Юбка грязно-бирюзового цвета

Юбка грязно-бирюзового цвета

Когда я познакомилась с Малкольмом и влюбилась в него, то решила, что он красивый. Я и сейчас так думаю. Мне до сих пор дороги наши прошлые отношения. Мир без Малкольма был бы как мир без Бразилии… Он был харизматичным, талантливым; он мне очень понравился. Он был сумасбродом, но мне все-таки захотелось познакомиться с ним поближе.

Вивьен Вествуд

Малкольм был как маленький мальчик, заблудившийся в лесу. В лесу темном и зловещем, с черными деревьями, представляющими собой силы, которые угнетают и сковывают нашу свободу. И Малкольм, понимая, что не может найти дорогу обратно, решает, что нужно осветить лес изнутри. И что он делает? Поджигает деревья.

Стюарт Макларен на похоронах брата в 2010 году

«Я могу открыто говорить об ушедших людях, даже о Малкольме, – признается Вивьен, глядя в сторону, на очертания Баттерси за окном. Я уже знаю: она всегда так задумывается, когда собирается говорить откровенно. – Теперь я могу рассказать кое-какие вещи, в которых никогда не призналась бы при его жизни. Ведь говорят: «Живые заслуживают уважения, а мертвые правды». При жизни Малкольма я бы его защищала. Но теперь не буду. Не то чтобы я любила выносить сор из избы, нет. Просто мертвые заслуживают правды.

У меня было очень-очень мало любовных связей. Очень-очень мало. Своих парней я могу пересчитать по пальцам. – Вивьен вскидывает руку, украшенную драгоценностями, но, прежде чем я успеваю спросить, имеет ли она в виду пять пальцев или все десять, она продолжает: – У меня их было немного. Мужчин. Я всегда была им верна. Да и больше одного мужчины мне никогда не было нужно. Пожалуй, Малкольм был моим первым мужчиной-интеллектуалом. До него таких у меня не было».

В истории Вивьен Вествуд непременно звучит имя Малкольма Макларена. Некоторые считают, что их союз изменил мир: стиль панк обрел завершенность, обрел свой неповторимый облик, самую известную музыкальную группу и философию отдельной субкультуры, если ее можно назвать философией. Благодаря отношениям с Малкольмом Вивьен познакомилась с «The Sex Pistols», а ее имя стало связано с празднованием серебряной годовщины правления королевы, с тем летом, когда была записана песня «Боже, храни королеву», а группа, выступив с ней, потерпела полнейшее фиаско. Кроме того, от Малкольма у Вивьен родился второй сын – Джо Корр. Он мне как-то сказал: «Как ни крути, мамину репутацию изначально создал панк-рок, потому что, попросту говоря, он стал революцией в культуре. Никто раньше ничего подобного не видел». Сегодня на панк-рок с его «пламенной яростью», с соответствующим образом и музыкой можно посмотреть с разных сторон. Мотивы панка снова и снова возникают в моде – от аллюзий на фетиш-атрибутику и «поношенных» тканей до надписей на футболках – и до сих пор перекликаются с каждой новой волной поп-музыки. Панк-рок на пике популярности просуществовал недолго и породил на удивление мало заметных личностей, а революция, которую он произвел, не следовала определенной идеологии и не принесла очевидных результатов. Кто-то, например исполнительный директор Вивьен Кристофер ди Пьетро, скажет вам, что панк изменил подход к ведению дел сегодня и даже политическое мышление, что именно он призывал покончить с ортодоксальными взглядами и ускорил этот процесс, а также способствовал возникновению творческого нонконформизма. Кто-то говорит, что благодаря панку изменилось отношение к нетрадиционной ориентации, у сотрудников офисов по пятницам отменили строгий дресс-код, а также в мире появилась индивидуальная мода. И хотя многие не могут точно сказать, какой же на самом деле вклад в западную культуру внес панк, кроме неразберихи, особенно с учетом того, как быстро он пошел по пути коммерциализации, все единодушно соглашаются, что вращался лондонский панк-рок вокруг невероятной парочки – Вивьен и Малкольма. Одной из целей этой книги было рассказать о том, какую важную роль они сыграли в формировании панка и его лондонского звучания; да и Вивьен еще в самом начале книги заявила, что отчасти ее замысел состоял в том, чтобы, насколько это возможно, расставить все точки над «i», рассказав, кто, что и когда создал. Задача эта даже для нее оказалась труднодостижимой, хотя она и находилась в самом центре событий. Переиначивая Толстого, скажем, что все удачные отношения похожи друг на друга. А в тех, где происходит разлад, как случилось у Вивьен и Малкольма, чьи творческие и личные пути разошлись, причем очень резко, порой сложно разобраться даже их непосредственным участникам, даже по горячим следам. С годами трактовка творческого и личного партнерства Вивьен и Малкольма, длившегося с конца 60-х до начала 80-х годов, все сильнее искажается. Причиной тому и горькие комментарии их сына, и мемуары панков и поп-звезд, и требование Малкольма не ставить имена Вивьен и Андреаса на вещах из их коллекции, в создании которой не участвовал, и попытки не дать Вивьен произнести прощальное слово на похоронах Малкольма в 2010 году. Разобраться в их отношениях так же непросто, как распороть самые замысловатые модели Вивьен. Хотя начались они довольно банально: в квартире над почтовым отделением в Руйслипе умный и непоседливый студент школы искусств познакомился со старшей сестрой своего лучшего друга…

«Сперва Малкольм был для меня другом Гордона, моего младшего брата. Шел 1965 год. Я зарабатывала тем, что делала украшения и продавала их на Портобелло-Роуд, а еще я снова жила с мамой. Так я и справлялась. Гордон постоянно приходил в нашу квартиру над маминым почтовым отделением вместе с Малкольмом. Когда тот появлялся, то часа два-три помогал мне. Мне очень нравились придуманные им украшения. Они были ультрасовременными. И я сразу подумала, что он замечательный. Так мы и познакомились: обычно он приходил, когда мама работала внизу – ей он никогда не нравился, – а еще, что казалось мне удивительным, иногда он приходил, когда брат был на занятиях. Или они с Гордоном просто зависали в квартире и болтали, пока я делала украшения или занималась с маленьким Беном. Так постепенно я узнала Малкольма получше…»

Малкольм Роберт Эндрю Макларен родился в 1946 году и рос в Стоук-Ньюингтоне и Хайбери, где рядом, на трибунах старого стадиона «Арсенал», постоянно гудели зрители. В детстве его в основном воспитывала крайне эксцентричная бабушка, Роза Айзекс Корр. Семья Розы происходила из общины евреев-сефардов из Стэмфорд-Хилла, а сама она хотела стать актрисой, но в итоге лишь сдавала под театр комнаты, промышляла мелкими аферами с художественными ценностями и проталкивала на сцену своих протеже. Еще больше вас потрясет, наверное, ее дочь, Эмили, мать Малкольма, которую члены семьи называли «проституткой», хотя «работала» она скорее куртизанкой, ведь ее самым знаменитым партнером был сэр Чарльз Клор, поселивший ее в своих апартаментах в Монте-Карло. Сейчас семья Вивьен более открыто обо всем рассказывает, чем раньше, а множество странностей в большой семье Корр-Айзекс-Макларен точно объяснено Вивьен так: «Малкольм в детстве не знал материнской любви, в этом корень всех его бед». Их сын Джо еще более прямолинеен: «В общем, матери он был не нужен, а Роза была абсолютно невменяемой».

Отец Малкольма, Питер Макларен, инженер из Шотландии, завещал сыну только свой цвет лица и волос («кремовый и красновато-коричневый», согласно знаменитому описанию Сида Вишеса), и больше ничего. По правде говоря, рыжие волосы были у членов семьи Макларен с обеих сторон: Корры были португальскими евреями, которые, как сказала Вивьен, «на остальных евреев смотрели свысока». «Малкольм был похож на свою бабушку Розу, мы с ней всегда друг другу нравились. Правда, в семье Малкольма часто ругались – даже слишком часто. Вот и Малкольм стал таким же». В семье был и второй сын, Стюарт, но он выбрал совершенно иную жизненную стезю, поэтому Кора Корр, внучка Вивьен, узнала о его существовании только на похоронах своего деда. Еще Роза Айзекс Корр установила семейную традицию, которой потом следовали ее дочь, внук, а теперь и правнук, – наобум брать себе фамилию из имеющихся вариантов, а затем менять ее на другую, повинуясь прихоти, по стечению обстоятельств или чтобы скрыться от налоговых органов. Розу Айзекс мало кто называл миссис Корр. Ее дочь Эмили редко величали миссис Макларен. Малкольм большую часть жизни носил фамилию Эдвардс, взяв ее у второго мужа своей матери, местного предпринимателя, занимавшегося текстилем. А сын Малкольма и Вивьен, Джозеф Фердинанд, получил фамилию Корр в честь эксцентричной прабабки Розы, будто для того, чтобы стрелки часов сделали полный оборот назад, прямо как часы у входа в магазин Вивьен «World’s End». Его дочь, единственная внучка Вивьен, по ее же предложению, с гордостью носит имя Кора Корр. Все это напоминает какое-то повторяющееся из поколения в поколение нежелание признаваться, что они – семья. «Когда вырос в семье, которая никогда не хотела таковой быть, – позже заметил Макларен, – тебе очень-очень трудно вести себя, как обычный человек». Несмотря на это, он всегда любил свою деспотичную бабушку. То, что Малкольма воспитала Роза Корр, в какой-то степени подготовило его к жизни с миссис Вествуд. «Роза была женщиной, создавшей вокруг себя собственный мир, так что всем остальным приходилось либо жить в нем, либо забыть о ней вообще, – писал Малкольм. – В этом мире было гораздо лучше, чем в том, в котором мы живем: в нем было гораздо больше душевности и гораздо больше страсти. Это был блестящий мир. Он сиял». Ради такого же мира живет и Вивьен.

Когда мы писали эту книгу, присутствие Малкольма Макларена ощущалось и ощущается не меньше, чем присутствие Доры и Гордона Суайр. Нельзя полностью понять Вивьен – какое место она занимает в пантеоне культуры или как она из учительницы начальной школы стала панк-модельером, – не поняв Малкольма, так же как нельзя понять, откуда в ней такая сила, не зная о жизни ее деятельных родителей. «Малкольм очень сильно повлиял на Вивьен, он изменил ее жизнь, – вспоминает тот, кто их познакомил, – брат Вивьен Гордон. – Что ни говори, Малкольм умел изменить жизнь других людей, он изменил мою жизнь и, конечно, жизнь Вивьен. Пожалуй, он изменил жизнь всех, с кем был знаком».

Жизнь Малкольма, до того как они с Вивьен познакомились, серьезно повлияла на формирование его личности и на работу с Вивьен. И Гордон, и Вивьен, и Джо независимо друг от друга отмечают, что Малкольм был человеком невероятно вдохновенным и глубоко травмированным. Именно поэтому он был обаятелен и опасен. Этот великий притворщик, эксцентричный диссидент от моды и склонный к аферам рок-н-ролльщик, словно зловещий Свенгали, персонаж романа «Трильби», державший во власти своих чар Вивьен и «The Sex Pistols», был человеком исключительно уверенным в себе и в то же время остро нуждавшимся в заботе и внимании. Без сомнения, именно из-за того, что Малкольм чувствовал себя отвергнутым, ему необходимо было всех поражать, ослеплять: журналистов, бабушку Розу, Вивьен. Но неуемная жажда внимания сделала его завистливым к чужим успехам, не важно чьим – панк-рокеров, своей возлюбленной или собственного сына. Он так жаждал внимания, что постоянно требовал от Вивьен признавать его талант и полностью отречься от своего. В том числе и поэтому Малкольм и Вивьен так яростно ссорились, Малкольм доводил Вивьен до слез, например угрозами, что засудит собственного сына за нарушение авторских прав или что разрушит компанию и плоды творчества женщины, вместе с которой они изменили ход истории моды. Поэтому Вивьен, обычно в высшей степени благодарная своим соавторам, внесла некоторые коррективы в предыдущую версию книги. Теперь уже нет никакой нужды удовлетворять потребность Малкольма в эмоциональной поддержке, так что изменения в описании ее собственного вклада в культуру – заслуженное воздаяние женщине и творческому союзу, к которым отнеслись несправедливо. По ходу подготовки книги незримое присутствие сварливого Малкольма, пожалуй, было неизбежным, однако когда я заметил, как, рассказывая о нем, люди улыбаются, то отчасти понял, как ему удавалось воодушевлять их и манипулировать ими. «Просто, находясь с ним рядом, ты понимал, насколько все в мире «осуществимо», а еще ты смеялся, постоянно смеялся, – вспоминает Гордон. – Малкольм был самым забавным, остроумным, тонким человеком, которого я когда-либо встречал. Удивляешься, когда люди добиваются такого невероятного успеха, как Вивьен и Малкольм: сперва кажется, что между жизнью и мечтами стоит высокая толстая стена, а ты выглядываешь из-за нее и думаешь: «Боже мой, вот так разница! Будто совсем другой мир». В том-то и заключался дар Малкольма: он вел людей в этот мир, потому что в действительности сам никогда не жил в реальности. Он показал Вивьен, чего можно достичь, и позволил ей мечтать. И не важно, что было потом, он все равно подарил ей самый чудесный подарок, который только бывает». Согласитесь, довольно четкое определение таланта Малкольма и секрета его притягательности. Потом Гордон добавил еще кое-что, совершенно потрясшее меня: «А знаете, ведь Вивьен с Малкольмом смеялась. Очень много смеялась. Особенно поначалу. Сейчас она бывает ужасно серьезной. Хотя я помню, какой веселой она была в детстве. И Малкольм снова вернул ее в детство. Ненадолго. У нее очень, очень, очень приятный смех».

Стрижка Вивьен, благодаря которой позже сформировался «дикий» стиль причесок

«Семья Малкольма состояла из евреев-космополитов, – объясняет Вивьен, – а я росла в культурном застое. Для евреев бросить свой дом и общину – что сделал Малкольм, поступив в школу искусств, – в определенном смысле было потрясением. А мне его задумки нравились, и мне очень хотелось идти с ним по дороге открытий. У него был большой потенциал».

Малкольм рассказывал невероятные истории, у него были весьма смутные представления о правде, он жаждал развлекать окружающих. В основном эти качества он, похоже, перенял от Розы. Бабушка Малкольма, незаурядная сумасбродка, девизами которой, в частности, были «если у тебя достаточно таланта, тебе все сойдет с рук» и «быть хорошим плохо», всегда говорила внуку, чтобы он не боялся остаться без работы. И не настаивала на том, чтобы он ходил в школу. Есть свидетельства, что Малкольм ходил в школу имени Уильяма Паттона в Стоук-Ньюингтоне. Правда, он всегда заявлял, что проучился там только один день, хотя это не так. Внимание Розы к образованию внука, которое в лучшем случае можно назвать непоследовательным, изредка перемежалось вспышками морализаторства: она заставляла Малкольма читать «Джейн Эйр» и большой словарь и, что выглядит даже более странно, звала в гости Агату Кристи, далекую приятельницу семьи. Так что, пожалуй, ничего удивительного нет в том, что Малкольм старался держаться подальше от традиционного образования, испытывая недоверие к тем, кто пахал это поле. Он всю жизнь ненавидел власть, но ему как-то удалось не вылететь из школы, сдать на минимальный допустимый балл два экзамена среднего уровня и попасть в итоге в школу искусств, получив в то время обязательную для всех стипендию и живя на нее в начале своей взрослой жизни. Малкольм и Вивьен никогда не были женаты, потому что иначе стипендии его бы лишили. В общем, с 17 до 25 лет Малкольму удавалось искусно обыграть систему: он постоянно переводился то в Центральный колледж искусств и дизайна Святого Мартина, то в Кройдонский колледж искусств, то в Голдсмит, то в Школу искусств Юго-Западного Эссекса, то в Чизикский политехнический институт, то на некоторое время в менее известную Школу искусств Харроу. Вивьен ее бросила, а Малкольм проучился в ней больше года, и ровно в это же время ее брата Гордона приняли в старший класс колледжа при Харроу, с которым у Школы искусств была общая столовая. Малкольм отлично вписался в окружающую обстановку, конечно взяв девиз своего харизматичного куратора мистера Фокса: «Лучше яркий провал, чем тихий успех».

Вот что рассказывает Гордон о том, как все было: «Вивьен и Малкольма познакомил я. Ему тогда было 19. Я отлично помню нашу первую встречу. Она произошла в столовой технического колледжа Харроу. Вивьен в то время только разошлась с Дереком. Бен был еще маленьким. А наши родители жили в Руйслипе, над их последним почтовым отделением. Я хотел сдать экзамен, чтобы получить документ о полном общем среднем образовании и поступить в технический колледж – тогда так назывался старший класс колледжа. А у него со Школой искусств Харроу была общая столовая. И в ней учился Малкольм «Эдвардс», как его тогда звали. У него была очень заметная внешность: рыжие волосы и бледное лицо. Его нельзя было не заметить. Он мазал тальком лицо, чтобы подчеркнуть его белизну, и мне это казалось ужасно забавным. Никто из моих знакомых ничего подобного не делал. Малкольм был очень, очень смешным парнем, и мы крепко подружились, тусовались вместе с толпами модов. Мне было 17, и он оказал на меня довольно сильное влияние. Малкольм всех вдохновлял, показывая, как надо жить. Что бы он ни делал, во всем была политика. Шли 60-е, казалось, что весь мир пойдет прахом, во Вьетнаме пылала война, Ирландия тоже бурлила, а в воздухе витал дух революции. И Малкольма все это интересовало, хотя в первое время он просто казался мне очень, очень смешным парнем. Мы часто ходили на вечеринки и всячески развлекались, спорили о политике и о том, каким должен быть мир. И вскоре я стал помогать ему с его творческими проектами; в то время их еще не называли хэппенингами – тогда это именовалось «инсталляциями». Я понятия не имел о том, что это такое. Так что мне было ужасно интересно. Но вот что произошло. Малкольм снимал комнату в Хендоне, ее нашла и оплачивала бабушка, но через какое-то время после нашего знакомства Малкольм остался без крыши над головой, потому что она не внесла арендную плату. Так что ему пришлось жить в моей машине на улице. До этого он несколько раз уже спал в ней после вечеринок. Он прожил в машине всего пару недель, но все равно достаточно долго, чтобы Вивьен обратила на это внимание. Думаю, тогда-то ей впервые стало его жалко». Но в итоге я ушел из дома и стал снимать с друзьями квартиру в Клэпхеме, а Малкольм въехал в каморку, платить за которую надо было меньше всего. Так что там жил я, два или три призывника-уклониста из Америки – они были постарше, им было за двадцать – и Малкольм. А потом один из этих уклонистов съехал – его поймали на торговле наркотиками. И как-то пришел к маме, увидел Вивьен и сказал: «Слушай, у нас освободилась комната». И она переехала к нам».

«Малкольм меня совершенно не привлекал, – говорит Вивьен. – По крайней мере, не сразу. Ни капельки. Правда, он мне нравился. Но в сексуальном плане он мне был неинтересен. Абсолютно. И еще я думала, что он меня намного моложе – а в то время мне это казалось чем-то предосудительным. Но все равно он мне нравился. Всегда. С самой первой встречи. Я относилась к нему как к другу Гордона. Когда я переехала в квартиру, где жили брат и Малкольм, тогда-то я и узнала его лучше. Мы и раньше проводили время вместе, когда я делала украшения, и я поняла, что он мне очень нравился. В Малкольме так и бурлила энергия. Он был очень харизматичный, очень живой, с ним приятно было проводить время. А еще он был хорошим художником, отлично рисовал. Малкольм делал мир ярче, просто потому что был собой. А еще он рассказывал разные истории. Брал и выдумывал их. Ну, может, некоторые и были правдивыми…

Вот как Малкольм выглядел, когда мы познакомились: на его белом лице зияла большая красная дыра – такое ощущение создавал его рот. И когда он его открывал, можно было испугаться, но в то же время я чувствовала, что Малкольм был хрупким и ранимым.

Малкольм меня преследовал. А я его не хотела. Не хотела, чтобы он был моим парнем. При этом он мне ужасно нравился – он был непоседливым, эпатажным, много знал, с ним было очень весело, а еще я его жалела. Он совсем не заботился о себе. И я понемногу стала для него готовить, ну и все такое. Так все и началось. А однажды Малкольм заболел, и ему не на чем было спать. Помню, в его комнате совсем не было мебели, один только матрас, да и тот, кажется, он использовал для какого-то арт-проекта. Спал он как придется, потому что использовал всю мебель нашего арендодателя, поломав ее, чтобы сделать из нее что-то вроде скульптур. Так что днем я укладывала Малкольма спать на свою кровать, пока не пройдет жар, и он провел так много дней и в итоге отказался уходить. Так мы и переспали. Дело в том, что сперва я не хотела Малкольма, но в итоге от него забеременела. Но и тогда я не очень его хотела. Не знаю, прояснит ли это ситуацию… Я потом поняла, что так по-доброму к нему относилась, что он неправильно все истолковал, и это моя вина, я ввела его в заблуждение, сама того не подозревая. Так что мне пришлось вступить с ним в отношения. Вот как все случилось. А еще у меня тогда был другой парень – ничего серьезного, просто парень, с которым я хотела встречаться. И Малкольм назвал меня шлюхой. Тогда-то я и поняла, что он был одержим мной.

Как-то он организовал одно мероприятие, хэппенинг, в галерее на Кингли-стрит. И вечером в комнате устроил пробный показ: когда я с Беном, а он еще не ходил в сад, вернулась домой с уроков, Малкольм уже построил огромный куб из соединенных вместе белых воздушных шариков и настил в десять футов – из красных. Бен был невероятно счастлив: ему так понравилось шлепать по шарикам ладошками и подкидывать их в воздух. На следующий вечер, взяв рулон гофрированного картона высотой в шесть футов и растянув его немного, Малкольм соорудил лабиринт для моего мальчика, чтобы он мог в нем побегать. Иногда Малкольм делал такие вот волшебные вещи. Он был очень талантлив. В общем, следующим вечером, после школы, я пошла в галерею, чтобы посмотреть на его «инсталляцию», вошла в картонный лабиринт, который теперь был полностью развернут и стоял в темноте, занимая всю комнату; раздавался какой-то звук и вспыхивали огоньки, а я оказалась в заточении вместе со множеством других людей, мы все ходили и ходили кругами и не попадались друг другу. Люди пытались разорвать лабиринт, но ничего у них не получалось, лабиринт был слишком большой. Все были напуганы, но в итоге выбрались. Творения Малкольма всегда пугали, но в то же время в них было что-то детское. Так что и как художник он мне был очень интересен. Крайне привлекателен».

Малкольм в весьма непочтительном тоне заявлял, что все было совсем не так. В его интерпретации истории о том, как двадцатилетний студент-прогульщик сделал ребенка школьной учительнице старше себя по возрасту, чувствуется мужская гордыня и в то же время смущение: как это его, художника-радикала, угораздило стать отцом? Малкольм заявлял, будто пришел в ужас, когда Вивьен поселилась в квартире, которую он делил с другими парнями, «со своим маленьким ребенком, которого я ненавидел и не выносил», но из-за ее «провинциального упрямства» он не сумел ее выдворить. «Недели через три-четыре я решил притвориться больным», – рассказывал Малкольм. Он якобы решил потешить свое тщеславие и хитростью залезть к ней в постель. Якобы ему хотелось «из любопытства оказаться в постели с женщиной… школьной учительницей… Во всем этом было что-то безобидно порочное».

С Вивьен Малкольм лишился девственности, и в этом ему, казалось, неприятно было признаваться, вероятно, потому, что история вышла, с одной стороны, неловкой, а с другой, весьма банальной, – он дал маху и неожиданно стал отцом. Эту роль он так и не захотел играть.

Бен, который мало что помнит о начале отношений Вивьен и Малкольма, не видит в них никакой трагедии: «Малкольм был гиперактивным человеком, он был молод. Когда я думаю о той ситуации, я представляю себя двадцатилетним парнем, встречающимся с двадцатипятилетней женщиной, у которой трехлетний ребенок, а я при этом вроде как девственник, а она меня привлекает, и на уме у меня всякие сексуальные занятия, и едва ли мне захочется, чтобы ее ребенок путался под ногами. Сейчас я прекрасно осознаю, что так все и было. Но, по правде сказать, Малкольма все это не смущало».

Гордона отношения Вивьен и Малкольма потрясли. «Вдруг я осознал, что они – пара. Раньше мне просто в голову не приходило даже думать о них в этом ключе: моя старшая сестра с моим другом. Но, как и следовало ожидать, они стали встречаться. А до Вивьен у Малкольма никогда не было девушки. Так что ситуация была довольно странной. Ведь Малкольм был моим сверстником, еще юношей, моим лучшим другом, и все осложнялось тем, что мне нравился Дерек, я на него равнялся и ему сочувствовал. В общем, ничего удивительного нет в том, что я был расстроен: подумать только – моя сестра и мой лучший друг. И я на какое-то время лишился их обоих».

Гордон расстроился, когда Вивьен и Малкольм сошлись, Бен, трехлетний малыш, радостно гонял воздушные шарики по квартире со студентами художественного колледжа и общался с уклонистами-американцами. А вот Роза Корр отреагировала прагматично. Когда Малкольм сказал ей, что Вивьен ждет ребенка, Роза тут же предложила дать денег на аборт; к слову, аборты официально разрешили лишь через полгода.

«На самом деле мы как раз шли делать аборт. Роза дала нам денег, и мы шли на Харли-стрит. Но по дороге я передумала. У меня еще был маленький срок, и я взглянула на Малкольма и вдруг кое-что поняла. «Что ты творишь? – подумала я. – Он удивительный. Такой необыкновенный. Ты никогда никого подобного не встретишь. Что же ты делаешь? Да, он не твоей типаж, но он… он такой необыкновенный». И я передумала. Это был переломный момент. Я полностью изменилась. Я сказала себе: «Ты спятила! Как можно было не разглядеть, какой он замечательный!»

И вот как мы поступили: вместо Харли-стрит отправились на Саут-Молтон-стрит, и я купила себе кашемировый свитер и ткань в тон из такой же шерсти, чтобы сшить юбку. Получился своего рода ансамбль грязно-бирюзового цвета с такой же грязно-бирюзовой юбочкой из ткани, напоминающей твид. Выглядел он бесподобно. Я его обожала. В общем, так я и поступила: оставила Джо, сшила красивый твидовый комплект и решила, что Малкольм замечательный. К сожалению, к тому времени, то есть почти сразу, он стал любить меня намного меньше. Так что началось у нас все не так уж гладко, а кроме того, Малкольм боялся, что его засосет семейная жизнь. При этом он в хорошем смысле сходил с ума. Он хотел, чтобы я все время была рядом. Помню, как-то я возвращалась домой. Я одна ходила к врачу, не помню почему, я тогда еще была беременна. А еще у меня был рабочий день в школе. А после школы я забирала Бена из сада, так что домой пришла не рано. Посреди дороги увидела Малкольма: он расхаживал туда-сюда по пешеходному переходу, вне себя, гадая, куда я пропала. Он подумал, что я, раз меня до сих пор нет, его бросила или со мной что-то случилось. В общем, не знаю. С самого начала в наших отношениях было много противоречивого.

Вивьен и Малкольм в магазине «Let It Rock», 1971

Все же я старалась больше обращать внимание на хорошие черты Малкольма. Он был очень интересным человеком. Он знал столько всего, чего не знала я. Взять хотя бы то, что он знал Лондон как свои пять пальцев. Я понимала, что была провинциалкой, без кругозора, с маленьким багажом знаний. Так что мне очень хотелось каким-то образом узнать больше о мире, и Малкольм помогал мне лучше понять общество, политику и культуру. Он познакомил меня с трудами Джона Берджера, художественного критика-марксиста; анархиста Буэнавентуры Дуррути, который со своими сторонниками взорвал здание, оставив рядом изображение черной ладони, и сказал: «Мы не боимся руин. Мы сами строим здания. Мы можем построить их вновь». Сейчас я уже не верю во все эти идеи. В то время Малкольм серьезно увлекался французскими ситуационистами, а для того, чтобы понять, что мы делали с панк-движением, нужно разобраться, что такое ситуационизм. Ну, я попозже расскажу о нем. Еще Малкольм повлиял на мой стиль одежды и на мое отношение к ней. Большую часть своей студенческой стипендии он тратил на мои наряды. Малкольм страстно любил одеваться и превратил меня из хорошенькой куколки в стильную, уверенную в себе модницу. Не то чтобы он так сильно любил меня. Он любил одежду. Помню, как-то Малкольм купил мне грубый темно-синий жакет с белой плиссированной юбкой – выглядело очень по-моряцки. Он знал толк в одежде. В отделе одежды для школьников «John Lewis» продавали школьную форму для девочек, и Малкольм купил ее мне – синее платье с белым воротником и красные колготки. Я носила этот наряд с прорезиненным хлопковым макинтошем, купленным в «Cordings» на Пикадилли. Поскольку раньше я выглядела как куколка, то теперь благодаря этому новому, придуманному Малкольмом образу на меня стали смотреть иначе. Иногда я ощущала себя счастливой. Счастливой потому, что Малкольм с восторгом относился к своей жизни, к колледжу, а еще я любила, когда он приходил домой со своим приятелем Фредом Верморелем. Они всю ночь болтали, а я сидела и слушала. Фред, наполовину француз, был романтиком, и говорили они о культурных событиях и мировой политике. И я чувствовала, как далеко это все от Тинтуисла.

Когда я для себя приняла решение, что мы будем вместе, я готова была этому решению следовать, насколько это от меня зависело. Я была очень серьезно настроена, только это и имело значение. Я будто по-новому посмотрела на Малкольма, мне хотелось, чтобы он раскрыл свои самые лучшие качества. Он знал обо всем на свете настолько больше меня, что я начала думать: какой же он смелый. Сейчас я в этом не так уверена. Не думаю, что Малкольм был таким уж большим смельчаком. Если подумать, то, когда надо было что-то сделать, он всегда отправлял меня. Как-то Малкольм захотел, чтобы я пошла в Музей мадам Тюссо и подожгла там фигуры «The Beatles»: решил устроить выходку в стиле ситуационистов. Громкое «заявление». А сам при этом идти туда не собирался. Я тоже не пошла, потому что считала предприятие довольно опасным. Но Малкольм-то меня отправлял. Просто потому, что ненавидел «The Beatles». Ну ладно, зато у него в голове было полно идей. Он познакомил меня с кучей вещей, о которых я сама могла и не узнать, например с культурой хиппи, он водил меня в независимый книжный магазин «Compendium Books» на Кэмден-Хай-стрит, в котором и отыскал все свои книги и журналы про ситуационизм, рассказывал о происходящем в Аргентине, о Пиночете и обо всем таком. Без него я об этом не узнала бы. Сейчас смешно вспоминать, насколько сильно меня впечатлило его знание городской жизни и космополитизм: я была в полном восторге, когда мы отправились в Чайна-таун за украшениями для нашей первой квартиры. Там он купил китайские фонарики, а потом повел меня в армейский магазин и купил стол, за которым я до сих пор работаю, – вон он стоит, посмотри, – это был наш с ним стол, а еще он купил кактус! Представляешь?! Какое художественное мышление! Я тогда жила на окраине Лондона и даже не знала о существовании Чайна-тауна, представляешь?

Наши с Малкольмом отношения начинались непросто. Пожалуй, когда ты неожиданно беременеешь, по-другому и быть не может. А еще я сильно уставала. Ближе к ночи Малкольм становился таким разговорчивым – и больше всего он любил говорить о себе. Еще задолго до того, как мы с ним переспали, когда он болел и ночевал у меня, он каждую ночь не давал мне спать, рассказывая о своей жизни. И это тянулось бесконечно. А на следующий день мне нужно было идти на работу в школу. Я была измотана. Не могла сконцентрироваться. Так что, когда мы сошлись, мы переживали не самое счастливое время. Я страшно уставала, а Малкольм жил своей студенческой жизнью и даже не каждую ночь появлялся дома. Мы разговаривали о том, как нам быть, но трудность состояла в том, что я все еще была замужем за Дереком, так что, если бы мы с Малкольмом захотели оформить наши отношения, мы бы не смогли. К тому же Малкольм получал студенческую стипендию, так что я не могла быть у него на иждивении. Мы не могли получать пособие по безработице, социальные пособия, потому что в таком случае ему как отцу ребенка пришлось бы содержать меня, а тогда он должен был бы бросить колледж, а я не могла его просить об этом. Поэтому я видела единственный выход: продолжать учительствовать до самого рождения Джо, а после родов как можно скорее снова выходить на работу.

Стол Малкольма сегодня стоит в кабинете Андреаса… И на нем по-прежнему кактус

Шел ноябрь 1967 года, я почти месяц переходила с Джо, и мне нужно было стимулировать роды, и Малкольм знал, что я уехала в роддом. В те дни тебя клали в роддом на неделю, и я не расстроилась, когда все мужья пришли проведать рожениц, а мой не пришел, потому что он был особенным, непохожим на других мужчин. Через шесть дней, после того как я родила Джо, Малкольм наконец появился. Я как сейчас вижу его в потертом твидовом пальто, на котором тают снежинки. И старшая медсестра спросила: «Где вы были? Вы что, дальнобойщик, что ли?» А я не расстроилась: я была так рада появлению малыша Джо, что Малкольм казался мне ангелом, укутанным снегом. Когда через несколько дней меня выписали, все еще шел снег, и знаете, что мы сделали? Это так в духе Малкольма. Первое, что мы как молодые родители сделали, – пошли на собрание Социалистической рабочей партии, чтобы участвовать в каких-то троцкистских заговорах. Как в шпионском фильме, мы поднялись по пожарной лестнице на заснеженную крышу и пролезли в люк. К самой группе мы не стали присоединяться, потому что Малкольму показалось, что их лидер слишком много командует! Единственное, что Малкольм сделал для нас, – он нашел квартиру рядом с «Овалом», полем для игры в крикет. Что до всего остального, то у него не было намерения погрязнуть в семейной жизни. Он стал называть большой кактус, который мне так нравился, «папой Джо» и, пока сын был маленьким, настаивал на том, что его папа – этот самый кактус. Малкольм всегда был против того, чтобы его называли папой».

Джо родился 30 ноября 1967 года и получил имя Джозеф Фердинанд в честь картины Веласкеса «Портрет Фердинандо де Вальдес-и-Льяноса», висящей в Национальной галерее, и португальскую фамилию Корр в честь своей прабабушки, которая дала деньги на аборт. Вивьен согласилась на все и стала так устраивать быт своей новой семьи, чтобы каждый из ее мужчин – Джо, Бен и Малкольм – чувствовал себя хорошо. Они переехали в Эйгберт-Мэншнс, совсем недалеко от «Овала» в Кеннингтоне, чтобы Малкольму было легче ездить из Воксхолла в Кройдонский колледж искусств, где он предавался своему новому увлечению – радикальной политике и ситуационистскому искусству. И пока Вивьен билась, стараясь добыть пропитание для прожорливого малыша Джо и его четырехлетнего брата, лежащего с лихорадкой, и обставить маленькую квартирку китайскими фонариками и кактусами, Малкольм серьезно стал заигрывать с радикальной политикой и связанной с ней тактикой внезапных ударов, которой забавлялись в конце 60-х годов студенты школ искусств.

«Слава богу, Бен и Джо были очень спокойными детьми. Я присматривала за всеми – за всеми тремя. За малышом Джо, за Беном и за Малкольмом, который тогда еще учился. Джо я относила в ясли, Бену нашлось местечко в школе, где я преподавала. Малкольм совсем мне не помогал. Он просто не хотел. Он отказывался, говоря, что это же я решила оставить Джо. Тогда я сказала: «Малкольм, ты должен хотя бы относить Джо в ясли утром вместо меня. У меня не хватает сил». Почти каждое утро я опаздывала на работу и ужасно боялась, что меня уволят, а Малкольм валялся в постели. Ты знаешь, сколько нужно времени, чтобы покормить ребенка и все такое? Джо ел очень долго, а я думала: «Скорее, Джо, очень прошу». Я кормила его из бутылочки: у меня не было выбора, ведь я относила его в ясли. Бедняжка Джо! Я заталкивала в него молоко и еду и бежала с ним в ясли по длинной дороге, а он весил все больше и больше, а на коляску у нас денег не было. А потом садилась с Беном на автобус и ехала на работу. Моя жизнь и жизнь моих детей была очень-очень тяжелой. Хорошо, что они этого не помнят. А вечерами я стирала, раскладывала одежду, готовила и убирала, а еще подолгу готовилась к урокам. Я была на пределе. А когда я просила Малкольма помочь, он поднимал на меня глаза и говорил, имея в виду Джо: «Можешь отдать его мне, но если отдашь, то я сразу же отнесу его в детдом». И я знала: ведь и правда отнесет, ведь он не шутит. Так что просить у него помощи я не могла. Знаю, люди подумают, что это сумасшествие какое-то. Но так все и было. В то время Малкольм был ужасен. У него для каждой матери был заготовлен свой «ужас». Малкольму не нравилось, что я разговариваю с детьми, даже с его родным сыном Джо. Он постоянно делал вид, что вовсе ему не отец. «Нет, – говорил он, – твой папочка молочник», или «Твой папочка – тот кактус в углу», или что-то в этом роде. Неудивительно, что моя мама с ним не могла поладить, и я, соответственно, в тот период жизни тоже не могла с ней видеться. Мне пришлось несладко, потому что я была предана Малкольму. Тому имелось много причин: я безоговорочно верила в него как в художника, а он нуждался во мне. Так что я не виделась с мамой. Несмотря на это, она была к нам очень добра, она очень часто присматривала за Беном после школы. Мама любила Бена. Может, она любила Бена даже больше, чем нас с Ольгой и Гордоном, когда мы были детьми, потому что чувствовала: он серьезно обделен вниманием и она нужна ему. Мама была права. Ее любовь к нему была безмерной, она даже сама ее пугалась. Она говорила, что, когда Бен заходит в комнату, комната озаряется светом. А когда я родила Джо, мама сказала: «Я никогда не буду любить Джо так же, как Бена. Не могу себе этого позволить». Она добавила: «Я больше никогда никому не смогу дать столько любви, сколько я дала Бену».

Хотя может показаться, что Малкольм был подонком, потому что не помогал мне, но это, пожалуй, было самое плохое в его отношении ко мне. Моя позиция была проста. Я посвятила себя Малкольму. Я его любила. И верила в него. И училась у него. В долгосрочной перспективе моим детям тоже была бы от этого польза. Ведь иногда он придумывал для мальчиков какое-нибудь увлекательное занятие. Думаю, я просто слишком сильно ценила то, что Малкольм знал больше, чем я, и мог меня чему-то научить. Короче, скажу так: знаю, люди подумают, что я была тряпкой, что смирилась с его высокомерием по отношению ко мне и сыновьям, но в то же время я знала, что он очень сильно зависит от меня. И повторяла себе: я нужна ему. Он был мне нужен из-за его знаний, а я ему – потому что он был нужен мне. Мне было о чем с ним поговорить, и я росла благодаря нашим разговорам. Разве идеи – не самое важное? Так что я не могла его бросить. И готова была все стерпеть. Я была ему предана».

Пожалуй, основополагающим документом для зарождавшегося панка стала работа Ги Дебора «Общество спектакля». Она оказала огромное влияние на студентов школ искусств тех лет. Дебор был теоретиком, родоначальником Ситуационистского интернационала, основанного еще в начале 1950-х годов, но ставшего широко известным в Европе и отчасти в студенческой среде Америки лишь к концу 60-х. До некоторой степени «Общество спектакля» стало голосом и теоретической базой «Красного мая»[8] 1968 года в Париже, случившегося спустя несколько месяцев после рождения Джо. Впервые после революций 1840-х годов студенты и художники оказались способны свергнуть правительство и раздуть огонь перемен. Идеи ситуационистов гласили, что художники и мыслители несут моральную ответственность за то, чтобы сломать границы между «искусством» и «настоящей жизнью» и так избежать коммерциализации первого. Иными словами, художники и активисты должны были намеренно сбивать с толку зрителей и слушателей и в идеале выполнять роль агентов-провокаторов, устраивая вычурные и потенциально рискованные хэппенинги, которые являлись бы абсурдным отражением существующего положения вещей. Искусство и протесты должны были переместиться на улицы, не сдерживаемые никакими рамками. Привычная манера и структура была отвергнута, как отвергнуты были общепринятые художественные средства, строгая критика галерей и журналистов и академичность. Последователей ситуационистов легко узнать в любителях популярных нынче флешмобов, веселых и абсурдных, которые быстро организуются посредством социальных сетей. В конце 60-х организовать массовое действо было немного сложнее. Проводя ситуационистские хэппенинги, которые нельзя было назвать ни акцией протеста, ни искусством, ни уличным театром, Малкольм увлеченно смешивал сюрреализм, дадаизм и «наркоманскую» эстетику, популярную в те годы. Например, через месяц после рождения Джо Малкольму пришла в голову идея вместе с Фредом Верморелем и несколькими другими студентами-художниками переодеться в Санта-Клаусов и приступом взять отдел игрушек в универмаге «Harrods», а после раздать добычу. Немногие молодые отцы придумали бы столь анархичный ответ на коммерциализацию детства. Охранники целых полчаса разгоняли веселую толпу, и у нескольких счастливчиков, хотя и не у Джо, Рождество наступило раньше, а Малкольм впервые вдохнул пьянящий воздух славы: о нем написали в прессе, его поступок вызвал множество споров и создал ему дурную репутацию в художественных кругах.

Вивьен у магазина «Let It Rock», 1971

Пока Вивьен боролась за существование в Эйгберт-Мэншнс, Малкольм, благодаря цвету волос и политическим взглядам получивший прозвище Красный Малкольм, собрал вокруг себя толпу единомышленников – интересующихся политикой художников. Среди них были Джейми Рейд, художник-график, внесший большой вклад в иконографию панка, Фред Верморель, Робин Скотт, а позже Хелен Мининберг – все яростные радикалы, убежденные в том, что их акции должны быть революционными по амбициям и масштабу. Рейд организовал в Кройдоне местное издательство, а Верморель отправился в Париж, подбивая Малкольма поехать с ним, то ли несмотря на Вивьен и Джо, то ли ради них. И хотя Малкольм не мог или не хотел туда ехать вплоть до поворотных майских событий 1968 года, он перенял у Фреда несколько лозунгов, впервые прозвучавших в кампусе Школы изящных искусств на мятежном Левом берегу Сены, ставших впоследствии знаменитыми мантрами панка и появившихся на футболках Вивьен: «Будь разумным – требуй невозможного», «Под брусчаткой пляж», «Запрещается запрещать».

В те годы и в политике, и в искусстве бурлили страсти, и Малкольм желал быть к этому причастным – вместе с Вивьен и сыном или без них. «Меня воодушевляла идея вывести культуру на улицы и изменить течение жизни, использовать ее, чтобы внести смуту», – говорил Малкольм. Вивьен переняла эту мысль, и до сих пор она читается во многом, что Вивьен делает и проповедует: чтобы люди задумались, а мир стал другим, нужно заниматься искусством в открытую. А ее ситуационистское искусство – это одежда.

Ситуационизм во многом стал массовым как идея, как неотъемлемая часть современного искусства, причем еще задолго до шокирующей тактики Дэмиена Херста или Трейси Эмин, подруги Вивьен. К лучшему или к худшему, понятие искусства изменилось, а идеи и протест выражаются всевозможными способами. И хотя Малкольма с показным гедонистическим миром конца 60-х, созданным увлекавшимися политикой студентами, сейчас запросто поднимут на смех, наследие ситуационистов, сохранившееся благодаря Макларену, Вивьен и панк-культуре, сложно недооценить. Благодаря ситуационистам уличная мода проникла на подиум. Благодаря им же начали обсуждать художественную составляющую многих форм выражения протеста и своего «я». Кроме того, уже взаимосвязанные миры поп-музыки, искусства, графического дизайна и моды слились в один громкий рев неповиновения – панк.

Этот период совпал с агрессивными настроениями в западном искусстве и политике, нараставшими до 1968 года, когда «беспрерывно раздавались призывы к анархии, шла агитация и пропаганда и звучали радикальные лозунги, а насильственная революция в Европе казалась не просто осуществимой, но вероятной». В такой неспокойной атмосфере произошла революция и в графическом дизайне, которая тоже впоследствии очень сильно повлияла на творчество Вивьен. Непонятно, как она нашла время, чтобы впитать в себя культурные перемены; все ее воспоминания тех лет вращаются вокруг каждодневных забот о том, как оплатить квартиру и накормить детей. Зато Малкольм успевал проникаться духом времени, покупая комиксы политического содержания и порнографию в «Compendium Books» в Кэмдене или создавая постеры по примеру парижских, чтобы повторить майские события во Франции в Сан-Франциско. В свое время все это найдет отражение в работе Вивьен и Малкольма: в одежде, графике, музыке и маркетинге.

Пока же Малкольм планировал свою революцию и наездами бывал в Париже (позже, рассказывая о том времени, он сильно преувеличил свою роль во французских событиях и даже сочинил, будто встречался с Ги Дебором), а Вивьен преподавала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.