Воздушный почтальон

Воздушный почтальон

Мчится поезд из Москвы на юго-запад. В вагоне попутчики, что из военных, читают мое предписание и удивляются:

— Кто же тебя послал? Ведь Донбасс эвакуируется… Я молчу, думаю: «Вот и хорошо, на фронт попаду». Действительно, в аэроклубе никого не оказалось: все эвакуировались, и я сижу одиноко в опустевшем кабинете начальника. Неожиданно ворвался лейтенант в авиационной форме — и ко мне:

— Вот досада! Приехал с фронта за пилотами, а тут ни души!

Он посмотрел на меня:

— А вы не летчица случайно?

— Летчица, — с достоинством ответила я.

— Поедете со мной?

— Это куда?

— На фронт!

Сердце мое застучало, заколотилось от радости.

— С превеликим удовольствием, — тут же согласилась я. — Только вот у меня предписание сюда. Кого бы поставить в известность о моем прибытии?..

— Едем в военкомат, — взяв мой чемоданчик, командует лейтенант.

И вот мы несемся на «пикапе» в какую-то 130-ю отдельную авиаэскадрилью связи (оаэс) Южного фронта. По пути лейтенант заезжает в госпиталь, прихватывает еще двух летчиков, поправившихся после ранения, — и дальше.

Наконец аэродром, вернее, площадка неподалеку от станции Чаплино, в хуторке Тихом. Встретил нас здесь сам командир 130 оаэс майор Булкин.

Начальник штаба доложил командиру эскадрильи о прибытии, о том, что задание выполнил — привез вот трех летчиков.

— Что-то не вижу, — глядя на меня, одетую в осоавиахимовскую форму, буркнул майор и отвернулся. Затем, правда, взял у меня документы, внимательно прочитал их и приказал готовиться к проверке техники пилотирования:

— Принимать будет мой заместитель — лейтенант Петр Грищенко.

Позже, когда я уже прижилась в эскадрилье связи, узнала, что комэск наш, Сергей Георгиевич Булкин, воевал в жарком небе Испании, был там награжден орденом Красного Знамени. А его заместитель, Петр Игнатьевич Грищенко, в прошлом летчик-истребитель, после аварии был списан с летной работы, но началась война, и он добился назначения летчиком в 130 оаэс. Летал замкомэск смело, ему поручались самые ответственные задания. Как-то в 1942 году под Лисичанском самолет Грищенко перехватили четыре «мессершмитта». Петр так умело и отчаянно маневрировал на своем беззащитном «кукурузнике», что фашисты ничего не могли с ним сделать и убрались восвояси. Правда, лейтенант на изрешеченном самолете не долетел до аэродрома — сел на болото и скапотировал. Наши бойцы помогли вытащить машину, летчик сам ее отремонтировал, выполнил задание и вернулся в эскадрилью. Докладывая о случившемся, бывший летчик-истребитель признал: «Оказывается, и У-2 самолет! Правда, стрелять не из чего, однако на таран идет запросто…»

Спустя два дня после прибытия в эскадрилью я получила такую машину и первое задание — доставить представителя Днепровской флотилии в 18-ю армию. С этого и началась моя работа на фронте.

Казалось бы, не хлопотно было летать на У-2 с приказами на розыски частей, разведку дорог, с фельдъегерями да офицерами связи. Но какие неожиданности и опасности таила в себе эта будничная работа! Пишу вот «будничная», а сама думаю: какая же она будничная, если все полеты к фронту на оперативную связь, с секретной почтой, полеты в тыл врага по справедливости считались боевыми вылетами. Нашу эскадрилью не случайно дважды представляли к званию «гвардейская», но слишком уж мало было подразделение. Только в 1944 году 130 оаэс было присвоено почетное наименование Севастопольской.

Однако вернемся к сорок первому. 21 августа я получила задание лететь в штаб 18-й армии. Мне назвали примерный населенный пункт, где должен был находиться этот штаб, а там уже предстояло уточнить его месторасположение. По маршруту полета было много гитлеровских истребителей. Зазеваешься — тут же срежут. Командир эскадрильи предупредил об этом.

И вот лечу на бреющем. Часто поглядываю на компас, часы, карту, слежу за землей — она совсем рядом, под крылом. Радуюсь, что опознаю мелькаемые внизу хутора — время их пролета точно совпадает с расчетным. Хорошая, конечно, штука компас, но я не очень-то с ним дружу, мне больше нравится сличать пролетаемую местность с картой. Когда под крылом перестали, мелькать хутора, балочки и потянулась обнаженная степь, в голову полезли тревожные мысли: а вдруг этот компас врет?.. Может быть, девиация на нем не устранена? Вот уже, кажется, меня сносит с курса вправо, нет, похоже, влево. «Верь компасу, верь… Он приведет, куда нужно…» — твержу себе. И компас не подвел.

Только на обратном пути я ослабила внимание, за что тотчас же была наказана: все перепуталось, перемешалось в голове. Начала я беспорядочно метаться в разные стороны в поисках какого-либо заметного ориентира, по внизу молчаливо лежала только безлюдная степь… Немного успокоившись, взяла курс на восток и полетела по компасу. Вяжу — железнодорожная станция. Хочу прочитать название, но мне это не удается. Тогда принимаю решение приземлиться и уточнить. Был такой метод восстановления ориентировки — опросом местного населения. Оказалось, станция Покровка. Хутор Тихий от нее находился совсем недалеко, и я благополучно вернулась на аэродром, благо самолет мой заправили горючим в звене связи 18-й армии, а летчики там еще и два больших арбуза в фюзеляж положили.

На аэродроме комэск Булкин, хмуря брови, спросил:

— Почему так долго летали?

— Задержали с вылетом в армии, — слукавила я и покраснела.

— Отдыхайте! — буркнул Булкин.-Завтра полетите туда опять.

Но на следующий день лететь пришлось в Каларовку, под Мелитополь. Там стоял штаб 9-й армии, куда и предстояло мне доставить офицера связи с оперативным приказом.

Белые домики в вишневых садах Каларовки прилепились к склонам широкого оврага. Внизу речка. С северо-восточной стороны, выше села, большое поле с ветряной мельницей. Посадила я самолет, подрулила к мельнице и выключила мотор. Офицер связи приказал ждать его и бегом пустился к селу. Я стала искать, чем бы замаскировать самолет, и, ничего не найдя, уселась под крыло, стала ждать. Жду час, два, а его все нет и нет. Какая-то тревога овладела мной.

В селе суета: ревет ског, шумят машины, бегут люди. И вдруг стрельба. В пыли и огне несутся танки. Смотрю и глазам не верю — танки с крестами! Гитлеровцы!..

Вот один снаряд разорвался у самой мельницы, второй шлепнулся возле моего самолета. Я быстро в кабину, пытаюсь запустить мотор, но ничего не получается: надо, чтобы кто-то прокрутил винт. Вижу, по дороге на большой скорости мчится полуторка. Сбежав вниз, пытаюсь остановить ее. Шофер хочет объехать меня, тогда я стреляю по машине из ракетницы. Остановился. Матерясь, вытаскивает винтовку…

— Брось-ка эту штуку, — киваю на оружие. — Помоги лучше запустить мотор.

Шофер опешил, услышав женский голос.

— Где самолет? — крикнул наконец. Показала наверх, в сторону мельницы.

— Да ты с ума сошла!.. Не видишь, что ли, как стреляют? Твоя птаха вот-вот вспыхнет. Давай ко мне в кабину!

Я возразила. Тогда он быстро огляделся, схватил меня за руку и потащил наверх. Где ползком, где перебежками добрались до мельницы. Мельница была уже наполовину разворочена снарядами, подбитые крылья ее повисли. Плоскости моего самолета тоже продырявило, во многих местах торчала перкаль.

— Поверни-ка винт несколько раз и дерни за лопасть, — прошу шофера и предупреждаю:

— А сам отбегай, чтобы не стукнуло!

— Вот чертова баба… — ворчит шофер, но винт крутит.

Быстро сев в кабину, я включила зажигание. Мотор чихнул раз-другой и заработал. Хотела попросить шофера помочь развернуть самолет, но его уже и след простыл. Тогда, подхватив хвост руками, я развернула самолет сама. Откуда только и сила взялась!..

Взлетаю. Однако где приборы? Приборная доска разбита, войлочная спинка переднего сиденья оторвана, и ею закрыт козырек задней кабины. Но мотор тянет и я жива.

Лечу на восток. Солнце уже скрылось, и сумерки затянули землю. Как же садиться в темноте? Кружусь, ищу свой аэродром, а внизу терриконы, провода, железные дороги к каждой шахте. Наконец вдали вижу маленький огонек. Уж не для меня ли костер разожгли? Так оно и было.

Когда все сроки моего возвращения прошли, в эскадрилье решили, что я уже не вернусь. Да еще летчики из звена связи 6-й армии, отступая, сели на нашей площадке и доложили майору Булкину, что якобы видели мои самолет летящим в сторону села, занятого врагами. Словом, в эскадрилье меня перестали ждать. Один только механик моего самолета упорно ждал и верил, что я прилечу. Он-то и разжег маленький костер на посадочной полосе.

После посадки, осмотрев самолет, Дронов заметил:

— На самолюбии прилетели, товарищ командир. Ну ничего, исправим…

Утром механик доложил о готовности машины к полетам. Мой «кукурузник» стоял как новенький.

— Спасибо, Костя! — впервые назвала я Дронова по имени.

Он покраснел, что-то пробормотал и стал зачем-то перекладывать с места на место самолетные чехлы…

Нередко нам приходилось летать в штаб Юго-Западного фронта, который располагался в то время в Харькове. На Харьковском аэродроме была полная неразбериха. Одни самолеты садились, другие взлетали. По стоянке бродило много «безлошадных» летчиков, потерявших свои машины в боях, а то и без боев — мало ли побили наших машин прямо на аэродромах!..

В ходе отступления мы часто перебазировались, меняли площадки около какого-нибудь леска или деревушки. Наши стоянки то и дело обстреливали, бомбили. Но, несмотря на трудности и лишения, связанные с отступлением, моральный дух эскадрильи майора Булкина оставался высоким.

— Полетите и посмотрите, чьи войска движутся по дорогам в этом районе, — как-то приказал мне комэск и сделал отметку на карте.

Лететь днем на самолете из перкали да фанеры, когда и из простой винтовки могут сбить, не очень-то приятно. Однако приказ…

Войска на марше оказались нашими. Догадываюсь — выходят из окружения. Истощенные и измотанные, они несут на себе раненых, оружие. Увидев краснозвездный самолет, машут руками, пилотками, касками. Но что это? На колонну пикируют четыре «мессершмитта»! Впервые вижу я трассирующую нить огня. Бойцы попадали. Кое-кто побежал в сторону от дороги. Сделав несколько атак по колонне, фашисты набросились на мой самолет. Выручили меня тогда лесок и речка, петлявшая среди деревьев. Едва не касаясь колесами воды, я выписывала все ее изгибы, повороты. Маневр удался — немцы отстали.

На аэродром я вернулась невредимой, и майор Булкин поздравил меня с боевым крещением.

К концу октября 1941 года после захвата Мариуполя и Таганрога фашисты на нашем Южном фронте перешли в наступление. Мы летали тогда по нескольку раз в день в штабы армий, в дивизии. Гитлеровцы нацелились выйти в район Шахты, а оттуда к Новочеркасску, Ростову. И им удалось потеснить наши войска до Новочеркасска. Но с 8 ноября войска армии Харитонова не давали врагу продвинуться ни на метр — стояли насмерть.

В партийной и комсомольской организациях нашей эскадрильи в эти дни прошли собрания. Обсуждались задачи авиаторов, вытекающие из доклада И. В. Сталина на торжественном собрании в Москве. Доклад его посвящался 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, а задача наша была, как и у всего народа, одна — напрячь все силы во имя победы над врагом…

17 ноября наши войска начали наступление. 29 ноября окончательно был очищен от немецко-фашистских захватчиков Ростов.

Попытка противника закрепиться на заранее подготовленных рубежах была сорвана, и войска Красной Армии продолжали теснить гитлеровцев на запад, к Миусу. Только к 5 декабря остаткам разбитой танковой армии Клейста удалось избежать угрозы полного окружения и удержаться на подступах к Таганрогу. На фронте наступило затишье.

В декабре наша эскадрилья перебазировалась в хутор Филиппенко, а штаб фронта — в городок Каменск на Северском Донце. Здесь я получила письмо от мамы — первое с начала войны. Очень обрадовалась ему: все эти месяцы с боязнью думала, что мои родные могли оказаться в оккупации. Но мама писала, что фашисты были только очень близко от нашего Кувшиновского района. Город Калинин Красная Армия освободила 16 декабря. Торжок не был под немцами, но они его весь порушили. Сколько было церквей, соборов древних — все с землей сровняли антихристы.

Далее мама сообщала, что недалеко от нашей деревни был штаб Конева и у нее квартировали его комиссары. Уж очень славные, добрые. Согрею, пишет, самовар, заварю из разных трав чаю, они сахарку раздобудут, и вот все вместе пьем этот чай, а они мне и рассказывают о всяких новостях на разных фронтах. Я-то все о тебе расспрашивала, показывала им твое письмо с полевой почты. А они: «Жива ваша дочь, Степанида Васильевна, жива. На том участке фронта, где она сейчас, затишье». Может быть, они мне и неправду говорили, но уж очень убедительно и вежливо так.

В письме мама молила бога о том, чтобы мы, ее дети, остались живы, а Красная Армия набрала бы побольше силы да очистила землю русскую от супостатов…

Об освобождении Калинина, Клина, Истры, Наро-Фоминска, Волоколамска я знала из сводок Совинформбюро. Несказанно были рады все в нашей эскадрилье разгрому немцев под Москвой. Да и как же было не радоваться первой большой победе Красной Армии! Восторженное письмо по поводу этой победы я получила с Метростроя. Писала мне Соня Киеня. В конце письма была горестная приписка: «Ты помнишь, Аня, Колю Феноменова — проходчика с тринадцатой шахты? Ну, того, который, помнишь, на метростроевском вечере в Колонном зале Дома Союзов покорил всех акробатическим этюдом? Его тогда вызывали на «бис» раз пять. Да помнишь ты его наверняка. Он еще ездил с нами прыгать с парашютом. Так вот на него, как на проходчика, была броня — он в начале войны работал в тоннеле под Москвой-рекой. Но пришел Феноменов в райвоенкомат, положил па стол военкома военный билет и броню, освобождавшую его от призыва, как очень нужного для Метростроя работника, и по ушел до тех пор, пока не добился направления в действующую армию — защищать Москву…»

С письмом Соня прислала мне и вырезку из газеты о нашем Николае, в которого мы все, девчонки-метростроевки, были немного влюблены. Листок этот у меня сохранился. Вот он:

«В ночь на 7 ноября 1941 года сержант Феноменов с небольшой группой бойцов перешел линию фронта в районе Наро-Фоминска и уничтожил мост. За успешно выполненное задание Феноменов был награжден орденом Красной Звезды. Во многих боях участвовал метростроевец, защищая Москву от фашистского нашествия. И вот, преследуя под Москвой гитлеровцев, дивизия, в которой сражался Феноменов, вышла на реку Угру. Командование поручило уже командиру взвода гвардии старшему сержанту Феноменову пересечь линию фронта и блокировать дзоты, которые мешали продвижению наших войск. Шел снег, бушевала пурга, и под ее прикрытием бойцы во главе с отважным старшим сержантом добрались благополучно до дзотов и забросали их гранатами и минировали пути подвоза боеприпасов. Фашисты открыли по смельчакам ураганный огонь.

Яркая вспышка ослепила сержанта. Руки точно обожгло, чем-то горячим ударило в лицо, и он упал. Наступил полный мрак. Николай попытался опереться на руки. Но ни пальцев, ни ладоней у него не было. Собрав все силы, пополз. Кружилась голова, в глазах темнело, но он полз и полз, почему-то твердя про себя услышанное от кого-то или прочитанное где-то: «В движении-жизнь!»

Он полз до тех пор, пока ясно не услышал русскую речь: «Кто ползет?..»

…Много-много лет спустя я узнала о дальнейшей судьбе Николая Алексеевича Феноменова. Академик Филатов семь месяцев боролся за сохранение зрения старшему сержанту. Николай помогал ему своим оптимизмом, верой в выздоровление. И они победили. Глаз был сохранен.

Затем Феноменов еще полтора года находился в ортопедическом госпитале. Расчленив локтевую и лучевую кости, использовав остатки мышц, профессор Берлинер создал двухпалые культи. Короткие, с двумя пальцами вместо пяти, без суставов, без сгибов. Профессор считал, что со временем больной сможет этими двумя пальцами удерживать предметы домашнего обихода, обслуживать себя: ведь ему пожизненно дали первую группу инвалидности. Но Феноменов решил работать на родном Метрострое.

На станции Луговая, в тридцати километрах от Москвы, Николай расчистил участок и посадил сад. В сарае он установил верстак, тиски и стал овладевать слесарными инструментами. Овладел и в 1950 году поступил слесарем в механический цех одной из шахт Метростроя. Более двух лет проработал Феноменов слесарем, а затем решил учиться — поступил в техникум Метростроя. Окончил он его с отличием и вернулся в родной коллектив уже на должность механика участка. В строительстве многих подземных дворцов участвует бывший сержант. За ударный труд его награждают орденом Трудового Красного Знамени. Коммунисты неоднократно избирают своего механика партгрупоргом. Он член партийного бюро. Теперь, когда я пишу эти строки, Николай Алексеевич Феноменов — наставник метростроевской молодежи, Герой Социалистического Труда.

…Но пока что шла суровая, тревожная зима первого военного года. В один из февральских дней, когда метелица намела сугробы снега на улицах хутора Филиппенко, меня вызвали в штаб эскадрильи. Там рассказали об обстановке на нашем участке фронта, дали задание лететь в район Барвенково, где предстояло разыскать кавалерийские корпуса Пархоменко и Гречко и передать пакет с грифом «Совершенно секретно». До Барвенково со мной должен был лететь начальник связи Южного фронта, а дальше — действовать самостоятельно.

В Барвенково я высадила генерала недалеко от железнодорожной станции и полетела дальше. Спустилась очень низко, разглядывая каждую балочку, каждый овраг. В одном из хуторов заметила танки, но не успела рассмотреть, чьи же они, как по мне открыли стрельбу. Однако обошлось — спасла метель. Наконец сквозь снежную завесу я увидела притаившихся в овражке коней, затем цепочки серых шинелей. Это были кавалеристы. Они вели бой в окружении, и я приняла решение садиться прямо перед собой, по курсу, не выбирая площадки.

Приземлилась, выскочила из кабины и побежала, пригибаясь, в сторону солдат. Навстречу мне — командир в маскировочном халате. Он назвался начальником разведки 1-го кавкорпуса и рассказал сложившуюся обстановку. Еле заметными штрихами я отметила на своей карте все пункты, которые занимали кавалеристы 1-го и 54:0 корпусов, и тогда начальник разведки предложил:

— Давайте пакет, я передам комкору.

— Нет. Я должна лично вручить.

— Ну, повнимательнее, — предупредил он. — Придется ползти метров сто. Вон, видите, до того сарая. В обход по оврагу далеко, да и небезопасно: на немцев можно нарваться.

…Наконец пакет передан в руки смертельно уставшему генералу. Он глянул на приказ и крепко выругался, не подозревая, что перед ним в летном комбинезоне, унтах и шлеме женщина. Где-то совсем рядом разорвался снаряд, за ним другой. Сотрясая землю, разрывы подняли столбы снежной пыли. Над головами со свистом полетели осколки, а генерал продолжал стоять в глубоком раздумье. Затем, обращаясь ко мне, решительно сказал:

— Давай так. Махни к Гречко, в пятый корпус, отвези ему мое письмо и лети в штаб фронта.

— Не успею засветло, товарищ генерал, а самолет для ночных полетов не приспособлен.

Тут последовала очередная ругань в адрес тыловиков, которые отстали от корпуса: людям и коням есть нечего. А еще рация не работает, а вчера послал в Барвенково подводу — и она пропала.

Генерал в отчаянии махнул рукой и вдруг спросил:

— А ты что, простудился что ли, голос-то у тебя какой-то слабый?

— Да нет, — ответила я, взяла конверт из его рук и спросила:

— А что передать в штаб фронта?

— Що передати? — не разжимая зубов, проговорил генерал. — Насмехаешься, желторотик? Бачь, який огонь накликал своим «кукурузником»! Останешься туточки с нами…

— Но вы приказали передать письмо в пятый корпус. Разрешите выполнить приказание?

— Улетай!..

Отыскать 5-й корпус Гречко не составляло труда, так как мне уже было известно его расположение от начальника разведки 1-го корпуса. Посадила я самолет почти посреди хутора, передала конверт и тут же улетела. На аэродром вернулась ночью.

Кружу, знаю, что точно прилетела, но садиться остерегаюсь — как бы самолет не поломать. А темень на земле непроглядная. Хоть бы кто догадался спичку зажечь или закурить. Наконец увидела огонек и пошла на посадку. Приземлилась благополучно, а тут и механик подоспел, помог мне самолетную стоянку разыскать. Дронов, как всегда, ждал меня, не уходил с аэродрома. Это он, едва заслышав рокот мотора, поспешил на поле с паяльной лампой. Ее-то огонек я и увидела с воздуха.

Я за день так наволневалась и намерзлась, что после доклада командиру эскадрильи о выполнении задания, миновав столовую, побрела к своей хозяйке, радушной украинке, угощавшей меня каждый день борщом и вкуснейшими солеными помидорами. Бывало, поставит все на стол, усадит рядом с собой и начнет угощать и рассказывать, уже и который ра», о трех своих красавцах сынах, воевавших где-то далеко на Севере. Она вспоминала, как трудно ей было растить их после смерти мужа, жалела, что не успели сыновья жениться — началась вояна. При этом хозяйка горько вздыхала, утирала концом фартука слезы, бегущие по щекам, и все потчевала меня:

— Ешь, дочка, ешь. Вот и моих сыночков, может, кормит чья-то мать, а может, и твоя!

Хозяйка ну точь-в-точь как моя мама. Видимо, все мамы чем-то похожи друг на друга. Встретив меня, замерзшую, как сосулька, она помогла стащить намокшие унты и комбинезон, подала теплые валенки, налила борща, но я отказалась — залезла на печь. Когда уже почти заснула, она все-таки сунула мне большую кружку горячего молока и заставила выпить.

Ночью забарабанили в окно. Слышу, хозяйка спрашивает:

— Кто там?

— Егорову в штаб!

— Не пущу, — запричитала моя благодетельница. — Виданиое ли дело, чтобы девчонку так мытарили! Не успела обсохнуть, отогреться, а ее опять будят. Нет парня поднять ночью — все ее да ее…

Я спрыгнула с печи, быстро оделась, взяла наган, засунула в голенище унта карту и только вышла на крыльцо, как подъехала машина.

Начальник штаба эскадрильи старший лейтенант Листаревич выскочил из «пикапа» и виновато сказал:

— Извини, Аннушка, что не дали тебе отдохнуть. Срочно вызывают в штаб фронта для доклада о кавалерийских корпусах, которые ты сегодня разыскала.

Листаревич по натуре очень жизнерадостный, веселый, любит пошутить, посмеяться, но в последние дни его как подменили. Он узнал о новых зверствах фашистов в его родной Белоруссии, на Гомельщине, а там ведь отчий дом, старенькие мать-учительница, отец-связист. Тяжко на душе у Константина Семеновича, но он и виду не подает. Стал, кажется, еще более энергичен, работает с удесятеренной силой. Эскадрилья наша хотя и предназначалась для связи, но выполняла кроме связи разведку в прифронтовой полосе, розыск частей, соединений, о которых но было сведений в штабе фронта.

Начальнику штаба приходится часто оставаться за командира эскадрильи. Он с удовольствием сам бы полетел на задание, ему полеты больше по душе, чем штабная работа, — ведь он в прошлом летчик-истребитель, летал на И-16. Но подвело зрение…

В Каменск, где располагался штаб Южного фронта, мы с Листаревичем приехали за полночь, и тут же дежурный ввел меня в ярко освещенную комнату. Я увидела группу генералов вокруг большого стола с картой и растерянно остановилась, не зная, кому докладывать.

— Вы летали на поиски кавалерийских корпусов? — наконец спросил кто-то меня.

— Да, я летала.

— Покажите па карте, где находятся конники Пархоменко и Гречко.

Я волновалась, долго водила пальцем по испещренной цветными карандашами оперативной карте, а найти нужный район не могла.

— Может, я лучше по своей? — попросила я тогда генералов и вытащила иэ-за голенища унта старенькую, с проложенными вдоль и поперек курсами, но понятную мне полетную карту. Все рассмеялись раскатисто и дружелюбно, в мне стало как-то легко, напряженность исчезла.

Докладывая обстановку, сама не знаю почему, я обращалась не к командующему, а к какому-то представительному усатому человеку. Он, улыбаясь, показывал мне из-за спины командующего пальцем: дескать, к нему обращайся, он здесь старший. Но меня как магнитом уводило, и я, докладывая, опять обращалась не к командующему, а к усатому с добрым лицом.

Когда все показала и рассказала, меня отпустили. Выйдя, я поинтересовалась у сопровождающего меня командира:

— Кто этот с усами? —

Член Военного совета фронта Корниец…

Из Каменска мы вернулись под утро. Не успела я как следует согреться и заснуть, как опять:

— Звонили из штаба фронта. Приказали тебе лететь к Пархоменко — отвезти рацию и офицера связи. Полетишь по известному тебе вчерашнему маршруту.

На прежнем месте корпуса не оказалось — скрылся где-то. Я, потеряв надежду на успешный поиск, решила посадить самолет и поспрашивать у местных жителей. Развернувшись над заснеженным хутором, приземлилась у крайнего домика и, не выключая мотора, побежала к мазанке. Метелица намела сугробы снега, ветер валил с ног, бежать было очень тяжело. Постучала в окошко. Выглянул старик. Спрашиваю:

— Дедушка, здесь наши не проходили?

— Немцы тут, сынок, немцы!..-крикнул старик и, будто испугавшись своих слов, замахал руками.

Я заторопилась к самолету. Но, пробежав самую малость, остановилась. Случилось непонятное — ноги отказали…

— Ой, лиха беда, сынок! Тикай швыдче! — послышался знакомый голос.

Я оглянулась и увидела возле хаты старика. Он стоял раздетый — в одной рубахе и валенках. Вытянутой рукой показывал на двух немцев, бегущих с другого конца улицы, но тут же упал под выстрелами автоматов.

Едва держась на ногах, кое-как я доковыляла до самолета и под градом пуль взлетела…

А конников Пархоменко я все-таки нашла. Вся местность и хутор сильно обстреливались. Села, быстро подрулила к какой-то хате. При помощи офицера связи подтащила самолет ближе к сараю. Обстрел усилился. Мы взяли из кабины рацию и потащили в дом.

— Опять прилетел? — недовольно спросил Пархоменко, увидев меня. — Демаскируешь ты нас своим «кукурузником», давай немедленно улетай отсюда.

— Вот обстрел кончится — и улечу.

— Обстрел не кончится, — сказал генерал, — Мы будем отходить. Танки против нас идут. Улетай!

Я побежала к самолету, стала запускать мотор, но он неожиданно отказал. Замерз.

— Давай жги «кукурузник», мы отступаем! — крикнул Пархоменко.

— Товарищ генерал, — взмолилась я, — пожалуйста, дайте лошадь отбуксировать самолет.

— Нет у меня лишних коней, сам видишь, в каком положении!

Но лошадь все-таки дал. Нашлась и веревка. Привязала я ее к оси шасси двумя концами, у коня на шее сделала подобие хомута, присоединила все, взяла лошадь под уздцы и тронулась вместе с обозом в путь. К счастью, пошел сильный снег, а там и ночь наступила и скрыла нас от вражеских снарядов.

Остановились мы в каком-то селе. Попросила я хозяйку нагреть воды, слила в чугун масло и тоже поставила в печь. Потом помощники из конников помогли мне залить в бачок уже горячее масло, облили карбюратор мотора горячей водой и стали запускать. К всеобщей радости, мотор чихнул раз-другой и заработал.

— Разрешите улетать, товарищ генерал? — спросила я Пархоменко.

— Улетай! Возьми вот пакет и раненого, а на меня, старика, не сердись. На войне все бывает. Я ведь тебя за парня принял, а ты…

В эскадрилье уже знали о всех моих бедах — им сообщили радисты кавалерийского корпуса, наладившие связь.

Прилетев на свой аэродром, я села, зарулила самолет на стоянку, но рядом не обнаружила машины лейтенанта Алексеева. Вокруг все было разбросано в каком-то беспорядке.

— Что случилось? — спросила я механика Дронова.

— Погиб лейтенант Алексеев.

— С кем летал?

— Со штурманом лейтенантом Грачевым. Грачев жив, только сильно покалечен…

Больно защемило сердце, на глаза навернулись слезы, и я, едва передвигая ноги, пошла со стоянки.

— Что вы, Егорова, не идете, а плететесь? — слышу сердитый голос майора Булкина. — Где пакет от командира кавалерийского корпуса? Вас давно ждут. Поторапливайтесь!..

Я достала из планшета пакет, передала майору, а сама пошла искать комиссара Рябова и парторга Иркутского. «Как же так? — думалось мне.-Погиб наш товарищ, летчик… Надо созвать людей, помянуть добрым словом. Как же так?..»

Ни Рябова, ни Иркутского на месте не оказалось. Они улетели еще утром в кавалерийский корпус. Откровенно говоря, мы немножко недолюбливали Булкина за его высокомерие, сухость, грубоватость. Алексей Васильевич Рябов был полной его противоположностью. Зачастую комиссар сам летал как рядовой летчик, но находил время и по душам поговорить, и поругать, если заслужил. Однако если и поругает, то на него не обидишься.

Парторг Иван Иосифович Иркутский был под стать нашему комиссару — чуткий, добрый, внимательный и штурман отличный. Особенно он отличался в розыске частей, попавших в окружение. В эскадрилье шутили, что парторг даже под землей отыщет. Как-то в поиске отряда конников Иркутский с летчиком Касаткиным наскочили на немецкие танки. Те незамедлительно их обстреляли. А вскоре Иркутский заметил в одном населенном пункте людей с охапками сена, суетившихся вблизи домов. Иван Иосифович предложил Касаткину посадить машину. Когда приземлились, выяснили, что в селе был именно тот отряд, который они искали. В целях маскировки кавалеристы укрыли коней в сараи, хлевы, даже в коридоры жилых домов. Задание экипаж выполнил.

В эскадрилье считали парторга Иркутского везучим. С летчиком Касаткиным он садился на минное поле — все обошлось удачно, оба остались живы и невредимы. С летчиком Сборщиковым парторг полетел как-то на разведку дорог в район Николаева. В пути им повстречались десять Ю-87 под прикрытием истребителей Ме-109. Истребители набросились на беззащитный У-2. Тогда Сборщиков посадил машину прямо по курсу, и они с Иркутским побежали от самолета в разные стороны. Гитлеровцы сделали несколько заходов по самолету, обстреляли и бегущих летчиков, но безуспешно. Весь У-2 был в пробоинах, однако не загорелся, а летчики, как говорится, отделались легким испугом. Возвратились они домой после разведки, а аэродром только что разбомбили, все поле опять усеяно минами, словно тюльпанами, как садиться?.. На земле им выложили крест, запрещающий посадку. Но Сборщиков все-таки посадил машину, маневрируя на пробеге между воронками и минами, как заправский циркач. За разведданные экипаж получил тогда благодарность от штаба фронта. А за посадку при запрещающем знаке — взыскание от комэска.

Иркутский хорошо знал весь личный состав эскадрильи, каждому находил какие-то особые, только ему необходимые слова.

— Егорова! А мы с вами земляки, я ведь родом тоже из-под Торжка,-обратился он однажды ко мне и спросил:– От матери письма получаете?

— Нет, Иван Иосифович, давно не получаю. Боюсь, что в наших краях фашисты бесчинствуют. Очень мне страшно за маму.

— Я от своей матери тоже давно не имею весточки, — наклонив голову, тихо сказал парторг и продолжил:

— Мне наш комсорг сказал, что тебя комсомол рекомендует в партию. Так вот и я готов за тебя поручиться. Я ведь, Егорова, в партию вступил в тридцать девятом году, а в комсомоле с двадцать восьмого года. Видишь, какой уже старый.

— Да что вы! Всего-то тридцать один год, — заметила я и, осмелев, спросила:

— А кем вы перед войной работали?

— Заворготделом ЦК профсоюза госторговли РСФСР! — на одном дыхании выговорил Иркутский и засмеялся как-то по-домашнему просто. — Да, Егорова, вторую рекомендацию вам даст комиссар Рябов — он мне сам об этом сказал.

— Спасибо, Иван Иосифович. Постараюсь ваше доверие оправдать, — поблагодарила я и побежала к самолету.

Кандидатом в члены ВКП (б) меня принимали на партийном собрании эскадрильи. Было это в апреле 1942 года. Мы стояли тогда в населенном пункте Воеводовка, около Лисичанска, а кандидатскую карточку мне вручил в штабе Южного фронта заместитель начальника политуправления Л. И. Брежнев. Вместе со мной кандидатами стали летчики Спирин, Сорокин, Касаткин, членами партии — Листаревич, Грищенко, Сборщиков. Леонид Ильич тепло поздравил нас с этим памятным для каждого событием.

Со штабом Южного фронта чаще-то у меня были связаны дела более прозаические. Как-то приказали лететь в 6-ю армию за командующим артиллерией фронта. Вечерело. Лететь было приятно. От снега все кругом бело, чисто, и небо ясное — будто хозяйка перед праздником окна помыла, будто и войны нет. Однако, как говорится, береженого бог бережет! И я, на всякий случай, летела на бреющем, маскируясь в балочках, перелесках, как бы сливаясь с местностью.

Сразу после посадки к моему самолету подкатила эмка. Из машины вышел генерал, и я по всем правилам доложила ему.

— Что же, для командующего артиллерией фронта у вас там мужика не нашлось? — недовольно спросил он. Я ответила вопросом на вопрос:

— Разрешите узнать, куда полетим?

Полковник, сопровождающий генерала, назвал пункт.

Вынув из планшета карту, тут же на крыле самолета озябшими руками я провела курс и села в первую кабину. Генерал, в папахе, закутанный почти до самых глаз шарфом, устроился за мной, и мы полетели. В зеркале, что крепилось слева на стойке центроплана, мне хорошо было видно усталое лицо моего пассажира. Взгляды наши то и дело встречались, я откровенно улыбалась, показывала рукой то на принарядившуюся в серебристый зимний наряд землю, то на заходящее солнце. Генерал продолжал хмуриться.

Но вот неожиданно на самолет упала тень. Оглянулась — и предательский холодок пробежал по спине. Два «мессершмитта» нагло и самоуверенно пикировали прямо на нас…

Над самой землей, едва не касаясь ее консолями, я начала бросать машину то вправо, то влево, уклоняясь от пулеметных очередей. А немцы еще и еще заходят для атаки. Вдруг заглох мотор!.. Этакое невезение! Пришлось садиться прямо по курсу на снежное поле.

Приземлившись, выскочила из кабины, чтобы помочь генералу, который был так одет, что сам выбраться никак не мог. «Мессеры» не унимались. Холодящие сердце огненные струи впивались в землю совсем рядом с нашим самолетом. Наконец мы оставили машину и побежали к лесу. Спотыкаемся, падаем, поднимаемся и опять бежим. Мой генерал уже совсем задохнулся от глубоких сугробов — возраст не для кросса. Вдруг все стихло. Тогда я попросила генерала обождать меня под деревьями, а сама вернулась к самолету. Осмотрела. Все-таки искалечили У-2. Много пробоин было в плоскостях, фюзеляже, отбита лопасть винта, пробиты масляный и бензиновый баки, в сторону отлетел цилиндр мотора. Как еще не загорелся!..

Наступила ночь. Оставить самолет в открытом поле я не могла, и вместе с генералом мы подтащили его к лесу, замаскировали ветками, закрепили, привязав к стволам деревьев. И пошли на восток. Ох и тяжкий это был путь! Ноги проваливались глубоко в снег, временами казалось, что уже не сделать ни одного шага. Тогда я садилась в сугроб, и невольно срывалось:

— Дальше не пойду. Идите один…

Генерал тормошил меня:

— Вставай, вставай. Стоит присесть — заснешь и замерзнешь.

И я поднималась.

К утру, с обмороженными лицами, мы наткнулись на наших бойцов. Ими оказались артиллеристы той части, в которую мы летели с командующим артиллерией фронта. Связисты сообщили в эскадрилью о моем местонахождении, о том, что самолет сильно поврежден. И вскоре к нам прилетел летчик Спирин, привез механика Дронова, а вторым рейсом — все необходимое для ремонта моего У-2.

Целый день потребовался, чтобы отыскать самолет в неизвестном лесу и прибуксировать его лошадью ж населенному пункту. К счастью, помогло большое пятно на снегу от вытекшего масла.

Константин Александрович долго ругался, осматривая израненную машину. Посылал тысячу чертей в адрес немецких летчиков, самого Гитлера, обещал фюреру осиновый кол в могилу. Но дело делал: быстро соорудил подобие палатки над мотором — защитил себя от ветра — и снял для удобства в работе перчатки.

Я стала ему помогать.

— Ну куда вы, товарищ командир, с таким обмороженным лицом к мотору? Испугается — не заведется, — шутил мой механик.

Да, лицо у меня было действительно страшное. Почернело все. Я смазала его жиром, надела сверху кротовью маску. Такие маски выдавали всем летчикам, но мы не любили их носить-меховая шкурка на подкладке с прорезями для глаз и рта, — как на карнавале.

Чтобы отослать меня погреться, Дронов выдумывал равные уловки, но потом смирился, и дело у нас пошло быстрее.

Удивительный народ авиационные механики! Как правило, это большие мастера своего дела, или, как сейчас говорят, мастера — золотые руки. Они могут ни спать, ни есть, пока самолет не будет в полной готовности, а потом, сдав его летчику для полета, не уйдут с аэродрома и терпеливо будут ждать его возвращения.

Вот он начинает прибирать на стоянке — свернет чехлы, перенесет с места на место тормозные колодки, потом просто закурит, чтобы не так долго тянулось время ожидания. А сам то и дело поглядывает в небо: не летит ли?.. Приближение своего самолета механик узнает издалека — по гулу мотора, только ему одному известному. И тогда он побежит его встречать! Счастлив, очень счастлив этот скромный трудяга аэродромов, когда летчик вернется на землю жив и невредим.

Нет, я бы, пожалуй, не смогла быть механиком самолета. Не хватило бы сил ждать. Особенно в войну, когда проходят все сроки возвращения, когда надежда остается разве на чудо, а механик все ждет, все всматривается в небо, прислушивается, надеется…

В тот раз мы вернулись с Дроновым в эскадрилью, и он показал своим товарищам пробоины, которые ему пришлось заклеить на морозе.

— Восемьдесят семь пробоин насчитал, а у Аннушки и генерала ни царапины! Вот что значит хвостовой помер «чертова дюжина», — посмеивался Дронов. Но я-то уж знала: кроме всяких цифр, кроме везения в тех полетах меня надежно охраняли руки механика самолета.

А вот еще говорят — судьба. Лично я верю в судьбу. Если ею еще и управлять. Как-то в один из дней зимы сорок второго получаю задание на розыск «катюш», которые только что появились на нашем фронте. Дали мне примерный район, сказали, что большие грузовые автомашины с установкой для реактивных снарядов зачехлены сверху, и велели передать генералу Пушкину, командиру корпуса, совершенно секретный пакет.

Помню, стояла оттепель. В районе нашего аэродрома лил дождь, видимость меньше некуда — метров сто. Когда отлетела от аэродрома, повалил мокрый снег, затем туман закрыл все вокруг — ни зги не видно. Решила я тогда набрать высоту, — может, там посветлее, чем у земли. Высотомер показывает уже 900 метров. Здесь туман стал пореже. Но что такое?.. Самолет начало лихорадить. Он затрясся всеми расчалками, задрожал. Глянула я за борт, а плоскости, фюзеляж машины, даже винт ее покрылись ровной ледяной коркой. Мотор-то работает, все рули исправны, а самолет не слушается их, проваливается вниз. Отдала я ручку управления полностью от себя, чтобы быстрее потерять высоту, и вот какое-то чутье подсказало, что земля уже близко, где-то совсем рядом. Но что там подо мной? Дома, лес, река, овраг или еще что?.. Выключила мотор, потихоньку тяну ручку на себя… Удар! Самолет коснулся земли, и понесло, понесло куда-то. Всячески стараюсь притормозить, остановить движение, хотя на У-2 и нет тормозов — действую рулем поворота. Наконец остановился. Тихо так стало. И в двух шагах ничего не видно — туман. Отойти от самолета боюсь — потеряешься. Пришлось ждать, пока туман не рассеялся. За это время очистила самолет ото льда, определила по времени и скорости полета местонахождение. И вот, когда просветлело, перед самым носом самолета вижу большой стог соломы. Как не врезалась в него?..

Корпус генерала Пушкина с «катюшами» в тот раз я все-таки нашла. Но, возвращаясь обратно, опять попала в сильный снегопад. Машину посадила в кромешной мгле — не видно было даже стоянки самолетов, так что после приземления порулила на авось. Хорошо, механик Дронов услышал «голос» своего самолета и побежал навстречу.

Командир эскадрильи долго меня отчитывал тогда: «Жить надоело!..» А летчики хмуро молчали: оказывается, все они вернулись с полпути, не выполнив задания.

За этот полет начальник связи Южного фронта генерал Королев объявил мне благодарность. Там же, в штабе, связисты нарисовали на меня в стенгазете дружеский шарж и подписали: «Женщина летает — мужчинам выходной!»

А на следующий день я получила из политотдела подарок — посылку. И чего только в ней не было! Но самое интересное, что сверху в посылке лежал кисет для табака. «Дорогому бойцу от Маруси Кудрявцевой — на память» было вышито на кисете, а внутри его лежало письмо и фотография миловидной девушки. В письме Маруся просила, чтобы дорогой боец крепче бил фашистов и скорее с победой возвращался домой. Под кисетом аккуратно разложены табак в пачках, бутылка водки, вдетая в шерстяные носки и обернултая полотенцем с красивой вышивкой, мешочек с сухофруктами. На самом дне ящика лежала ученическая тетрадь в косую линеечку и десяток конвертов. Половина из них была с адресом: город Мары Туркменской ССР, Марии Кудрявцевой. Кисет, табак и водку я отдала механику своего самолета, полотенце — хозяйке дома, где жила, шерстяные носки и сухофрукты взяла себе.

Фотографию, тетрадь и конверты я решила отдать Виктору Кравцову — статному кубанскому казаку, от роду двадцати двух лет. Помню, в каком бы селении мы ни стояли, все местные девчата не сводили с него глаз, а казак никого не замечал, а может, так — только вид делал, что все ему безразличны.

— Виктор, — обратилось я к Кравцову,-посмотри-ка на фото, какая славная девушка. Напиши ей, пожалуйста, письмо вместо меня. Порадуй, что посылка попала по назначению — молодому бойцу, да еще летчику.

— Вот еще выдумала, — буркнул он, но конверты и тетрадь взял…

Наступил день Красной Армии. Наша эскадрилья собралась на праздничное собрание, и начальник штаба Листаревич торжественно зачитал от имени Президиума Верховного Совета СССР Указ: лейтенант Спирин награжден орденом Красной Звезды, младший лейтенант Егорова — орденом Красного Знамени…

Я только что прилетела с задания и, немного опоздав, сидела позади всех. В ушах еще шумело от работавшего мотора, и я толком не расслышала, кого наградили. Но вот меня обступили все, поздравляют с орденом, а я стою и не верю: за что же меня-то?

На фронт я, можно сказать, попала благодаря воле случая. Задания все, какие поручали, выполняла, как и положено солдату, — от души, хотя зачастую, признаться, мне было трудно. Но я старалась. Почему-то вспомнился приказ па разведку дорог — узнать, чьи там войска на марше: наши или гитлеровские? Лететь днем, на беззащитном самолете, единственное оружие которого — наган у пилота!.. Все знали, что фашистские асы гонялись за нашими самолетами. «Мессершмитту» сбить У-2 не составляло большого труда, а вот награду они получали такую же, как и за сбитый боевой самолет.

— Товарищ командир, что с вами? Вам плохо? — слышу голос механика Дронова. — На вас лица нет…

— Все хорошо, а что?

— Вас в президиум приглашают.

Орден мне вручил член Военного совета фронта Леонид Романович Корниец, тот самый, который помогал мне мимикой и жестами докладывать о расположении кавалерийских корпусов Пархоменко и Гречко не ему, а командующему фронтом.

В мае 1942 года началось наступление войск Юго-Западного фронта на харьковском направлении. Мы, летчики эскадрильи связи штаба Южного фронта, всегда были в курсе боевых событий. Перед вылетом нам сообщалась обстановка на фронтах, а мы, летая в ту или другую армию, корпус, дивизию, уточняли ее. Войскам Юго-Западного фронта в мае сорок второго предстояло уничтожить группировку противника и освободить Харьков.

Две армии нашего фронта — 9-я и 57-я должны были взаимодействовать с Юго-Западным фронтом.

20 мая утром мне приказали лететь в 9-ю армию с совершенно секретным пакетом. Почему я должна была лететь одна, не помню. Обычно-то мы летали со штурманами, офицерами связи, фельдъегерями или там еще с кем. А тут я полетела одна. И вот, подлетая к городу Изюму, увидела на дорогах и просто по полю движение наших войск. В долине Северского Донца, у Святогорска и в Изюме, виднелось много пожаров.

Пожары с детства вызывали у меня неосознанную тревогу и волнение. «Вор хоть стены оставит, а пожар — ничего!» — говорили у нас в деревне.

На всю жизнь врезалось, как горел хлеб. Сжатый хлеб пород обмолотом обычно сушили в ригах. Снопы складывали ли колосники в закрытом помещении, а внизу под ними топили большую, сложенную из камней печь — теплинку. Тепло шло вверх и сушило снопы для обмолота. От недосмотра за теплинкой и загорелась наша рига с хлебом.

Посреди ночи раздался душераздирающий крик: «Пожар! Горим!» Все повскакали с постелей, в темноте заметались по избе. Братья, полураздетые, выскочили из дома, а мама от испуга не могла никак до двери дойти, держа в руках первую попавшуюся ей в руки вещь — самовар. Так бы она и стояла, если бы не голос братишки Кости:

— Мама, да успокойся! Пожар потушен, и хлеб цел. Это Колька послал сказать тебе, чтобы ты не волновалась…

Шла война. Горели целые города, горела вся наша земля, но не могла я привыкнуть к пожарам. И сейчас тревожно стучало кое сердце при виде пылающей долины.

А в небе шел воздушный бой. Паша пара И-16 дралась с шестеркой Me-109. Бой был неравный. Но «ишачки» искусно увертывались от огня «мессершмиттов», заходили в лобовую атаку, и фашисты, опасливо уклоняясь, ничего не могли поделать. Преимущество было явно за нашими ребятами.

Я, признаться, засмотрелась и не заметила, как немецкий истребитель коршуном набросился на мой самолет. Резанула перед глазами огненной струёй очередь. Нырнуть бы мне тут в овражек или лощину, только впереди раскинулось чуть ли не до самого горизонта ровное поле с зыбкими кучками прошлогодней кукурузы. Справа — сплошной стеной лес, слева — город.

Загорелась машина. Сразу стало жарко и душно в кабине. Едва приземлившись, выскочила я из самолета и, срывая с себя тлеющие лохмотья комбинезона, побежала к лесу.