Финал

Финал

За два десятилетия между созданием романа «По ком звонит колокол» (1940) и самоубийством Хемингуэй опубликовал только две новеллы — «За рекой в тени деревьев» — разочаровавшую читателей. Зато «Старик и море» снискали огромную популярность.

Правда, за эти годы он написал еще тысячи страниц, но никак не мог должным образом их скомпоновать и закончить. Неоконченным остался грандиозный роман «Сад Эдема». Серьезные нарушения мозговой деятельности препятствовали нормальной творческой работе. И Хемингуэй все чаще стал впадать в депрессивное состояние.

«Хемингуэй, — рассказывал Фуэнтес, — говорил своим друзьям, что во сто крат предпочел бы покончить с собой, нежели дать возможность этой „шлюхе“ смерти распорядиться его жизнью. Он даже разработал церемонию того, как это должно происходить в его доме, и нередко репетировал самоубийство в присутствии доктора Сотолонго. Он садился босиком в кресло, устанавливал приклад своего охотничьего ружья на подстилку, лежащую в салоне, нагибался, подставляя висок обоим его стволам. Затем нажимал на спусковой крючок с помощью пальца ноги… Раздавался щелчок и… Хемингуэй поднимал голову с шикарной торжествующей улыбкой…»

Короче, сначала шутка. А потом трагедия. Роковому самоубийству предшествовали две попытки: первый раз — выбросившись из самолета, второй — ринувшись на вращающийся пропеллер. Обе попытки оказались безуспешными.

В 1960 году со здоровьем Хэма стало совсем плохо. Эрнест и Мэри переехали в городок Кетчум (штат Айдахо). В этих краях была прекрасная охота, и сюда приезжало множество друзей писателя. Но депрессия уже не отпускала Хемингуэя. Сын Грегори вспоминает:

«Когда болезнь начала брать верх — никто и не заметил, рассеянность сначала казалось случайной. Произошло все вдруг — перемена была резкой. Он быстро утомлялся, мучила бессонница, беспричинные страхи. Все больше угнетало нарастающее чувство одиночества, вины, он стал подозрительным, в действиях окружающих искал злой умысел, и подводила память. Даже в уютном Кетчуме, дома, не чувствовал себя спокойно. Считал, что ФБР следит за ним. И выглядел ужасно — по виду ему было далеко за шестьдесят. Вскоре Мэри поняла, что без интенсивного лечения не обойтись. 30 ноября 1960 года в остановке секретности, избегая лишних контактов, его поместили под чужим именем в клинику Мэйо, а Рочестере (штат Миннесота). К середине января, однако, все уже знали, где он находится. Хлынул поток телеграмм от друзей и доброжелателей, знакомых и чужих. Только что избранный президент Джон Кеннеди прислал приглашение на торжественную церемонию приведения его к присяге. Пришлось отказаться. И, хотя вскоре ему разрешили отправиться домой, депрессия не проходила. Подолгу стоял у окна и смотрел в сторону расположенного неподалеку кладбища. Мэри уговаривала не падать духом, один раз почти вырвала из рук ружье (в другой раз это пришлось сделать другу). Приехавший доктор дал успокоительные таблетки — в полубессознательном состоянии его вновь отправили в клинику. Применяли электрошоковую терапию — он все сносил покорно.

От друзей теперь уже ничего не скрывали. Прислал письмо даже Дос Пассос, с которым он поссорился и не виделся тысячу лет: „Хэм, надеюсь ты не извратишь это в привычку. Не унывай там. Держись“. Писал и Гари Купер, уже смертельно больной. На письма Хемингуэй не отвечал. С докторами, впрочем, вел себя хитроумно, убеждал их, что вполне здоров…»

Ну, а теперь воспоминания жены, Мэри Уэлш:

«…Я приехала в назначенное доктором время и остолбенела, увидев Эрнеста, готового выскочить на улицу и ухмыляющегося как чеширский кот. „Эрнест готов ехать домой“, — произнес доктор Ром. „Я знала, что Эрнеста не вылечили, что его одолевают те же галлиционации и страхи, из-за которых он попал в клинику, и я с ужасом поняла, что он очаровал и заставил доктора Рома поверить, что находится в здравом уме…“»

Дорога домой на автомобиле заняла несколько дней, и наконец дом в Кетчуме.

«В субботу, 1 июля, — рассказывает далее Мэри, — Эрнест вытащил Джорджа Брауна на прогулку… а вечером пригласил его и меня в ресторан „Христиния“… Когда мы с трудом рассаживались вокруг крошечного углового столика, Эрнест обратил внимание на двух мужчин, сидевших в дальнем конце ресторана, и спросил Сюз, нашу официантку, кто это такие. „Наверное, торговцы из Твин Фоллс“, — сказала Сюзи. „Они из ФБР“, — пробормотал Эрнест. „Да что ты, дорогой, сказала я. — Они не проявляют к нам никакого интереса. Закажем бутылочку вина?“

Джордж, к вину не прикасавшийся, аккуратно отвез нас домой. Раздеваясь наверху в большой комнате, я напевала итальянскую народную песню „Все называют меня блондинкой…“ Эрнест, находившийся в соседней комнате, подпевал… „Спокойной ночи, ягненочек, — окликнула я его. — Хорошего сна“. „Спокойной ночи, котенок“, — сказал он. Голос у него был теплый, дружеский.

На следующее утро меня разбудил звук как будто с грохотом задвинутого ящика. Еще не отошедшая от сна, я спустилась вниз и увидела в прихожей, ведущей в гостиную, смятую груду в купальном халате и кровь, ружье, лежащее в разорванной плоти…»

2 июля. 1961 года, не дожив всего лишь 19 дней до своего 62-летия, Эрнест Хемингуэй свел счеты с жизнью.

Никакой посмертной записки Хемингуэй не оставил. Рядом с ним нашли лишь пожелтевшие письма Агнессы. Возможно, воспоминания молодости, войны и Италии временами накатывали на него, как волны. И это были приятные, освежающие волны… А потом он взял инкрустированную серебром двустволку «Ричардсон» 12-го калибра и спустил курок.

Мир вздрогнул: не стало Эрнеста Хемингуэя. Ушел из жизни кумир нескольких поколений.

Интересны воспоминания, данные парижским корреспондентом писателем Дмитрием Савицким по радиостанции «Свобода» по поводу 100-летия со дня рождения Хемингуэя:

«2 июля 61-го года мне было 17 лет. Я работал рабочим сцены в „Современнике“, практически жил в этой каменной коробке между подвалом, где было кафе и Валя Никулин играл Брубека на взмокшем от духоты рояле, и кулисами, где пахло пылью, гримом, винами, где на колосниках я прятал завернутый в драный свитер дедовский „маузер“. В тот день ближе к вечеру я вошел в репетиционный зал, где собиралась вся труппа и шел какой-то невеселый спор, и Ефремов, повернувшись к дверям, спросил: „Ну, что там у тебя?“ „Хемингуэй застрелился“, — стуча зубами, чуть слышно выговорил я. „Я только что услышал эту новость по радио“. „Не слышу!“ — гаркнул режиссер. Но повторять не пришлось, так как сидевшие рядом с дверью хорошо расслышали мой шепот, и разгоряченные лица побледнели и волна этой бледности растекалась по залу. Наступила тишина, и я понял, почему гонцам с плохой вестью отрубали головы».

Все бросились обсуждать: прав Хемингуэй или не прав, окончив жизнь самоубийством? Владимир Корнилов написал стихотворение «Смерть Хемингуэя»:

Это право писателя

Подставлять пуле лоб.

Так что необязательно

Сыпать мненья — на гроб.

Это право художника

Знать шесток свой и срок.

И примите как должное.

И поймите как долг.

Никакой здесь корысти,

И не стоит карать:

Это воля артиста

Роли не доиграть.

Если действо без цели

И дерьмо режиссер,

Рухнуть прямо на сцене —

Доблесть, а не позор.

И сразу вспоминаются давние споры и плачи по поводу преждевременной гибели Сергея Есенина. Иосиф Уткин тогда написал: «Бунтующий и шалый,) Ты выкипел до дна./ Кому нужны бокалы,/ Бокалы без вина?../ Кипит, цветет отчизна,/ Но ты не можешь петь!/ А кроме права жизни,/ Есть право умереть».