнь пропагандировал он материализм как единственно правильное научное мировоззрение.

Радищев стоит у другого истока русской материалистической философии, которая в дальнейшем сольется с русским революционным движением, углубленная и развитая декабристами и Герценом, Белинским, Чернышевским, Добролюбовым и другими борцами против крепостничества и самодержавия.

Следует также сказать, что материалистическая философская мысль в России никогда не ограничивалась кругом одних лишь теоретических вопросов, но всегда стремилась к практическому приложению в жизни, к преобразованию общественной жизни. Эта характерная черта русской материалистической мысли — ее органическая связь с творческой созидательной деятельностью народа, с его борьбой — характерна и для Радищева. Уже одно это позволяет говорить о нем как об одном из величайших мыслителей XVIII века.

Наконец, значение Радищева не только в том, что он был великим революционным деятелем, но и в том, что он один из замечательных русских писателей.

И здесь, в области литературного труда, он выступает не как последователь западноевропейской литературы XVIII века, а как самобытный русский писатель, писатель-новатор, связанный неразрывными узами с родиной, со своим народом.

Если как философ Радищев — материалист, то как писатель он стоит в начале реалистического направления в русской литературе.

* * *

… Со старинного портрета, быть может писанного крепостным художником, на нас смотрит умное, красивое лицо, с большими живыми глазами, обрамленное гладким пудреным париком. Оно очень привлекательно, это лицо, прежде всего потому, что одухотворено глубокой мыслью.

Радищева нельзя не принять умом, нельзя не понять и не оценить его историческую заслугу перед родиной. Но узнав его ближе, нельзя не принять его и сердцем, нельзя не полюбить его как человека.

Он может быть воспринят нами не только как замечательная историческая фигура, но и как наш близкий друг, — так много в нем тех черт, которые мы, его потомки, особенно ценим в людях.