Камера № 19

Камера № 19

Несмотря на некоторый уже тюремный стаж, неожиданности одна за другой поражали меня.

Позже я неоднократно на себе испытывал магическое действие скрипа засовов на нервную систему в ночное время. При этом звуке все находящиеся в камере вскакивают и, дико озираясь, ждут дальнейших событий. Состояние это понятно, так как обычно ночью уводят приговоренных на расстрел.

Пойдя в камеру, я невольно остановился пораженный. Это была уже не тихая одиночка, а достаточно людное общежитие. Спертый, зловонный воздух ударил и нос. Какой то человек с громадной копной седых полос сорвался с места и дико, бессвязно бормоча, замахал руками перед моим лицом.

Выкрики этого помешанного и десяти устремленных горящих глаз подействовали крайне угнетающе. Мелькнула мысль:

– «Это вероятно камера для душевнобольных».

Общество помешанных, шпионов, диверсантов, вредителей, террористов, как я представлял новую кампанию, мне совсем не улыбалось.

Но каково же было мое удивленно, когда я услышал голос:

– Привет т. полковнику, и вы здесь?

Другой подходит вплотную и, протягивая руку, произносит:

– Не узнаете? Полковник Измайлов. Ничего, у нас компания неплохая, чувствуйте себя как дома, и рассказывайте новости.

Все это пронеслось, как сон. Но передо мной стояли живые фигуры полковника Измайлова и наркомздрава Факторовича.

На душе стало как то легче, и даже продолжающиеся выкрики душевнобольного не действовали так удручающе.

Все эти «от’явленные преступники» не стали казаться такими страшными, как минуту назад, а наоборот, что-то теплое почувствовал я к этим людям, близким себе по общему несчастью.

Я сам впоследствии испытывал чувство радости, когда в камеру приводили нового человека. Каждое слово его жадно ловилось, всем хотелось узнать, что делается там, в другом мире, отделенном от нас глухой решеткой.

После первого знакомства, меня и моего соседа засыпали вопросами. Мы, в свою очередь, также жадно интересовались порядками тюремной жизни и ожидающими нас перспективами.

Ночь прошла незаметно. Утром началось более близкое знакомство с жильцами камеры № 19.

Последняя представляла квадратную комнату в 10 метров с переменным составом обитателей от 10 до 14 человек. Кроме вышеуказанных знакомых, в ней находился начальник железнодорожного депо, вина которого заключалась только в том, что его бабушка была по происхождению немка. Обвинялся он в фашизме. Но что конкретно это означало – никто из нас не имел представления.

Это был мужчина лет 45, исключительно спокойный и уравновешенный. С его мнением считались. Последний нередко прекращал горячие споры, готовые перейти в драку. Производил он впечатление честного, прямого и неподкупного человека.

Я невольно с ним сблизился. Наши беседы вполголоса в углу камеры заставили меня многое передумать и посмотреть на ряд вещей совершенно иными глазами.

Независимо от окружающей обстановки и неблестящих перспектив, меня не покидали жизнерадостность и юмор.

Задыхаясь ночью от зловония и спертой« воздуха, слыша проклятия соседей, я вполголоса напевал:

– «Хороша страна моя родная.

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю.

Где так вольно дышит человек.»

Дышать, действительно, пока разрешалось вольно, но воздуха было совсем маловато, и мы мысленно переносились в эти самые леса, поля и реки, где, конечно, воздух был прекрасный и дышалось легко.

Живя тесной семьей, абсолютно ничего не делая, я невольно занялся изучением внутреннего облика своих соседей.

Между прочим, но секрету, мой приятель, начальник депо, мне сообщил, что и здесь, среди арестованных, есть сексоты, передающие все разговоры тюремному начальству. Жуткое омерзение охватило меня при мысли, что даже в этих стенах, полных ужаса и человеческих страданий, имеются эти отбросы человеческого рода.

Среди заключенных находился районный прокурор, по национальности туркмен.

Перед арестом он пытался покончить жизнь самоубийством, выпустив две нули из браунинга в висок. Но но злой иронии судьбы они скользнули по-над кожей черепа и вышли в середине лба. Лежал он рядом со мной, и от грязной нагноившейся тряпки на голове исходило тошнотворное зловоние.

Вероятно, этому представителю правосудия хорошо были знакомы нравы и обычаи застенков Г.П.У., если он предпочел последнюю нулю в лоб. Конечно, многие из нас избрали бы подобный конец, если бы знали заранее ожидающие нас перспективы.

Человек он был чрезвычайно ограниченный и тупой. Излюбленным лейтмотивом его рассуждений было обвинение всех русских людей, загубивших туркменский народ.

Тепло вспоминается другой товарищ – зам. председателя Туркменского Госбанка Александров.

Темпераментный, легко возбуждающийся, готовый в споре сделать противнику «физическое замечание», он представлял собой образец прекрасного, великодушного, с широкой русской натурой, крайне доброго человека.

Получая от жены ежемесячно 50 рублей денег и белье, он буквально делил все поровну между не имевшими передач. Первые трусы и носки я получил от него. Эта натура импонировала мне всем своим существом, и мы подружились.

Через некоторое время у нас созрел план разоружения надзирателей, но нашим наивным мечтам не суждено было осуществиться. В этих застенках все было продумано до тонкостей.

Мы условились во время прогулки напасть на надзирателя и завладеть его наганом. Но каково же было разочарование, когда нам стало известно, что эти телохранители носят незаряженные револьверы, предвидя подобный вариант. Внешняя же охрана окружала железным кольцом тюрьму, а через проволоку, украшающую и без того высокий забор, был пропущен электрический ток.

С пустыми руками всякая попытка явно обрекалась на полную неудачу.

Бежать вообще мы и не замышляли. – это было невозможно, – Но лучше умереть с оружием в руках, чем ждать, когда тебя повезут на убой, как скотину.

Хотелось только одного: выбраться из тюрьмы, уложить на месте двух-трех палачей, выбежать к народу, этому доверчивому русскому народу, и крикнуть во все горло:

– «Вас обманывают, нет врагов народа. Есть сталинские палачи, которые, выполняя кровожадно-трусливую волю своего хозяина, подвергают пыткам ни в чем неповинных людей. Очнись, русский народ, сбрось с себя это кошмарное чудовище, заливающее кровью лучших сынов всю страну исключительно из-за животного страха потерять свою власть.»

После этого последняя пуля должна была избавить вас от земного советского счастья.

Справа от меня сидел педагог школы. Достаточно развитой и чрезвычайно осведомленный в ряде вопросов секретного порядка, не имеющих к его работе ни малейшего отношения..

Этот человек вызывал во мне невольное отвращение, хотя был достаточно вежлив и любезен. Алчность его доходила до омерзения. Сидя в углу, он жадно пожирал купленные из тюремного ларька продукты и со спокойной совестью отказывал голодным товарищам в кусочно хлеба.

За какие то, вероятно, «особые» заслуги перед следователем, ему разрешали получать из дому все необходимое.

Этого человека я инстинктивно сторонился и нехотя отвечал на его вопросы.

Наркомздрав Факторович – тип хитрого, осторожного и трусливого политикана. Достаточно культурный и образованный, он вызывал во мне постоянное бешенство при спорах. Чувствовалась во всем неискренность и фальшь.

Вероятно из-за животной трусливости он всегда находил закономерное об’яснение творящейся вокруг инквизиции, доказывая, что эти издевательства являются исключительно делом рук местных заправил Г.П.У. Руководство центра работой палачей он всегда настойчиво отрицал. Подобная позиция меня положительно бесила.

Чувствуя это двурушничество, я задаю ему вопрос:

– Ну, а как же вы, Яков Маркович, смотрите на свободу слова, печати и прочее, об’явленное в конституции, и § 10 статьи 58 Кодекса, карающий за эту самую свободу от 3 до 10 лет? Что, это тоже местная инициатива или центральная провокация с целью выявления свободомыслящих граждан?

– Видите ли, Виктор Иванович, конституцию нельзя понимать так упрощенно, как это делаете вы. Данный параграф подразумевает свободу слова и печати в интересах трудящихся.

Меня охватывает бешенство.

– Так что же, но вашему выходит, что старая конституции даже в интересах трудящихся запрещала говорить? В противном случае скажите, в чем же разница между первой и сталинской конституцией?

Начиналась снова туманная мотивировка, а я, уже окончательно потеряв самообладание, кричу:

– Ну, и сидите вместе с нами, терпите избиения и издевательства, защищайте то, во что сами не верите. Трусьте и пресмыкайтесь до конца, – он все равно будет всем нам один.

В разговор вмешивается начальник депо и своим ровным голосом сразу успокаивает расходившиеся нервы.

Остальные соседи не представляли особого интереса и были в большинстве контрабандистами, переправляющими из Ирана терьяк (опий) в Туркмению. Но, попав в полосу ликвидации «врагов народа, и, вероятно, для счета, им всем приписывали шпионаж.

Судя по по лицам и отдельным репликам, их очень мало устраивало такое вольное переквалифицирование статьи.

В другое время большинство из данной компании контрабандистов считало бы за честь сидеть и беседовать с такими сравнительно важными чиновниками, какими являлась другая половина камеры. В настоящих же условиях только изредка некоторые из них вставляли фразу на ломаном русском языке:

– Раншэ поймал мэня с терьяк – пустяк – контрабанд, тэперь из-за вас стали мы шпион.

Иногда я задумывался над работой следователей. Неужели же они действительно верят и искренность признаний допрашиваемых?

Умственная работа но разоблачению заменялась плетью и сапогом. Каждый осел мог с успехом выполнить подобные функции.

Хотя большинство следователей по своему интеллекту мало чем отличалось от этого животного, разве только отсутствием трудолюбия.

Обычно иранцы и афганцы, не отдавая себе ясного отчета, что такое шпионаж, не заставляли следователей долго изощряться в получении желаемых сведений.

Уходя на конвейер, они боязливо, как школьники перед экзаменом, спрашивали, что им говорить следователю.

Ответы должны содержать в себе искреннее признание, хотя бы отдаленно походящее на правду и набавляющее от пытки.

Соседи обычно давали всем стандартные напутствия:

– Если будут пред’являть обвинение в терроре – сознавайся, что хотел взорвать Чарджуйский железнодорожный мост.

Если бы можно было извлечь из архивов показания всех этих террористов, то оказалось бы, что десятки организаций с сотнями преступников стремились к одной и той же цели. Но все бесплодно. Благодаря своевременному разоблачению Г.П.У., Чарджуйский мост и поныне благополучно существует.

Ведь стоило только одному неглупому и честному человеку суммировать все эти показания, как абсурдность последних становилась очевидной.

Но следователей меньше всего интересовал вопрос выявления преступников.

Важно было признание. Чем больше и быстрее таковое получалось, тем талантливее считался их разоблачитель.

Вам покажется дико, но это действительно было так, когда высшая инстанция давала контрольную цифру подлежащих аресту врагов народа.

Следователи, в усердии выполнить Данную директиву, не жалели сапог и кулаков.

Получить звание стахановца, а может быть украсить грудь медалькой – каждому было лестно.

Действительно, план выполнялся с превышением, причем, поверьте, без всякого очковтирательства, так вошедшего в систему других наркоматов при даче сводок.

Гимнастерки «особо талантливых выявителей врагов народа» украсились орденами.

При подобной штамповке обвинений – искренних признаний и щедрых поощрений – не стоило, конечно, утруждать свои убогие мозги кропотливой работой следователя, необходимой при выявлении действительных преступников.

Те же соседи перед уходом на конвейер наставляли:

– Если тебе пред’явят шпионаж и чтобы ребра твои были целы, – не задумываясь сознавайся в том, что ты считал в воздухе самолеты и сведения передавал в Иран или Афганистан.

Действительно, в Ашхабаде трудно было придумать другой, более интересный об’ект.

И вот, наш гражданский аэродром с пятью старыми пассажирскими самолетами становится излюбленным об’ектом шпионажа.

Злополучная пятерка самолетов в пылкой фантазии кающихся грешников превращается в 10, 15 и даже один сознался, что он видел 50 аэропланов.

Все эти цифры не смущали следователей.

Важно «искреннее признание». Последнее устраивало дознавателя, отмечающего у себя по выполнению плана еще одну единицу талантливой работы. Был также доволен и преступник, избежавший таким признанном пыток.

Как правило, подписавшего протокол с «чистосердечным признанием», – не били, а отправляли обратно в тюрьму.

Вернувшись в камеру, новоиспеченный шпион возбужденно, по радостно говорил:

– Подписал протокол, что считал в воздухе самолеты, а сведения передавал за границу.

Этого наивно детского лепета было достаточно, чтобы человека расстрелять. Но зато последний знал, что его снова не пригласят на конвейер.

Дальше следовало сиденье в камере в ожидании приговора. Решение выносилось заочно так называемой «тройкой». За одну ночь, стараясь не затормозить общий ход конвейера, это верховное судилище рассматривало сотни дел с «чистосердечными признаниями».

Приговоры были коротки и гласили – «расстрел», 5, 8, 10, а позже, особым добавлением к кодексу – и 25 лет.

Надо было видеть радостные лица людей, не забудьте, абсолютно ни в чем неповинных, получивших 8-10 лет, чтобы представить кошмар этой инквизиции.

Последние прыгали, как дети. Действительно, вместе с 8-10 годами кончалась пытка и жуткие еженощные ожидания расстрела. В перспективе – лагеря, которые после пережитого представлялись курортом.

Остающиеся с завистью посматривают на счастливцев. У одних впереди еще конвейер, другие каждую ночь ожидают конца.

Но был и другой сорт преступников, которые ни за что не желали подписать протокол и сознаться в том, чего никогда не делали. Тогда конвейер работал полным ходом, и упрямых закоренелых преступников часто уносили на кладбище или же полуживых снова бросали в тюрьму для передышки.

Вид этих злостно не раскаивающихся людей при возвращении в камеру внушал ужас.

Дней через 10 после моего пребывания в камере №19 принесли одного туркмена после 23-дневного беспрерывного допроса. Дна дня он лежал без движения. Товарищи вливали в рот воду. Запекшиеся губы представляли сплошное кровавое месиво, а вместо зубов зияли развороченные десны.

Но живуч человеческий организм.

На третий день наш труп начал уже приподниматься и обводить мутными глазами окружающих. Затем попросил снять с него одежду.

Тут нашим глазам представилась жуткая картина: спина представляла сплошную рану. Грязная рубашка вместе с гноем и кровью отделялась от мяса. Внутренности были отбиты, и кашлял он кровавой пеной.

Придя в себя, последний на ломаном русском языке начал свой рассказ. Жутью повеяло на окружающих от этих простых слов. Его обвинили в шпионаже. Он упорно отрицал свое преступление. Применяемые пытки не сломили стойкости духа.

Следователь в бешенстве. Ему надо во что бы то ни стало не отставать от других в выполнении плана.

Еле живому преступнику об’являют, что он обвиняется уже не в шпионаже, а в троцкизме.

Навряд ли бедняга вообще когда-нибудь слышал даже фамилию этого обанкротившегося политикана. Но, владея плохо русским языком, доведенный до отчаяния пытками, он подписал, сам не понимая, документ, уличающий его в троцкизме.

Рассказ был очень краток и давал полное представление не только о жестокости следователя, но и о вероломной хитрости такового.

Мы все внимательно насторожились, когда он раскрыл рот:

– Мэнэ долга бил следователь по голова, лицо, спина и говорила – ты шп-пион, пиши бумажка.

Я ему гаварю: мая бумажка не пишет. Моя нет шпион.

Он еще бил и говорил: ты тросхист.

Моя опять говорил – не понимал, нет шпион.

Он даст бумажка и гаварит: ты тракторчи.

Моя очень обрадовалась, и я сказал: да, да, я тракторчи.

Он даст бумажку, повторяет – тракторчи – подпишись.

Я подписал, и больше меня не били.

Оказалось, что этот туркмен работал трактористом и весьма обрадовался, когда следователь, как ему показалось, наконец догадался об его профессии.

В протоколе было записано признание этого «закоренелого преступника» в троцкизме.

Конвейер делал свое дело. Перековка душ шла полным ходом. Ряды врагов народа росли, а с ними вместе росли и холмы над могилами невинно замученных людей.

Культура, в частности географические познания следователей, – доходила до курьезов.

Да и зачем им нужно знать географию. Они, подобно Митрофанушке из «Недоросля» Фонвизина, также заявляли:

– «Зачем нам учить географию, когда извощики должны знать, куда везти».

Для «Митрофанушек из Г.П.У.» географию с успехом заменяли плетка и кулак.

Один из моих соседей рассказал сценку, заставившую нас забыть на время жуткую обстановку и хохотать без конца.

Ему пред’явили обвинение в шпионаже, в начале – в пользу Японии, а затем – Ирана.

Он категорически отрицал.

Плеть, сапог и рукоятка пистолета делали свое дело, но преступник не сдавался.

Изобретательные следователи, наконец, всунули ему в рот шомпол и начали изображать пилу. При эхом двое тащили за концы шомпола, а третий с усилием сдавливал жертве челюсти.

Указанная операция, как видно, пришлась совсем не но душе моему знакомому, и последний, но выдержав, заявил, что он готов дать чистосердечное показание но своей шпионской работе.

Ему сейчас же дали бумагу и карандаш.

– Целые два часа, рассказывал он, я сочинил описание своей «преступной деятельности». Наконец надо было решить, и пользу какого же государства я шпионил?

И вот, минуту подумав и еще раз взглянув на плоско тупую физиономию итого «Митрофанушки», – твердо решил и написал:

– Работал по заданию контрразведки Сандвичевой республики.

Пусть, думаю, если мне не удастся дожить, то может быть какой-нибудь историк, разрывая архив, натолкнется на этот документ.

Таким образом я подписал протокол с признанием своей шпионской деятельности в пользу несуществующей республики.

Закончив сие сочинение, полное «искреннего раскаяния», подаю следователю. В голове мелькнула мысль:

– А вдруг он не такой дурак, как кажется, – и тогда Сандвичева республика обойдется мне весьма дорого.

Следователь, взяв бумагу, читает с довольной улыбкой написанную чепуху и дойдя, вероятно, до Сандвичевой республики, задумывается.

Чтобы спасти положение и сыграть на его самолюбии, я скромно заявляю:

– Эта республика находится в Южной Америке.

Бросив на меня презрительный взгляд, современный Паганель пробурчал:

– Не собираешься ли ты меня еще учить географии?

– Боже упаси, подумал я про себя, это как раз меньше всего входит в мои расчеты.

Русская пословица: «Лицо есть зеркало души» – вполне оправдалась. Физиономия следователя была отражением его внутреннего убожества. Меня это избавило от дальнейших сочинений и спасло жизнь.

Приняв подобающую позу, он уже бегло дочитал конец моей повести и заявил:

– Ну вот, надо было сразу сознаться в своих гнусных делах, тогда давно был бы уже в камере.

В общем, мы под конец остались оба довольны: он – моим искренним признанием, подтверждающим его безусловный талант, а я – своей вновь открытой мифической республикой и, главное, концом пыток.

Личное знакомство с конвейером

На втором месяце сидения пришла, наконец, очередь и за мной. Часов в 11 вечера открывается форточка и голос надзирателя произносит:

– Мальцев есть?

Что то похолодело внутри, но стараюсь быть как можно спокойнее и отвечаю:

– Я.

Тот же голос об’явил:

– Одеться быстро.

Форточка захлопнулась. Сижу одетый. Несмотря на усилия, чувствую, как меня охватывает волнение.

Минут через 5 открывается дверь и раздается команда:

– Выходи!

Соседи провожают меня кивком головы. Выхожу в дверь и шагаю по узкому коридору с бесконечными номерами на дверях камер. Одни страж идет впереди, другой сзади.

Не успел сделать несколько шагов, как слышу голос идущего сзади:

– Руки назад!

Вспомнил, что об этом порядке мне говорили соседи но камере. Подчиняюсь и следую дальше.

Минуты через три мы стояли уже в коридоре здания Г.П.У. Мой страж постучал в одну из дверей и, скрывшись, через минуту вышел и приказал мне заходить.

Волнение нарастало. Вхожу.

На столом сидит следователь лет 25 с самодовольной физиономией. Зная заранее, что к столу следователя при допросе подходить не разрешается, остановился в ожидании у дверей. Следователь обращается ко мне достаточно вежливо, называя но имени и отчеству, хотя мы никогда друг друга не встречали.

– Итак, Виктор Иванович, надеюсь, вы в тюрьме уже познакомились со многими вещами, поэтому думаю, что в отношении вас, не придется применять крайних мер. Вы нам расскажете все откровенно.

Одновременно предлагает сесть за стол, стоящий в углу комнаты, на котором приготовлены бумага и карандаш.

– Вот, садитесь и искренно опишите все.

Я задаю невольно вопрос:

– О чем же мне писать?

Снова достаточно вежливый ответ:

– Ну, как – о чем! О всей вашей фашистско-шпионской работе.

Как будто по голове ударили молотом. Забыв все рассказы о конвейере, взбешенный, весь дрожа, я закричал:

– Как вы смеете говорить мне подобные вещи.

Выдержка следователя так же быстро исчезла, а с ней вместе и вежливый тон. Вскочив с места, он заорал в свою очередь:

– Так вот как ты, фашистская сволочь, начинаешь на меня еще кричать! Кто здесь следователь – ты или я?

Вероятно я посягнул на прерогативы, принадлежащие исключительно советскому следователю.

– Садись и пиши, иначе сейчас же познакомлю с каруселью.

Что такое карусель – я не совсем ясно себе представлял. Но злоба бушевала внутри моим. В этот момент я забыл все рассказы товарищей и ожидающую меня участь. Срывающимся голосом заявляю:

– Я уже знаю вашу карусель. Вам не удастся меня запугать, а сочинять на себя все равно ничего не буду.

Разговор был очень короткий.

– Не будешь. Ну и не надо, – идем.

Не успев ничего сообразить, я был втолкнут в комнату размером метров 25 – 30. В ней находилось человек двадцать. Одни сидели за большим столом и писали, другие стояли но стенкам, а часть лежала кучей в углу.

Молниеносно кто то сорвал с меня шубу и бросил на лежащих. Через секунду следователь надел на руки уже знакомые мне браслеты и без напускной вежливости, а привычным тоном площадной брани приказал встать в угол.

Наблюдал происходящее, начинаю понемногу соображать, что, вероятно, это и есть знаменитый конвейер. Внимательно изучаю окружающую обстановку.

Человек десять в наручниках и без таковых стояли в различных позах по стейкам комнаты. Одни держали руки вверх, другие соединены наручниками попарно, а третьи стояли на коленях. Это, вероятно, особо злостные преступники, упорно не желающие сознаваться в содеянных наступлениях.

За столом сидела группа в пять человек, скрипевшая карандашами но бумаге. Их лица выражали тоску и желание, как видно, придать большую правдоподобность своим новеллам. В углу лежали уже окончательно покаявшиеся в ожидании переброски в тюрьму.

Стою час, два, три. Никто не обращает внимания. Мой следователь куда то исчез, другие заняты своими жертвами. Каждый спешит выполнять заданно.

Только два дежурных следователя, сидящие за столом, все время наблюдают за точным выполнением назначенных каждому процедур.

Эта пара сменялась каждые шесть часов. Их же поднадзорные не выходили из этой комнаты иногда до 32 дней.

За этот период они должны были испытать все, что придумывала пылкая фантазии следователя. Часто он не соразмерял здоровья своего подшефного преступника и входил в раж, так что последнего уносили на кладбище без столь желанного покаяния.

Да, это и был тот самый конвейер, о котором ходили легенды среди заключенных. В каждом этаже, а их было три, – имелся свой конвейер.

Кроме того, имелись еще и специальные комнаты, стены и пол коих драпировались мягкими матрацами и коврами. Отсюда приводили особо злостных преступников на персональные пытки. Крики и стоны истязуемых замирали в звуконепроницаемых стенах, не мешая работать другим.

Продолжаю стоять в углу. Ноги начинают давать себя чувствовать. Но перед моими глазами мелькают буквально замученные тени, вероятно, испытывающие это удовольствие не одни уже сутки.

Некоторые еле держатся, ежеминутно тыкаясь головой в стенку, другие галлюцинируют, называя различные имена, вероятно, близких людей. Один незаметно, с исказившимся от боли лицом, стараются разорвать голенище сапог, сдавливающие, как обручами, опухшие ноги.

Следователи ежеминутно навешают комнату. Подходят к своим подшефным, а иногда и к первому попавшемуся под руку с вопросом:

– Ну, как, гад, все еще не хочешь сознаться.

За этим следует удар в лицо или пинок сапогом стоящего на коленях. Просматривают писанину сидящих за столом. Часто от всего сочинения летят клочки бумаги, а раз’яренный палач разражается площадной бранью и орет:

– Что же ты, сволочь, бумагу переводишь. Не знаешь, что ли, о чем надо писать. Иди, становись на колени, там, может быть, скорее припомнишь свои гнусные дела.

Неудачный сочинитель снова занимает место у стенки, радуясь полученной передышке и сравнительно благополучному концу своего повествования.

Наблюдая происходящее, замечаю, что сочинения преступников в большинстве не удовлетворяют следователей. Оказывается, к этой хитрости прибегают допрашиваемые с целью сделать хоть маленькую передышку и дать возможность отойти отекшим ногам или онемевшим рукам.

Измученные до крайнего предела заявляют своему иди дежурному следователю о желании дать показания. С них снимаются наручники и разрешается сесть за стол. Карандаши и бумага к вашим услугам.

И вот, сидит «закоренелый преступник» и сочиняет всякую галиматью, всячески отдаляя момент проверки его трудов.

Наконец подходит следователь. Повторяется старая история. Площадная ругань, побои, наручники, и жертва возвращается в прежнее состояние.

Но тридцати – сорокаминутная передышка вполне стоила нескольких ударов.

Это дело я постиг очень быстро. К тому же ноги начали окончательно неметь. Не видя своего следователя, обращаюсь к дежурному с просьбой разрешить мне писать показание. Последний снял с меня наручники и я с великим наслаждением опустился на табуретку.

Прошло часа два, а моя новелла двигалась очень медленно и по содержанию но отвечала заданной теме.

Наконец появился мой следователь и, подойдя, злорадно заявил:

– Ну что, начинаешь писать? Но по вкусу пришлось великое стояние!

Но когда он взял мое сочинение и бегло пробежал написанное, бешенство и злоба появились на его лице.

Предварительно надев на мои руки наручники, он ударил меня по виску и заорал:

– Что же ты думаешь, фашистская сволочь, голову мне морочить, сидеть за столом и заниматься всякой … Подожди, сознаешься во всем, спешить некуда.

Последовало приказание встать снова в угол, по уже на колени с поднятыми вверх руками.

Так окончилась моя первая хитрость.

Приняв подобающую позу, с невольной завистью посмотрел я на оставшихся за столом сочинителей.

Наступил рассвет. Все тело ныло.

Пользуясь минутами, когда на тебя не устремлены глаза следователя, – присаживаюсь на секунду и спускаю руки. Спать совсем не хотелось. Нервы напряжены до крайности. В голове никаких мыслей, кроме одной: как бы незаметно от следователя и на минутку дать передышку онемевшим рукам и ногам.

На другой день на конвейер явился начальник особого отдела Глотов. С ним мне приходилось встречаться ранее по работе. Увидев  меня, последний сделал удивленное лицо, как будто ему ничего неизвестно о моем аресте. Подойдя ближе, произнес:

– Кто это распорядился надеть наручники и поставить на колени.

Дежурный что то бессвязно пробормотал и, подойдя ко мне, снял браслеты.

На минуту мелькнула мысль, что может быть Глотов действительно ничего но знал и беспристрастно разберется в моем деле. Но вся разыгранная сцена была ничем иным, как только другим приемом, преследующим одну и ту же цель.

Пригласив к себе в кабинет, последний начал в очень теплых тонах доказывать нецелесообразность запирательства и вытекающие из этого последствия.

Убедившись наконец, что я не соглашусь признаться в преступлениях, никогда мною не содеянных, вызвал следователя и, пошептавшись с ним, снова отправил меня на конвейер. Надежда на беспристрастный разбор моего дела окончательно исчезла.

Коли мне не удалось лицезреть наркома НКВД в день своего ареста, то это удовольствие я все же получил на конвейере. На другой день поздно вечером вдруг вваливается к нам в дверь здоровея туша, невольно напоминающая мясника. Это и был нарком Манаков.

Следователи, как и полагается, мол и попоено вытянулись перед своим обер-палачом. Последний был в сильно возбужденном состоянии, как видно самолично проведя одну из операций допроса под солидной порцией алкоголя. Пьяных следователей при допросах мы наблюдали неоднократно.

Обведя всех помутневшими от винных парой глазами, сей «высокий муж», не стесняясь своего сана, выпустил трехэтажное ругательство и заявил:

– Ну, как они тут у вас… сознаются?

Видя, что следователя не могут пока этим похвастаться, рассвирепев окончательно, ударил наотмашь первого попавшегося под руку, зарычав:

– До полного признания ни одного не выпускать живым.

Коротко и ясно. Комментарии не требовались.

Хлопнув дверью, этот апостол правосудия так же молниеносно исчез, как и появился.

Становилось очевидным, что в этом застенке не найдешь ни правды, ни пощады.

Невольно при виде всего происходящего в голове появляется мысль:

– Да кому же нужна в конце концов вся эта бессмысленная мясорубка? Кто в ней заинтересован? Кому нужны эти тысячи человеческих жертв, никогда не помышлявших о преступления?

Вероятно, все это происходило от излишней мудрости «самого мудрого среди народов», от боязни «родного» при виде «чрезмерной любви своих сыновей». Этот великий провидец гениально предусматривал будущее, считаясь при жизни святым и непогрешимым. Его мудрые изречения становились лозунгами и миллионами пачкали заборы и стены.

На минуту невольно хочется сделать отступление от темы.

Набрасывая эти строки в городе Ялте, занятой германцами, услышал разрывы бомб, сброшенных с советских самолетов. Оказались убитыми десять мирных граждан.

Ну, как тут не вспомнить один из гениальных лозунгов:

– «Будем бить врага на его территории.»

«Мудрый отец» и здесь оказался прав. Не важно, что бьет он не врага, а своих бывших «детей», но зато на территории, занятой Германской Армией.

Нельзя обойти молчанием и роли женщин следователей. Последние вызывают даже не возмущение, а просто ужас своим человеческим падением.

Женщины, – да разве они имеют право носить это название. С понятием женщины невольно ассоциируется мягкость, доброта и материнская любовь. Нет, это какие то исчадия ада, фурии в юбках, еще более циничные, чем мужчины.

Мне пришлось наблюдать на конвейере трех жидовок следователей. Одна из них навела на меня ужас своими полными цинизма словами и движениями. Подойдя к одному стоявшему на коленях мужчине и, приняв позу публичной девки, с забористым площадным вступлением заявила:

– Ну, как, все еще ломаешься, строишь из себя … невинность. Твоя … оказалась более податливой и уже во всем созналась. Как видно, ты ее дома не приучил к плетке. Сразу заговорила, как только по ее белоснежной спине заходила нагайка.

Лицо стоявшего на коленях исказилось мукой, и он невольно сделал движение. В воздухе просвистела плеть – и с окровавленной щекой последний упал на пол.

К сожалению я забыл его фамилию, по специальности он был инженер и его арестовали вместе с женой. Несчастного приподняли ударом сапога, а садистка продолжала:

– А может быть хочешь посмотреть на свою возлюбленную. Идем, покажу. Она отдыхает после только что проведенной очередной операции. Немного туалет не в порядке, зато все прелести наружу. Впрочем, другие сумеют лучше оценить ее достоинства, – ты уже наверное привык.

И, обращаясь со смехом к следователям, приглашает последних полюбоваться замученным телом женщины. Двое молодцов, гогоча, уходят вместе с ней.

Благородные черты лица этого мученика застыли. Он точно окаменел. Только слезы, крупные слезы горечи и бессильной ненависти к палачам текли из его глаз.

Завзятых садистов не удовлетворяли уже просто пытки и избиения. Таковые в поисках новых ощущений придумывали свежие номера своей программы.

Один из следователей, пресытившись всеми приемами палача, придумал особый способ разговора с подследственными. Будучи на дежурстве, последний однажды заявил:

– Ну, что мне с вами, сволочи, делать. Бить – руки устали, у сапог оторвал подошву, говорить – противно. Слушайте, что я придумал и исполняйте в точности. Непокорных забью до смерти.

– Как только придут другие следователи, я буду показывать нм свою школу дрессировки без слов. Быстрее, прохвосты, хорошенько запомните следующее:

– Ударю палкой по столу один раз, – всем немедленно становиться на колени.

– Ударю два раза, – быстро встать.

Было просто, ясно и понятно.

Утром входит очередная смена следователей. Здороваются и спрашивают, как дела. Наш изобретатель заявляет о своем новом способе разговора с этой «шпаной», делая жест в нашу сторону.

– Меня понимают без слов, торжественно об’являет он вновь пришедшим. В то же время палка ударяет один раз по столу.

Все немедленно опустились на колени. Следователи в восторге. Раздаются два удара. Моментально меняется поза, и все быстро встают на ноги.

Изобретатель гордо окидывает взглядом своих коллег, ожидая оценки. Последние чрезвычайно довольны и обещают внести некоторые добавления в это гениальное открытие.

Так добывались показания в шпионаже, вредительстве, терроре и прочих злодеяниях и преступлениях.

Враги народа, стоящие но углам в кандалах, были не кто иные, как самые скромные труженики, в большинстве интеллигенты – врачи, инженеры и профессора.

Что же заставляло всех этих людей переносить утонченные издевательства? Ведь надежды на спасение безусловно ни у кого не было. Почему же не броситься, хотя бы и в кандалах, на своих палачей и тем ускорить конец пыток.

Беседуя позже со многими на эту тему, я пришел к убеждению, что основными причинами были – во-первых – постепенное расслабление ваш, усугубляемое физическими пытками. «В здоровом теле – здоровый дух». Эта поговорка вполне подходила к данному моменту. Тела были замучены и искалечены, и дух в них еле теплился.

Но главной причиной, сдерживающей от последнего шага, все-таки были мысли о родных, близких тебе людях. Каждый прекрасно знал, что если он позволит себе хотя бы на секунду вцепиться в следователя, то вместе с концом своих мучений он подвергает смертельной опасности и самых близких людей, возможно – живущих еще на воле.

Живо остался в памяти одни очень симпатичный старичок – преподаватель пения. Его стойкость, с которой он переносил все пытки, была поистине изумительной.

Вначале я недоумевал, почему следователь с особым наслаждением избивает этого скромного человека. Позже выяснилось, что в числе его учеников был и следователь.

Вероятно, обладая в совершенстве приемами палача, последний не отличался другими талантами.

Преподаватель пения, видя бесплодность своих усилий, однажды заявил своему ученику, что у него нет ни голоса, ни слуха и посоветовал бросить эту затею. Но следователь был совершенно иного мнения о своих способностях и усмотрел в данном заявлении что то подозрительное.

И вот, встретившись на конвейере, незадачливый певец, избивая своего учителя, заставлял последнего все время тянуть высокие ноты, заявляя при этом торжествующе:

– Ты, прохвост, хотел нарочно сорвать мне голос, ну, а я уже постараюсь перервать твой козлетон навсегда.

Не знаю, обвинялся ли он еще в чем-либо, но достаточно было и такого «жуткого преступления», как умышленный срыв голоса этой начинающей знаменитости.

Конец старичка мне неизвестен. Однажды, избитого до потери сознания, его унесли. Высокие ноты боли и отчаяния умолкли.

Среди допрашиваемых находился один почтовый служащий. На все избиения он неуклонно реагировал едкими репликами по адресу следователей.

Кто только на них не упражнял свои мускулы на этом, не совсем нормальном, преступнике!

Стоя в кандалах на коленях с поднятыми вверх руками, он, как правило, не обращая внимания на побои и ругань, преспокойно садился на пол и опускал руки.

Взбешенный следователь немедленно подбегал, и удары один за другим сыпались на голову несчастного. Но последний упорно не желал придать своему телу требуемую позу и продолжал сидеть.

На бессильные уже крики следователя стоять как следует, – спокойно и неизменно отвечал:

– Тоже герои. Несколько человек с револьверами бьете одного со связанными руками.

– Эй, вы, храбрецы, попробуйте снять с меня наручники, тогда посмотрим.

Был он небольшого роста, но кряжистый, плотно скроенный человек, и чувствовалось, что при другой обстановке он разбросал бы этих дегенератов, как щенят.

Окончательно взбешенный следователь кричит старшему на конвейере арестанту – еврею:

– Рывкин, дай ты ему хорошенько по морде, чтобы он наконец заткнул глотку. Мне надоело пачкать руки об этого сумасшедшего.

В последнем следователь был прав. Его преступник действительно нуждался более в психиатрической помощи, чем в физическом воздействии. Но эта деталь никого из стражей правосудия не интересовала.

Старший но конвейеру арестант Рывкин пользовался особыми привилегиями. Его не били. Последний усердно выполнял задания следователей, в результате чего были арестованы десятки невинных людей.

Этот трусливый подхалим с готовностью направился к своей жертве и занес кулак для улара. Но в ту же секунду измученный физически и психически ненормальный человек вскочил на ноги и, несмотря на скованные руки, со всей силой ударил Рывкина в лицо. Вероятно даже истязания не отняли у него врожденной крепости мускулов, так как тщедушная фигура иудея отлетела метра на два и с окровавленной мордой упала на стол к следователю.

Произошло это так молниеносно и неожиданно, что растерялся даже дежурный страж. Затем последний мгновенно выбежал в коридор, и через несколько секунд вбежавшие человек десять следователей начали уже не пытку, а убийство больного человека с кандалами на руках. Когда человеческое тело представляло уже бесформенную массу, озверевшие храбрецы немного успокоились.

Грозящая опасность миновала. Не требовался больше и врач психиатр. Вошедшие надзирателя вынесли тело строптивого упрямца.

Стоящие по углям в различных позах преступники робко переглянулись и без всякой команды болев четко вытянули поднятые вверх руки – или от охватившего их ужаса, или же призывая Высшее Существо к возмездию над палачами.

Физически невозможно одному человеку описать картину издевательств, глумлений и пыток, коим подвергали невинных людей, не желающих раскаяться.

Но были преступники, также не совершившие никаких злодеяний, по перед ужасом пыток очень быстро сочинявшие требуемое признание. Следователи активно помогали им в редактировании показаний. Да и самые сочинения не отличались особой сложностью. Последние должны были содержать искреннее признание с обязательным указанием фамилии завербовавшего и длинным списком совращенных уже тобою граждан.

Иногда, не стесняясь нашим присутствием, следователь, подойдя к пишущему, заявлял:

– Чем больше укажешь тобой завербованных, тем лучше, но не менее пяти человек.

Подчас и сам указывал фамилию человека, который по каким то особым соображениям должен был быть в списке последних. Все это проделывалось с открытым цинизмом, и число арестованных с каждым днем росло.

Один туркмен рассказал позже, что он вынужден был завербовать всех своих знакомых, живущих с ним по одной улице. Но следователь настойчиво требовал еще. Не имея уже в памяти никого, он с грустью в голосе произнес:

– Пришлось указать на последнего – мужа своей дочери.

Некоторые на конвейере находились не более суток. Подписав показание, полное раскаяния в несовершенных преступлениях, с указанием завербованных, они уводились обратно в тюрьму. На другой день завербованные ими шпионы занимали место ушедших и также быстро исчезали, оставив список новых врагов народа, ходящих еще на воле.

Конвейер и тюрьма переполнялись. Геометрическая прогрессия дошла до головокружительных цифр. Увеличивался штат следователей. Срочно отстраивалась новая советская тюрьма. В ней мне позже пришлось просидеть пять месяцев в одиночке.

Великие лозунги претворялись в жизнь скоростными методами.

– «Тюрьмы и церкви сравняем с землей», – гласило одно из мудрых изречений.

От церквей действительно ничего не осталось, но зато старые царские тюрьмы не могли вместить всех верноподданных «родного папаши».

Здесь его щедрость была поистине отеческой. Новые тюрьмы украшали мрачными фасадами социалистическое строительство Советского Союза.

Но, о ужас! И этого скоростного строительства оказывалось недостаточно. Враги с каждым днем росли, как грибы.

И, наконец, «мудрый отец» в своем Гениальном предвидении почувствовал, что в недалеком будущем при взятых темпах очередь, вероятно, придет и за ним.

Врагов народа и просто ходящих на свободе людей оставалось совсем маловато.

Как всегда, «мудрость папаши» и здесь осталась непогрешимой, – козлом же отпущения сделался никчемный подставной болванчик – нарком НКВД – Г.П.У. – Ежов.

Правда, последний считался в свое время правой рукой «великого вождя народов». Но, как видно, лучше уж отрубить свою правую руку и сохранить мудрую голову на счастье потомству.

А счастья «родной отец» принес своим верноподданным так много, что о нем напишут историки целые фолианты. Только «исключительная гениальность вождя» могла создать настоящий советский рай. Нет в нем ни вздохов, ни печали – сплошь сияющие от радости лица.

На митингах и торжествах кругом возбужденные голоса кричат:

– Спасибо родному Сталину за счастливую жизнь!

А верные соратники «родного» из Г.П.У. тысячами снуют по толпе, беря на заметку граждан, без идиотски восторженной гримасы на лице скромно хлопающих в ладоши и недостаточно широко раскрывающих рот при криках:

– «Ура, родному!»

Несколько слов необходимо сказать о медперсонале конвейера и внутренней тюрьмы Г.П.У.

Не удивляйтесь, что здоровье врагов народа находилось под неусыпным наблюдением медицины и имелся штатный врач – еврей Ннкитченко.

Корпорация врачей с привитыми еще в школе гуманитарными взглядами на больного пациента, независимо от политической окраски последнего, конечно, может усумниться в нижеизложенном.

Не сомневайтесь и не возмущайтесь. В этой жизни всякое случается. В приведенном мною ниже эпизоде нет и капли преувеличения, а дана только маленькая деталь для характеристики многогранной работы этого «гуманиста» из НКВД.

Особо же сомневающихся не буду стараться убеждать, а отошлю к сидевшим вместе со мной профессорам Ашхабадского мединститута Дзиковскому, Витольду Адольфовичу и Парабочеву, Алексею Васильевичу. Они дополнят рядом эпизодов деятельность этой фигуры.

Парабочев к тому же являлся и директором мединститута, дипломом которого козырял Никитченко.

Возмущению и сомнению здесь не может быть места. А на законно возникший вопрос у многих честных врачей:

– «Как дошел ты до жизни такой?». – постараемся дать ответ.

Я уже ранее касался подбора младших тюремных кадров и их краткой характеристики. По аналогии с ними подбирались и медицинские работники.

Но, вероятно, трудновато было среди врачей найти подходящую кандидатуру, каковая, вместо врачевания, безошибочно определяла бы живучесть человеческого организма и возможность дальнейшего избиения. Прогноз должен быть безошибочным, чтобы жертва не могла отдать Богу душу без предварительного раскаяния в содеянных преступлениях.

Приходилось подобных работников готовить к новому виду медицины – врача-палача – со школьной скамьи.

Никитченко был до мединститута оперативным работником Г.П.У. Последний командируется на учебу. По секретной связи вслед за ним идет бумажка с указанием, что сей гражданин находится на особом положении и к нему не должен применяться общий метод в оценке его знаний.

Хозяева учитывали, что их будущему врачу меньше всего потребуется медицина. Свое же ремесло он постиг в совершенстве.

И вот новоиспеченный врач Никитченко сразу занимает высокую должность зав. санитарной частью Г.П.У. и тюрьмы.

Соблюдено внешнее приличие. Заключенных не только морально перевоспитывают по системе Г.П.У., делая из последних честных граждан СССР, но даже заботятся об их здоровье.

Ннкитченко, аккуратно выполняя свои обязанности, часто заглядывал на конвейер. Недоумение охватывало нас при виде всегда надетого на нем белого халата. Ведь эта спецовка, действительно, необходима врачу при его работе. Для выполнении же функций нашего доктора больше требовался красно-грязный балахон.

Этот врач никогда не появлялся на работу трезвым, а из всех снадобий, коими он усиленно пользовал своих пациентов, был единственно нашатырный спирт. Для конвейера чего-либо другого и не требовалось.

Однажды, войди к нам и поздоровавшись со следователями, он задает трафаретный вопрос:

– Как тут у вас дела?

Одни из палачей со злобным смехом отвечает:

– Посмотри, вот там одна сволочь лежит в углу, симулируя смерть.

Никитченко тупым взглядом окидывает только что избитого до полусмерти преступника. Подходит ближе и с деловым видом щупает пульс, в то же время угощая жертву лошадиной порцией нашатырного спирта.

Полуживой человек начинает дергать головой и приоткрывает глаза.

Лицо доктора Никитченко важно и торжественно. Как будто он своими знаниями вернул человеку жизнь.

Послушав еще с секунду пульс и уже окончательно убедившись в чем то, ставит диагноз:

– Ничего страшного, можно еще.

После этого спокойно идет дальше. Впечатление такое, как будто бы тяжело больной поправился, кризис миновал и можно дать еще ранее прописанное лекарство.

Но диагноз Никитченко «можно еще» – означает, что человека забили еще не до смерти, и можно продолжать.

Так совместно с палачами-следователями подвизался и этот жрец науки, удлиняя мучения невинных людей.