Хороша страна Булгария

Хороша страна Булгария

Я, как и многие мои сверстники тех романтических шестидесятых прошлого столетия, писал стихи. Да и как было не писать, если поэты собирали стадионы. Именно тогда соревновались в популярности физики и лирики. В Политехническом и Комаудитории МГУ на поэтических вечерах любители поэзии буквально срывали двери с петель. Но в отличие от моих сверстников-графоманов, я не насиловал музу поэзии. Да, собственно говоря, она редко баловала меня своим присутствием. А если и появлялась, то ненадолго. И в эти редкие явления строчки появлялись неизвестно откуда. Они просто фиксировали состояние души, вернее, состояние душевного неравновесия. Я никогда не пытался их публиковать или кому-то читать. Это было мое, глубоко личное, как сокровенные мысли в дневнике. Именно такое душевное потрясение случилось в самом конце ХХ века, под занавес, ранней осенью 1999 года. Причем произошло это совершенно неожиданно, как звездопад.

Мы с оператором Сережей Стариковым снимали эпизод к фильму на раскопках столицы Булгарского царства. Был теплый, светлый, ясный полдень. Мы буквально ползали среди серебристых, сверкающих на солнце ковылей, снимая останки древнего величественного города. И вдруг что-то случилось. Это было как мираж в пустыне. Такое наваждение случалось и раньше, но очень редко. Раза два-три в жизни. Как будто произошло смещение времен и сомкнулись прошлое и будущее. Но прошлое обрисовалось ярко, а будущее – зыбко. И нахлынули строчки. Только тогда я понял пастернаковское «Нахлынут горлом и убьют». Они буквально рвались наружу. И я выпустил их на свободу, чтобы хоть так зафиксировать то странное состояние души.

Зеркала Земли

Черны от пота злые чепраки.

И черепа чернеют чернью вечной,

И в ковыли ложатся пылью млечной

Из-под копыт литые черепки.

Держу в руках один из черепков

Тех смутных лет, той старины глубокой —

И смотрит на меня нетленным оком

Судьба моя из глубины веков.

Быть может, здесь, средь волжских ковылей,

Я прикасался к влажному сосуду

И пил напиток яростный и мудрый

Из рук любимой женщины моей.

Прерванная песня

Любимая, мой лебеденок белый,

Парит, едва касаясь ковылей.

И стелются покорно перед ней

Сухая степь и влажный волжский берег.

Покой и мир хранит небесный зонт.

Лишь где-то там, за запредельным мысом,

Прошла орда какого-то Чингиса,

Покрыв вуалью пыльной горизонт.

Но это там, за дальнею чертой.

А здесь, в голубизне, весь лучезарен, тонок,

Парит над степью нежный лебеденок

Моею воплощенною мечтой.

Но вдруг у ног любимой, в ковыле

Зажглись два сгустка ярости и злобы.

И я рванулся в роковой чернобыль

Судьбе навстречу и навстречу мгле.

Застыл, смертельной лентою обвит,

Рука не дрогнула. Я вырвал злое жало —

И вздрогнула змея. И почва задрожала.

Дрожала Степь от грохота копыт…

Предчувствие

Упругие тугие ковыли,

В безмолвии вселенского простора,

Торжественно, неторопливо спорят

О вечных тайнах матери Земли.

И в мареве полуденных лучей,

В извечной дреме что вам нынче снится?

Крутой аллюр взбешенной кобылицы,

Каскад подков и терпкий звон мечей.

Живые смерчи в крови и в пыли

Сошлись лавиной ярости и мрака,

Разбрызгивая капли алых маков

В былинные степные ковыли.

Ну а пока, в узде и под седлом,

В попоне из оврагов и курганов,

Спит чутким сном коварного вулкана

Живая Степь в безмолвии седом.

Фильм так и не случился, а стихи остались как последний светлый проблеск моего уходящего столетия.