ГЛАВА XI КОНСТИТУЦИЯ ДУХОВНОЙ ШКОЛЫ

ГЛАВА XI

КОНСТИТУЦИЯ ДУХОВНОЙ ШКОЛЫ

Хотя училище, в которое я поступил, состояло из двух, приходского и уездного, и последнее из двух отделений, Низшего и Высшего, как приходское из двух классов, первого и второго, и хотя употреблял я эти названия в предшедшей главе, но они ученикам были почти неизвестны. Нам были известны: 1) Бурса (первый класс приходского училища, одногодний), 2) Фара (второй класс, тоже одногодний), 3) Грамматика (Низшее отделение уездного училища, двухгодичное), 4) Синтаксия (Высшее отделение, опять двухгодичное). Названия шли со старых времен, когда еще была семинария. Почему первый класс назывался Бурсой, тогда как это слово есть название не класса, а общежития; почему второй класс назывался Фарой и откуда самое это слово, предоставляю разыскивать другим. Названия Грамматика и Синтаксия соответствовали курсу старых семинарий; старые семинарии, в свою очередь, были сколком с западных школ. В средние века на Западе быть ученым и знать по-латыни было однозначительно; ученая литература была исключительно латинская, общая всей Европе, как и римская вера, официальным языком которой был латинский же. Отсюда школа имела задачею прежде всего обучить по-латыни, открыть дверь, ведущую в храм премудрости. На основании этого расположилось и преемство классов в таком порядке: Грамматика, Синтаксия, Поэзия, Риторика.

Латинский язык (или, по-теперешнему, классическое языкознание) признаваем был орудием знания; самостоятельную образовательную силу классических языков выразумели уже позднее. Сами учителя старой школы, подвергая посредством латыни ум учеников гимнастике, не думали о том; они старались только обучать языку.

Духовная школа поэтому совсем несоответственно носила название духовной; она была общеобразовательная, более даже отвлеченная и менее специальная, нежели всякая другая. Латынь была в ней средоточием курса, как во всякой другой школе, и притом по всей Европе. Но она была сословная, и это клало на нее свой отпечаток и давало ей особенность. Отпечаток врезывался тем глубже, особенность выступала тем виднее, что преемственность школы не прерывалась: никакой полковник и никакой штатский чин не врывались в ее администрацию, и никакому новатору из других систем воспитания не давалось вторгнуться в ее внутреннюю педагогию. Она шла как шла, с неизменными преданиями, одинаково святыми, прибавлю, для учителей, для начальников, для учеников, для родителей, ибо все они прошли тот же, совершенно одинаковый путь, вышли из того же быта, с теми же привычками и с одинаковыми бытовыми воззрениями.

Внешние распорядки школы, в которой я учился, хранили ту же печать старины, наравне с внутренним строем учения.

Каждый класс имел цензора, авдиторов и дневального. Дневальные назывались некогда эдилями, но к моему времени наименование утратилось. Цензорами и эдилями воспроизводилась в школьной корпорации Римская республика. Предание сказывало, что бывали в числе должностных лиц некогда еще квесторы; в чем их состояла обязанность, до меня не дошло. В мое время у цензора, обыкновенно первого ученика, был классический журнал, в котором отмечалось, чем учитель с учениками занимался в классе, кто из учеников не явился и почему; наконец, часть страницы назначалась для отметок: «которые в классе резвились». Последняя графа в большинстве оставалась пустою; нужно было случиться необыкновенному происшествию, вроде разодрания у кого-нибудь одежды или залития казенной вещи чернилами, чтобы попасть в «резвившихся». Журнал подписывался учителем и ежедневно подавался цензором смотрителю.

У цензора, сверх того, была нотата — разлиневанный лист с фамилиями учеников и с клеткой для каждого числа, в которой вписывалось, кем как выучен урок. Какие отметки употреблялись в Фаре, хотя чуть ли не было нотаты даже в моих руках, я не припомню теперь; но в дальнейших классах писалось: sc, ns, er, то есть scit, nescit, erravit (знает, не знает; ошибался). На отсутствующих писалось abs или aegr (то есть absens, отсутствующий, или же aegrotus, больной, когда известно, что отсутствует по болезни). Sc или, по ученическому выговору, сит — вожделенная отметка. «У него во весь год только одни ситы и есть», — говаривалось о ком-нибудь с благоговением.

Отметки в нотату вносились «авдиторами», то есть лучшими учениками, между которыми разделен был класс и которых обязанность была выслушивать ученические уроки пред приходом учителя. Сами авдиторы тоже «слушались» у другого кого-нибудь.

«Дневальный», по-старому «эдиль», о, эта должность замечательная! На ней чередовались поденно все, начиная от первого до последнего. Обязанность дневального — подмести класс, а для этого иметь в запасе метлу; иметь наготове мел и тряпку (не губку, о которой понятия не имели), и наконец, на обязанности же дневального лежало приготовить «лозы» (розги). В течение шестилетнего курса ни разу не приходилось мне нести фактические обязанности дневального, хотя по очереди я и числился наряду с другими. В первые три года подступающая очередь всегда повергала меня в беспокойство: где я возьму метлу или лозы? Но судьба постоянно меня избавляла, потому что в каждом классе были бескорыстные любители дневальства, для которых приготовить метлу и лозы было своего рода страстию. Он пойдет в лес, выберет самые гибкие, самые плакучие ветви, устроит метлу и в особенности совьет лозу артистически, щегольски, художественно. Пусть, между прочим, на свою спину, но охота не теряла от того своей прелести. Она бывала уделом тупых к учению мальчуганов, но из них были мастера на все руки. Они были прекрасные рыболовы; благодаря им бурса лакомилась иногда раками, для ловли которых тот же любитель дневальства доставал обруч и переплетал его крест-накрест мочалами. С приближением зимы охота за синицами; у иного есть пара голубей, за которыми он ходит с нежностью матери. Класс для него такое же дитя. Не углубляясь в науки, он ото всего сердца заботился тем не менее, чтобы классная комната была в наружном порядке, чиста и опрятна, насколько хватает идеала опрятности. Артист дневальства есть сиделка за больным. Не помню, в котором я был классе, но в бурсе заболел и умер один оспой. Нашлись добрые сердца, и именно из плохо учившихся, которые сидели около больного, ухаживая за ним, пропуская для того класс и подвергаясь опасности быть поставленными за то на колени (да, конечно, и ставили их). Такие люди всегда находились для каждого класса: их надобно было искать в конце списка, а в самой зале классной — среди вечно коленопреклоненных. И опять, как вспомню об этом, сколько способностей гибло от одного несоответствия их с обязательным курсом! Добрые сердца, смышленые умы, деятельная воля, подвижность всего существа, и идет звонить на колокольню среди снисходительного пренебрежения однокашников-товарищей и под более грубым презрением старших — попа, благочинного, не говоря об архиерее! А вышел бы и не звонарь.

Женские институты старого времени делились на отделения: первое, второе и третье. Каждое слушало свой курс, хотя из тех же предметов (за исключением третьего, курс которого, кажется, был ограниченнее).

Сколько я слышал, такое разделение отменено теперь. Но по-настоящему, при каждом училище должно бы быть место для отседа менее способных, пожалуй, и столь же даже более способных, но по другому роду развития. В неоднократных беседах с покойным А.П. Ахматовым (бывшим обер-прокурором Святейшего Синода перед графом Д.А. Толстым), ввиду предпринимавшегося преобразования духовных училищ (последнего), я раскрывал ему эту мысль подробно, чуть ли не подал об этом даже записку. Устройство параллельных классов при семинариях и училищах, не на теперешнем основании полного равенства курсов, а именно с применением к различию способностей, не потребовало бы особенных расходов, а между тем повысило бы курс духовной школы, оставив для нее только отборные зерна, с тем вместе не оставив без воспитания, может быть, целую половину, для которой тяжела головоломщина. В том и заключалась жалкая особенность старой духовной школы, что умственная выправка, которую она давала, была не для дюжинных натур. Отсюда бьющая глаза противоположность: наряду с выдающимися умами, с оригинальными и глубокими мыслителями, с учеными, поражающими разносторонностью знаний, она выпускала олухов, невежд, за которых стыдно пред четырехклассниками гимназий; выпускала, заметьте, таких олухов по окончании курса наряду с Павским, Голубинским, Горским, Надеждиным.

Я два раза упомянул о бурсе. Была она у нас и в теснейшем смысле слова, то есть в виде казеннокоштных учеников, воспитывавшихся на «полном коште» и на «полукоште». При всей тогдашней моей неприхотливости я не мог входить без содрогания и оставаться долее нескольких минут в грязных и душных казармах, служивших помещением для бурсаков в нижнем этаже бывшей консистории. Особенно отличалась одна, почти лишенная даже света, который заслонен был стеной монастырского двора с одной стороны и стеной собора с другой. Грязи на полу не менее осьмушки вершка; по крайней мере половицы не были видны; по веснам и в дождливую погоду стояли лужи, стекавшие со двора (пол был ниже двора). На убогих кроватях (деревянных) подушки тиковые, с грязью опять настолько толстою и настолько долговременною, что лоснились. Не описываю внутренней жизни бурсаков, с которою незнаком. Но бурсаки казались мне вообще грубее своекоштных, потому ли, что набирались из такого слоя, полные сироты и дети сельских причетников, до семи или восьми лет не видавшие нравственных попечений; или потому, что, несмотря на близость к начальству, надзор был за ними и в бурсе слабее в сущности, нежели над своекоштными. Своекоштные жили небольшими кучками на квартирах под присмотром все-таки хозяек и хозяев, до известной степени ответствовавших пред родителями.

Полнокоштному бурсаку давали, кроме помещения и стола, затрапезный халат, фризовый сюртук (праздничная одежда), тулуп нагольный, картуз и сапоги. Нижнего платья и жилета не полагалось. Платье носилось до последней возможности; продырявленные локти были не редкость. А сапоги… о! сапоги шили такие, что я дивлюсь, где находили сапожника. Они были обыкновенные личные, мужицкие, но столь прочные, что выводили ребят из терпения, и видал я, как иной, насыпав полсапога песком, нарочно бьет им об стену, авось отвалится подошва, — подлое варварство с вещью, данною из благодетельного сострадания, но психологически понятное!

Учреждение «старших» замыкало конституцию школы. Они были из синтаксистов, и на их обязанности лежал надзор за домашним житьем и бурсаков, и квартирантов. В каждом из четырех бурсацких нумеров был свой старший. Кроме того, несколько старших было для квартирных, надзор за которыми разделен был по районам города. Их обязанностью было от времени до времени навещать ученические квартиры и смотреть, добропорядочно ли там поживают.

Такова была иерархия из самих учеников. Поверх их на оба училища пять учителей; из них двое занимали с тем вместе один смотрительскую, другой инспекторскую должность.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.