КАРНАВАЛ

КАРНАВАЛ

В 1838 году апрельский карнавал в Риме выдался на славу. Дни были светлые, солнечные, без малейшего облачка.

Приближение карнавала чувствовалось задолго до того дня, когда колокола Капитолия и грохот пушек крепости св. Ангела возвестили начало.

Крестьянки нашили вдвое больше цветных ленточек на свои корсажи. На дверях лавок болтались кафтаны маркизов и балахоны пульчинелл. Извозчики натянули белые чехлы на коляски, ожидая града мучных шариков с балконов. Букеты камелий и фиалок продавались целыми корзинами на углах улиц.

Наступил день открытия карнавала. На улицах стоял невообразимый шум и гам. В толпе мелькали пестрые костюмы, бороды, парики, шапки. В уши пищали дудки, раздавался глухой грохот пузырей с горохом, которыми барабанили прямо по головам, писк пульчинеллы. Над толпой возвышалось пузатое туловище доктора с клистирной трубкой величиною в сажень. Перестрелка конфетти и мучными шариками с балконов, колясок, тротуаров!

Не желая участвовать в карнавале, Гоголь не взял с собой маски и, закрывшись плащом, хотел пройти через Корсо на другую половину города. Едва только он стал пробираться в толпе, как его попотчевали сверху мукой; пестрый арлекин ударил по плечу трещоткой, пролетев мимо со своей коломбиной. Конфетти и пучки цветов залепили ему глаза. С двух сторон стали жужжать в уши: с одной стороны граф, с другой — медик, читавший длинную лекцию о том, что находится в желудочной кишке. Пробиться между ними не было сил, потому что толпа народа возросла. Цепь экипажей, не имея возможности двинуться, остановилась. Внимание толпы занял какой-то смельчак, шагавший на ходулях вровень с домами, рискуя. всякую минуту быть сбитым с ног и грохнуться насмерть о мостовую. Он тащил на плечах чучело великана, придерживая его одной рукой, а другой нес написанный на бумаге сонет с приделанным к нему мочальным хвостом и кричал во весь голос: «Ессо il gran poeta mort?! Ecco il sonetto colla coda»[42].

Как это все далеко от изысканной виллы Зинаиды Волконской с ее вкрадчивыми патерами и салонной вежливостью аристократического общества! Здесь, в народе, в этой веселящейся пестрой толпе женщин, мужчин, подростков, стариков, Гоголь увидел подлинную душу Италии, красоту ее простого народа. Свои впечатления он передал в повести «Рим», этой поэме в прозе об Италии. «В его природе заключалось что-то младенчески-благородное… — писал он там об итальянском народе. — Эта светлая непритворная веселость, которой теперь нет у других народов; везде, где он ни был, ему казалось, что стараются тешить народ; здесь, напротив, он тешится сам. Он сам хочет быть участником, его насилу удержишь в карнавале; все, что ни накоплено им в продолжении года, он готов промотать в эти полторы недели…»

Гоголь забирался все дальше и дальше от центральных улиц. Навстречу ему попадались просто, по-народному одетые женщины, прошел тучный лабазник в перчатках, когда-то бывших белыми, на багровых толстых пальцах. Без конца мелькали монахи и капуцины в бурых, лиловых, черных рясах, сухие, как палка, или толстые, как кабаньи туши. Встретился художник в широкополой шляпе и с ящиком для красок на перевязи. Свернув за угол, Гоголь зашел в тратторию. Спустившись на две ступеньки, он очутился в полутемной зале, насыщенной испарениями жирных, дымящихся кушаний. Вокруг столов теснилось оживленное общество, в плащах, шляпах, сюртуках, камзолах. Слышались голоса: «Abbacchio[43], баранина! макарони!» Пер Антонио — ботега[44] — с десятками тарелок в руках, на руках, на плече, носился от стола к столу. Он лишь время от времени пронзительно вскрикивал: «Полчашки кофе с цикорием!», «Свиная котлета с броколями!» — в зависимости от появления того или иного клиента, привычки и требования которого он давно изучил.

Гоголь неторопливо направился к своему обычному месту. К нему подошел проворный мальчуган — cameriere, уже привыкший ко вкусам синьора Николо, терпеливо выслушал его распоряжения.

— Макарон, сыру, горчицы, масла, сахара, уксуса, равиоли, броколи! — командует Гоголь.

Перед ним вырастают груды всяческой зелени, множество склянок с разными прозрачными жидкостями. Наконец приносят макароны в широкой чашке. Гоголь осторожно приподымает крышку, оттуда клубом вырывается пар. Он бросает кусок масла, которое сейчас же расплывается, посыпает их сыром и, приняв позу жреца, совершающего жертвоприношение, с аппетитом принимается за еду.

В это время дверь в тратторию широко распахнулась, и на пороге появился человек лет сорока, стройный, с умным худым лицом, мечтательными черными глазами. На незнакомце был широкий плащ, какой обычно носили транстеверинцы, люди из народа. Он огляделся кругом и быстро подошел к Гоголю.

— Signor Niccolo![45] — радостно приветствовал он, протягивая Гоголю сухую крепкую руку:

Это был знаменитый в народе поэт-сатирик Джузеппе Джоаккино Белли, который сочинял стихи на римском, транстеверинском[46] диалекте. В своих сонетах он высмеивал папу, священников, монахов, местную аристократию. Эти сонеты сразу же становились достоянием народа и заучивались наизусть. Но их никто не смел печатать, настолько резка была его сатира. Белли ходил по остериям и тратториям и читал стихи всем желающим. Часто он тут же и сочинял их.

Вокруг столпились почитатели поэта, надеясь услышать новые стихи. Белли расположился за столиком Гоголя, охотно оказал честь макаронам и баранине, аппетитно дымившимся на тарелках. Пер Антонио принес кувшин холодного рубинового кьянти. Во время обеда Гоголь услышал последние новости, комические и драматические, которые наперебой выкладывали посетители траттории.

Вино и рассказы лились без перебоя.

— Да, богачи и кардинал не очень-то заботятся о народе! — сказал Белли. — Мне передавали на днях про беседу одной бедной женщины с секретарем кардинала, которого она просила помочь ей в беде. «Кстати, о вашем прошении, — сказал ей секретарь, — в котором вы просили кардинала о помощи для вашего мужа, находящегося в больнице. Вы пишете, что спите под лестницей с четырьмя полуголыми и голодными детьми. Так вот, его светлость, чтобы удовлетворить вашу просьбу, сказал мне, зевая: «Заверните в эту бумагу зубочистки для просительницы!»

Все горько засмеялись.

— Да, кардиналы и монахи неплохо живут, поедая хлеб у того, кто трудится. Святая церковь всегда стоит на страже своих интересов, — произнес молодой каменщик в запыленной рваной куртке.

— Посреди моего сада есть большое дерево, уже все изъеденное червями. Однако каждый год оно приносит плоды, снаружи красивые, но кислые и ядовитые, — рассказывал Белли, пользуясь всем понятной аллегорией. — Кое-кто мне говорил, чтобы я его привил и что тогда его плоды мало-помалу станут съедобными. Но один мой друг, карбонарий, сообщил мне, что нет другого средства, кроме топора и огня, ибо червоточина, язва находится в самых корнях его.

Все умолкли и боязливо оглянулись.

Вошел крестьянин из Кампаньи, и все общество успокоилось. Белли окинул взглядом окружающих и прочел свой новый сонет.

— «Благословение квартир», — произнес он четко заглавие.

Мне смешно, когда говорят: «Не надо толковать дурно!»

Я же знаю, что наш священник у этой потаскухи-графини

Оставался битый час,

Чтобы благословить все, вплоть до ночного горшка!

А у меня только в прихожей

Побрызгал наспех из кропильни и исчез,

Словно сам чорт собственной персоной

Дунул ему под зад вихрем.

А дьячок-хитрюга

Остался подольше со своим ведерком,

Полным святой воды и денег, собранных с верующих.

«Ладно, я понял, друг дьячок, — сказал я, —

В конце надо платить, это нам известно.

Давай же утопим, бога ради, этот папетто!»[47]

Прочтя свой сонет, Белл и завернулся в плащ, прикрыв им даже часть лица, и, не прощаясь, быстро вышел из остерии.

Встретившись вечером с Машей Балабиной, Гоголь рассказал ей о своем свидании с Белли.

— Знакомы ли вы с транстеверянами, то есть жителями по ту сторону Тибра? — спрашивал он свою юную собеседницу. — Они одни считают себя настоящими римлянами! Никогда еще транстеверянин не женился на иностранке, и никогда транстеверянка не выходила замуж за иностранца… Случалось ли вам слышать их язык?

Мария Петровна должна была признаться в своем полном неведении.

— Вам, вероятно, не случалось читать и сонетов нынешнего поэта Белли? — продолжал Гоголь. — Впрочем, их нужно слышать, когда он сам их читает! В этих сонетах столько соли и столько остроты, совершенно неожиданной, и так верно отражается в них жизнь нынешних транстеверян, что вы будете смеяться. Они написаны in lingua romanesca[48].

И Гоголь прочел сонет Белли.