Скорбный финал

Скорбный финал

В ноябре 1937 года Сомов начал работу над портретом графини Розарио Зубовой, жены графа Сергея Зубова. Модель часто уезжала, а потом умер художник – портрет остался неоконченным и хранится ныне в собрании Зубовых в Швейцарии. Именно с этим портретом связаны последние дневниковые записи Сомова.

«Сеанс. Разговор о манекене и как удобно писать на нем платье. «Я куплю Вам манекен». «Зачем же? Я сам могу купить его». «Могу же я Вам сделать такой подарок…» После ее ухода еще долго писал без нее, кресло, фон… Ночью скоро проснулся – болела голова и сильно левое ухо. Вот еще беда» (4 мая 1939).

«К утру ухо прошло… Я пошел за покупками, в мое отсутствие от Зубовых привезли манекен… В 3 часа приехала фрейлен Елена (от Зубовых. – Ю. Б.) и помогла одеть мне в платье манекен…» (5 мая).

На этом дневник Константина Сомова обрывается. 6 мая 1939 года художник неожиданно скончался. Он очень боялся цифры «70», но до нее не дотянул. Он прожил чуть более 69 с половиной лет. Боялся немощи (страдал атеросклерозом, и очень болели ноги), но умер не на больничной постели. Художнику был неприятен Гитлер, но Сомов «успел» уйти из жизни до объявления войны Франции и вхождения гитлеровских войск в Париж. Снова повезло?..

Смерть вышла скоропостижной и, к счастью, не в одиночестве, а на руках преданного и любящего его друга Михаила Брайкевича. Брайкевич – инженер и общественный деятель, когда-то московский меценат и кадет. Толстый, говорливый «бонвиван», как пишет Берберова, был полной противоположностью «тишайшего, скромнейшего в своих одиноких вкусах, хрупкого художника».

Удивительно, что за три дня до смерти, 3 мая, Сомов участвовал в шумном сборе старых друзей у Александра Бенуа. Были Серебряковы, Черкесовы, многочисленные Бенуа, Брайкевич, Валечка… Бенуа потом отмечал в воспоминаниях, что они, бывшие учащиеся гимназии Карла Мая, несмотря на то что достигли почтенного возраста, оставались в душе школьниками, хотя сам Бенуа «из тоненького юноши превратился в тучного господина, прежний Костя едва волочил свои больные ноги, а третий из нас (Нувель. – Ю. Б.), оставшийся, стал туговат на ухо и частенько разражался тем кашлем, каким закашливаются «характерные» актеры, – специалисты на стариковские роли».

Но вот один из этих трех друзей-стариков покинул белый свет. «Я хорошо помню эти похороны, – пишет Берберова в «Курсиве». – Брайкевич, рыдая, распоряжался на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, как повернуть гроб, как опустить его в могилу, кому пойти проститься с гробом. Кому куда сесть, чтобы ехать домой. «Костенька, – говорил он, – ангел мой, как я люблю тебя!» И все кругом плакали».

Всю жизнь Константин Сомов воспевал радугу и фейерверки, змеи-дуги, которые, как написал Вячеслав Иванов:

Опахалом алым веют,

Ливнем радужным висят.

Все было так прекрасно, так огненно, так чародейно, и вот:

Тускнут чары, тухнут грезы

В похоронной синеве…

Мы не зря вспомнили Вячеслава Иванова. Именно он в своей «Книга вторая. Speculum speculorum. Зеркало зеркал» создал «Терцины к Сомову».

Можно, конечно, написать длинный и нудный искусствоведческий анализ творчества художника, но все академические писания меркнут в яркой вспышке «Терцин» Вячеслава Иванова. Он написал емко. Броско. Жгуче и глубоко обнажил поэт сущность творений другого поэта – художника Сомова:

О Сомов-чародей! Зачем с таким злорадством

Спешишь ты развенчать волшебную мечту

И насмехаешься над собственным богатством?

И, своенравную подъемля красоту

Из дедовских могил, с таким непостоянством

Торопишься явить распад и наготу

Того, что сам одел изысканным убранством?

Из зависти ль к теням, что в оные века

Знавали счастие под пудреным жеманством?

И душу жадную твою томит тоска

По «островам Любви», куда уж нет возврата,

С тех пор как старый мир распродан с молотка…

И граций больше нет, ни милого разврата,

Ни встреч условленных, ни приключений тех,

Какими детская их жизнь была богата,

Ни чопорных садов, ни резвости утех, –

И мы, под бременем познанья и сомненья,

Так стары смолоду, что жизнь нам труд и спех…

Когда же гений твой из этого плененья

На волю. вырвется, в луга и свежий лес, –

И там мгновенные ты ловишь измененья

То бегло-облачных, то радужных небес

Иль пышных вечеров живописуешь тени, –

И тайно грусть твою питает некий бес

На легких празднествах твоей роскошной лени

И шепчет на ухо тебе: «Вся жизнь – игра.

И все сменяется в извечной перемене

Красивой суеты. Всему – своя пора.

Все – сон и тень от сна. И все улыбки, речи,

Узоры и цвета (- то нынче, что вчера)

Чредой докучливой текут – и издалече

Манят обманчиво. Над всем – пустая твердь.

Играет в куклы жизнь – игры дороже свечи, –

И улыбается над сотней масок – Смерть».

«Терцины» написаны в 1906 году. Сомов умер спустя 33 года. В 1939 году состоялся последний акт в лирико-философской клоунаде «Жизнь Константина Сомова».

Игра сыграна. Игрок предан земле. Смерть, как всегда, торжествует.

И все же есть только один способ победить вечно торжествующую и неизменно побеждающую Смерть – это Искусство. И в частности, живопись. Сомова нет. Но картины его живут. Снова и снова тысячи людей в различных странах приходят на выставки, чтобы разделить чувства, заложенные художником в холст или картон.

Отрадно улетать в стремительном вагоне

От северных безумств на родину Гольдони… -

так писал Михаил Кузмин. Сомов предлагал другую землю – родину Буше и Ватто, Фрагонара и Ларжильера, а то можно махнуть и в совсем экзотическую страну – Сомовляндию, где чудесные парки с беседками, где вспыхивают радуги и осыпаются, как цветы, фейерверки, где томятся маркизы и коломбины, где, говоря строками Кузмина:

Ведут они интимный разговор,

С улыбкой взор встречает взор…

Все эти картины развернул перед нами один волшебник, чародей Сомов, «слушатель голоса своего капризного сердца», как выразился один из его современников.

Господи, мы живем и стареем в дикой стране России, в которой каждый день происходит что-то тяжелое, непоправимое и ужасное, что камнем ложится на душу. Порой бывает так тяжко, так невыносимо, что не знаешь, куда деваться. Но достаешь с полки альбом Сомова, глядишь на его живописные шедевры, и:

Так сладко сердцу и печально

Грустить о милой старине…

Я выхожу во двор своего московского дома и встречаю грубую, насквозь материальную и бездуховную Марью Ивановну. Соседку. Я не хочу ее видеть. Я хочу, чтобы моими соседями были (опять прибегнем к строчкам Георгия Иванова):

Кутилы, томные поэты

И дамы в пышных париках.

Маркизы, короче говоря. Но где они?! Я в отчаянии и вдруг начинаю понимать, что я болен «синдромом Сомова»: мила только та реальность, которая живет в воображении… И как писал Кузмин:

Любовью Вы, мой друг, ослеплены,

Но хрупки и минутны сны,

Как дни весны,

Как крылья бабочек с нарядной перепонкой…

На этом и поставлю точку с глубокой нежностью к Константину Сомову.