Глава 9 Прототип Эсме

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9

Прототип Эсме

Сэлинджер встречает четырнадцатилетнюю Джин Миллер и на протяжении пяти последующих лет переписывается с нею, ухаживает за нею и соблазняет ее. Та же модель отношений с молоденькими девушками повторяется на протяжении всей жизни писателя: он восхищается невинностью девушек, соблазняет, а затем бросает их. У Сэлинджера маниакальная страсть к девушкам, приближающимся к расцвету. Он хочет помочь им расцвести, а затем у него появляется потребность обвинять их в цветении.

Джин Миллер

Шейн Салерно: Когда Йэн Гамильтон занимался изысканиями для написания книги In Search of J. D. Salinger («В поисках Дж. Д. Сэлинджера»), он посетил архивы журнала Time. В папках документов обнаружилось пришедшее с Тихоокеанского побережья США письмо, которое прежде не публиковалось. Текст письма таков: «Мы нашли конец, который может, наконец, открыть чулан, где Сэлинджер держит маленьких девочек». По-видимому, Ричард Геман, столкнувшийся с Сэлинджером, рассказы которого он редактировал для Cosmopolitan, дал журналу Тime сведения о том, что Сэлинджер, которому перевалило за 30, однажды предлагал девушке-подростку вступить с ним в брак. В исследовании высказано предположение, что эта девушка могла быть прообразом Сибиллы из рассказа «Хорошо ловится рыбка-бананка».

По словам Гамильтона, родители девушки пресекли ухаживания, но дружба продлилась «два года». Люди из Time нашли отца девушки, который рассказал, что «годами десятью ранее», примерно в 1950 году, «он с семьей встретили Сэлинджера в отеле Дейтона-Бич во Флориде». Отец той девушки далее писал: «Он [Сэлинджер] прицепился к моей дочери, Дж___, и проводил с нею много времени». Отец «Дж» предположил, что отчужденное поведение Сэлинджера – «он не больно-то и общался с другими отдыхающими», – было связано, возможно, с тем, что Сэлинджер был евреем. «Понимаете, мне казалось, что где-то глубоко внутри него сидела какая-то обида».

В написанном по результатам встречи с отцом «Дж» репортером Time меморандуме есть приписка: «Подтверждаю, что «Дж (девушка) встречалась с Дж. Д. С. во Флориде. Проверить дату опубликования рассказов «Эсме» и «Рыбки-бананки», чтобы выяснить, могла ли «Дж» (девушка) в возрасте 16 или 17 лет стать прообразом вымышленных персонажей. Во-вторых, следует удвоить усилия по поиску свидетельства о разводе где-то возле Дейтоны», т. е. выяснить, не могла ли «Дж» стать причиной развода Сэлинджера.

Репортер Time Билл Смит нашел «Дж», которая к тому времени была замужем, и взял у нее интервью. Смит сообщил: «“Дж” старалась держаться равнодушно… не помнила, где она встретилась с Сэлинджером, и как он выглядел. Так отрицала ли она, что ребенком знала Сэлинджера во Флориде? Она пустила клубок дыма из сигареты, сделала паузу, словно раздумывая о том, на какой вопрос отвечать, и осторожно сказала: “Да. Полагаю, я отрицаю это”».

Смит понял ответ «Дж» так: «Есть только один разумный вывод: она лжет, надо думать, для того, чтобы защитить Сэлинджера».

Инициал «Дж» был всем, с чем нам пришлось работать. Мы провели огромную исследовательскую работу и пришли к выводу, что расследование, предпринятое Time, не дало результатов потому, что в журнале не только ошиблись с датой (интересующие нас события происходили в 1949 году), но и ошиблись с возрастом «Дж» (в то время ей было четырнадцать). На поиски Джин Миллер ушли годы детективной работы, а ее обнаружение было лишь началом дела. Для того чтобы убедить ее точно рассказать о том, что произошло в 1949 году, потребовался растянувшийся на долгие месяцы ряд бесед.

Джин Миллер: Мы были на Дейтона-Бич. Я сидела у бассейна Шератон-отеля, где было довольно много людей, близ пляжа. Это был январь или февраль 1949 года. Я приехала из маленького городка в северной части штата Нью-Йорк. Моя семья всегда на зиму уезжала во Флориду. Три или четыре месяца я ходила в маленькую частную школу, где находилась с восьми утра до часу дня, а вторую половину дня проводила на пляже или у бассейна, где читала и выполняла домашние задания.

Сэлинджер с сестрой Дорис на отдыхе в Дейтона-Бич, Флорида.

Я читала Wuthering Heights («Грозовой перевал»[254]), и тут какой-то мужчина сказал мне: «И как тебе Хитклиф? Как он тебе?» Уж не знаю, сколько раз он повторял эти слова. Я была слишком сосредоточена на чтении, но, наконец, услышала его слова краем уха. Я обернулась к этому человеку и сказала: «Хитклиф – беспокойный человек».

Я посмотрела на него. У него было длинное, красивое, худое лицо и глубокие, задумчивые, печальные глаза. На нем был купальный халат из махровой ткани. Его ноги были очень бледными, как и он сам. Не то чтобы он дрожал от холода, но у того бассейна он казался чужим.

Дж. Д. Сэлинджер («Хорошо ловится рыбка-бананка», New Yorker, 31 января 1948 года):

– Не снимает халат? Почему?

– Не знаю. Наверно, потому, что он такой бледный[255].

Джин Миллер: Он казался старым. И, казалось, он никогда не перестанет говорить, поэтому я отложила книгу. Мы разговорились, и в разговоре он проявил глубину. Казалось, его ум блуждал по разным темам. Он представился мне писателем и сказал, что несколько его рассказов опубликовано в New Yorker и что считает это своим высшим достижением.

Джин Миллер в возрасте 14 лет на пляже в Дейтона-Бич.

Сэлинджер и Джин Миллер гуляли по этому пирсу в Дейтона-Бич.

Мы проболтали какое-то время, и, наконец, он спросил, сколько мне лет. Я ответила: четырнадцать. Я очень хорошо помню его гримасу. Он сказал, что ему 30. Он подчеркнул это, сказав, что ему стукнуло 30 первого января, так что ему, между прочим, 30, и он только что вышел из числа двадцатилетних. Он был забавным, острил. Мы просидели не так уж долго. Я ушла, и когда я уходила, он сказал мне, что его зовут Джерри. Я понятия не имела, кто он таков.

На следующий день я снова увидела его, и мы начали наши прогулки. Мы ходили к старому расшатанному пирсу, находили местечко на пляже и усаживались там, где не дул ветер, ели попкорн или мороженое и разговаривали. И кормили попкорном чаек. У него было прекрасное время. Мы очень медленно шли к пирсу. Казалось, что он сопровождает меня. Мы гуляли так во второй половине дня в течение примерно десяти дней.

Он плохо слышал правым ухом. Думаю, оглох он на войне. Он всегда шел позади меня слева и наклонялся, чтобы услышать, что я говорю. Я каталась на пляже на каруселях, а потом бежала в океан, и ему это нравилось. Думаю, он чувствовал, что это близко, возможно, даже к моменту совершенной непосредственности, какой у него вообще когда-либо был. Эти моменты совершенства выводили его из меланхолии, уводили от ужасов войны. Казалось, то, что я была ребенком, доставляло ему радость. Он получал удовольствие от легкомысленности и чистой невинности четырнадцатилетней девочки, какой я тогда была. Думаю, это его привлекало.

Он был очень высоким, худым. Не знаю, был ли он спортивным, но грациозным он был. Он очень внимательно относился к своей одежде и всегда выглядел очень аккуратным. Выглядел он очень хорошо. Внешние данные были не главной причиной его привлекательности, но выглядел он хорошо.

Джерри Сэлинджер слушал собеседника так, словно собеседник был самым важным человеком в мире. Он был первым взрослым человеком, который, казалось, по-настоящему интересовался тем, что я сказала. Ни один взрослый не слушал меня так, словно я самостоятельная, зрелая личность. Джерри интересовался моим мнением; его интересовало все обо мне. Он хотел узнать о моей семье, о моей школе, об играх, в которые я играла. Он хотел знать, что я читаю, что изучаю. Он хотел знать, верую ли я в Бога. А не хочу ли я стать актрисой?

Он заговорил о сестрах Бронте, о вересковых пустошах, о том, как он любит Бронте, о том, что все – каждый студент, каждый взрослый, каждый старик – должны читать Бронте, читать и перечитывать их произведения. В тот день говорил, по большей части, он.

Рассчитанные на массового читателя журналы ему не нравились. В таких журналах меняли названия произведений, исключали части текста или переписывали их, никогда не получая разрешения автора на это. [Его рассказы] появлялись с изменениями, о внесении которых он не знал. Он был невысокого мнения о большинстве издателей, и, конечно, он еще не входил в издательский мир.

О тех, кто издавал его рассказы, он отзывался как о паразитах. Он сказал, что издатели не на стороне писателя. Единственными издателями, к которым он питал хоть какое-то уважение, были люди из New Yorker: Гарольд Росс, Уильям Шон, Гас Лобрано. Он самым лестным образом отзывался о New Yorker, который был единственным местом, где он хотел публиковать свои произведения. Он мог бы издаваться в Harper’s или Atlantic Monthly, но эти журналы плохо платили. Ему очень нравилось то, что в New Yorker не стремились разузнать как можно больше об авторе. Он всегда считал, что читатели не должны ничего знать о личной жизни автора.

Он говорил о Ринге Ларднере. Ему страшно нравился Фицджеральд. Он сказал мне, что следует читать, и что мне следует читать классику. И не забивать себе голову всем этим современным мусором. Читать Чехова, Тургенева, Пруста.

Он рассказывал о своей семье, своей матери. Мать он обожал. Его отец считал писательство нелепым занятием. Потаканием прихотям тех, кто занимается писательством.

По вечерам, на танцах, он был другим – очень собранным, общительным, непринужденным и любящим повеселиться. Он мог быть беззаботным. Он был очень добрым, ласковым, очень интересующимся другими человеком. Он не был эгоцентриком. Не был он и солипсистом. Просто его интересовали другие люди.

Шейн Салерно: В 1946 году Сэлинджер порвал со своей первой женой Сильвией в дейтонском «Шератоне». В 1949 году в том же отеле он начал соблазнять четырнадцатилетнюю Джин Миллер. Там же в 1972 году он порвет отношения с Джойс Мэйнард. И действие «Рыбки-бананки» разыгрывается, более и менее, в дейтонском «Шератоне». Сэлинджер постоянно возвращается к сцене самоубийства Симура.

Джин Миллер: Он говорил довольно много о своем новом романе, рассказывал, как он работает над книгой и как работал над ней. О Холдене был опубликован, по меньшей мере, один рассказ. Как сказал мне Джерри, в нем самом очень много от Холдена.

Отель «Шератон» в Дейтона-Бич.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из недатированного письма Джин Миллер):

Ты говоришь, что по-прежнему чувствуешь себя четырнадцатилетней. Мне 34 года, а большую часть времени я все еще чувствую себя шестнадцатилетним Холденом Колфилдом[256].

Джин Миллер: Что касается «Над пропастью во ржи», то одним из беспокоивших его моментов было то, что обычно книги становятся хитом на год. Тем дело и заканчивается. Писатель постоянно испытывает давление: ему надо писать новую книгу. Думаю, это заставляло его нервничать: он был не уверен в том, что сможет написать новую книгу. Ему нужен был предмет, тема для другой книги. Возможно, он хотел вернуться к рассказам.

По словам Джерри, в периоды простоя не надо думать о том, что совершаешь что-то. Простой – своего рода подготовка. И ему казалось, что лучший способ использования времени простоя – настоящее изучение собственных страданий, настоящее изучение положения, в котором находишься. Это время ожидания.

О художественных достоинствах своей книги он не беспокоился. Его не беспокоили даже финансовые аспекты публикации книги. Его беспокоило то, как примут его книгу люди, особенно те, которых он любил, – родители и разные друзья. Язык Холдена заставлял Джерри нервничать. Читатели могут счесть этот язык ненужным. Но он хотел, чтобы люди поняли, что он пытается написать хорошую книгу – не просто бестселлер, а хорошую книгу. И чтобы в этом абсолютно ни у кого не было сомнений.

Я чувствовала себя с ним очень непринужденно. Подошел Лент, и я сказала, что хочу поделиться с ним попкорном. Любой другой человек за 30, услышав, что я говорю, сказал бы: «Ну и ладно», но он, к моему изумлению, отнесся к моим словам очень серьезно. Он серьезно относился ко мне. И я, четырнадцатилетняя, была очень благодарна ему за это. Ни один взрослый никогда по-настоящему не слушал меня так, словно я была полноценной личностью.

Об Уне О’Нил он говорил очень нежно. Для Джерри естественность значила очень многое. Он считал, что Уна была не претенциозна, что она была почти ребенком, и это производило на Джерри сильное впечатление. Понятия не имею, была ли Уна действительно такой или просто он так видел ее. Но он определенно очень любил ее, несмотря на то, что больше ее не видел. У меня сложилось впечатление, что он считал Уну восхитительной. В его голосе совсем не было горечи. Он рассказывал о некоторых моментах, проведенных с Уной.

Он много рассказывал о своей первой жене. Не знаю, была ли она француженкой или немкой, но они поженились в Европе после войны. Не знаю, как они встретились. Он сказал, что они продолжают поддерживать телепатический контакт.

О войне он со мною не говорил.

Моей матери не слишком нравились наши прогулки по пляжу. Мать выяснила, что Джерри был Дж. Д. Сэлинджером. Она читала New Yorker и сказала: «Он выглядит, как Симор». И это было верно, но я еще не читала рассказа. Я понятия не имела, кто таков Симор. Да и не интересовалась.

Мать сказала мне: «Таким людям нужно одно, Джин. Будь осторожна». Мать знала, что он написал рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка».

Время, проведенное на пирсе, было самым беззаботным и веселым: мы узнавали друг друга и получали от этого удовольствие. Те два дня были, наверное, самыми лучшими, что у нас с Джерри были. Много позднее он сказал: «Хотелось бы удержать тебя на том пирсе». До встречи с ним я никогда не разговаривала с творческим человеком. И никогда не разговаривала с таким эрудированным человеком, сведущим в столь многих областях. Он был очень занимательным – мигал глазами и все время шутил. Он везде подмечал смешное, но подшучивал над всем очень по-доброму. Если я передавала слухи о ком-то, кого я не знала (может быть, я даже пересказывала что-то обидное), он защищал человека, о котором я говорила. Он говорил: «У этого человека есть что-то за душой, даже если это старуха, причем толстая. Она не сует нос в чужие дела, она просто очень любопытна. Тебе следует искать в людях хорошее. Не надо все время видеть их худшие черты».

Дэвид Шилдс: Как говорит Зуи Фрэнни, «все они, все до одного – это Толстая Тётя, с которой говорил Симор»[257]. Пытаясь убедить себя в правдивости утверждения Зуи, Сэлинджер повторял постоянно эту мантру. Толстая Тётя, объясняет сестре Зуи, – это Христос.

Джин Миллер: Он хотел знать, что я изучаю. Он хотел знать обо мне все и пытался, очень деликатно, вложить в меня некоторые мысли о том, как в будущем я смогла бы собраться и построить жизнь вокруг чего-то, ради чего я могла бы работать, а не плыть по течению. Он заставил меня начать образование. Это было началом моего мышления, необязательно в интеллектуальном смысле, хотя и в интеллектуальном смысле тоже, но, прежде всего, в смысле установления контакта с самой собой.

Он тянулся к той невинности и чистоте детства, которые пытается восстановить дзэн. Живи в настоящем моменте, полностью, всецело в этом моменте, как это делают дети. В состоянии благодати.

Мать Джин Миллер перед отелем «Шератон».

Он много говорил о Джуди Гарланд и детях-актерах, об их простодушии и красоте их чистоты. Ему нравилась невинность детства, существующая до тех пор, пока не появляются претензии: в фильме «Волшебник из страны Оз» Гарланд пела так чисто и просто. Непосредственность детского опыта. Первые шаги ребенка. Первая встреча ребенка с фотоаппаратом. Формирование у ребенка собственного мнения. Обретение ребенком собственного опыта. Все это очень близко к учению дзэн.

В конце его пребывания в Дейтоне, в самый последний день, он вручил мне в качестве талисмана маленького белого слоника и сказал: «Даже если мы никогда больше не увидимся, я желаю тебе всего хорошего». А еще он сказал: «Я поцеловал бы тебя на прощание, но, как ты понимаешь, сделать это я не могу». Мы уже договорились, что будем переписываться. Перед расставанием он подошел к моей матери в вестибюле «Шератона» и сказал: «Я собираюсь жениться на вашей дочери». Не могу вообразить реакцию моей матери.

Он написал сразу же – письмо, отправленное на отель Princess Issena в Дейтона-Бич, где мы жили, пришло очень быстро. Он жил в Стэмфорде, штат Коннектикут. Адрес был на печатном бланке письма. Он просил писать ему, и мы приняли такой порядок: он писал мне, а я отвечала на его письма. «Разумеется, это был подходящий вариант».

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 19 марта 1949 года):

Дорогая Джин,

я приехал в Нью-Йорк с ключом от номера в «Шератоне» в кармане.

Приятно думать, что ты все еще в Дейтоне – гуляешь по солнышку, сидишь в зеленых полотняных шезлонгах у бассейна, играешь в теннис в своем красном свитере.

Надеюсь, ты напишешь мне пространное письмо, Джин. Здесь холодно и уныло. Ни одной чайки не видно (чайка стала моей любимой птицей).

Твой Джерри[258].

Джин Миллер: Мы стали переписываться. А позднее он стал отправлять мне телеграммы через Western Union. Он всегда рассказывал о своей работе. Я написала ему о его рассказе «Человек, который смеялся». Я написала, что у меня были трудности с лексикой рассказа, а он ответил, что такие же трудности возникали и у него. Это был рассказ, в котором нужны были большие слова, обеспечивающие целостность повествования.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 28 марта 1949 года):

Дорогая Джин,

твое письмо – единственное из когда-либо полученных мною писем, в котором есть чайки. Еще до того, как я распечатал письмо, я услышал в конверте шум хлопающих крыльев. Я поставил себе срок окончания работы – до лета, и, возможно, в течение нескольких недель у меня не будет возможности писать тебе. Но если у тебя есть время, напиши мне, хорошо? Я скучаю по тебе и думаю о тебе.

Джерри[259].

Джин Миллер: Помню, однажды, после возвращения из Флориды, я ввязалась в крупную драку с другой девчонкой из-за своей сельской лужайки в Гомере, штат Нью-Йорк. Мы валяли друг друга по траве, и она подбила мне глаз и расквасила нос. Приковыляв домой, я позвонила Джерри. Ну, он считал, что это замечательно.

Он не сказал, как сказала мать: «Ты слишком большая, чтобы драться». Он был взрослым на моей стороне. Он всегда был на моей стороне. Он не осуждал меня. Он сказал: «Пожалуй, тебе надо взять несколько уроков карате. Может быть, я мог бы прислать тебе книгу Чарльза Атласа для девушек. Может, тебе надо что-то делать для укрепления мускулов». Он даже не смеялся. Я, конечно, плакала. Вот что я имею в виду, когда говорю, что он воспринимал меня очень серьезно.

Мы обычно играли в софтбол на переднем дворе, и он хотел знать, сколько очков я набрала, и сколько раз меня вышибали из игры. Ему нравились подростки моего возраста. В письмах или по телефону он давал мне инструкции об ударе слева в теннисе. Он не хотел, чтобы я была литературно образованной. Он хотел говорить о моих детских занятиях.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Человек, который смеялся», сборник Nine Stories, 1953 год):

Мэри Хадсон помахала мне с дальней позиции. Я помахал ей в ответ. Тут меня ничто не могло остановить. Дело было не в умении работать битой, она и махать человеку с дальней позиции умела никак не хуже[260].

Джин Миллер: Поначалу я думала: «Как я буду писать этому человеку?» Болтать с ним я могла на равных, но из-за него я в 14 лет стала беспокоиться о правильном построении предложений. Действительно, просить совета было не у кого. Я не хотела спрашивать мать, а никто другой не знал, что я знакома с Сэлинджером. Никого, кто знал бы, что и как, не было. Мне не у кого было спросить, как писать такие письма. У меня было много такого, что я не говорила ему потому, что у меня не было достаточно смелости для этого. Не знаю, что должно было произойти со мной, если бы я открылась, но я и не пыталась открыться. Думаю, он послал мне 50–60 писем.

Шейн Салерно: Позднее Джин призналась мне, что в действительности Сэлинджер написал ей больше 60 писем, но многие из писем ее мать выкинула.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 16 апреля 1949 года):

Я непрерывно работал в течение нескольких недель и только что закончил очень длинный рассказ. Мне он нравится, но люди из New Yorker еще не встречались со мной для личного разговора об этом произведении.

Похоже, что люди пребывают в уверенности, что жизнь писателя – одно удовольствие. Писателям не надо ходить на работу и каждый день отсиживать от и до. К тому же писатели пользуются полной независимостью и всеми возможностями путешествовать. Для некоторых писателей это, возможно, и веселая жизнь. Но я отношусь к этому по-другому[261].

Джин Миллер: Ему не нравился Стэмфорд, и какое-то время спустя он вернулся в свою семью на Парк-авеню. Вот очень забавное письмо, забавное потому, что он вернулся в комнату, которая когда-то была его детской. Он перечисляет находившиеся там вещи, память о которых преследовала его: ручки, писавшие невидимыми чернилами, отказы в публикации, истерические повестки о призыве, приглашения на свадьбы и теннисная ракетка, книжки Чарльза Атласа – все это вываливалось из чулана всякий раз, как он открывал дверь. Но ему не нравилось жить в родительском доме.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 3 июня 1949 года):

Я вырос в этой комнате, и все не вызывающие трепета ориентиры все еще пристально смотрят мне в лицо. Если я открываю дверь чулана, то на голову мне валится какая-нибудь из книг Старого Тома Свифта. Или теннисная ракетка с ссохшейся сеткой. Ящики моего стола тоже полны старых воспоминаний. Тебе ведь скоро исполнится пятнадцать, не так ли? Мои наилучшие пожелания, Джин.

Джерри[262].

Джин Миллер: В следующий раз мы встретились, по-видимому, весной, когда я с семьей приезжала в Нью-Йорк. Он приехал встретиться с нами, я и пошла с ним погулять. Точно помню, как я была одета. На мне был желтовато-коричневый костюм с белыми перчатками и маленькая соломенная шляпка. Мы шли по улице, и мою шляпку сдуло порывом ветра. Я подумала: «Ой, как неловко». В Нью-Йорке я в любом случае чувствовала себя очень испуганной. Высокие здания, прекрасные отели. Я была девочкой из маленького городка, что, по-видимому, отчасти и привлекало его ко мне. Ему понравилась мысль об улетевшей шляпке; этот эпизод он впоследствии упомянет. Он как мальчишка бросился за моей шляпкой и придавил ее ногой, потому что ветер мог унести ее. Помню, я подумала: «А ведь ему действительно весело».

Меня удивило, что он бросился в эту игру с погоней за моей шляпкой. Помню, у него были очень длинные ноги, а бегал он не слишком хорошо. Помню, у него колени стучали одно о другое, когда он возвратился ко мне и церемонно вернул мне немного помятую шляпку. И водрузил ее на мою голову. И минут 15 смеялся над тем, что случилось.

Мои родители не были готовы отпускать меня гулять по Нью-Йорку самостоятельно. Я просто не была экипирована для этого. Джерри договорился с родителями. В тот вечер мы вчетвером отправились на обед.

Он нашел сдававшийся в аренду домик в Вестпорте. Он сказал, что домик стоит в лесу и находится в миле от города. Поначалу он был очень доволен этим вариантом, но решил, что [Вестпорт] – слишком уж «литературное» место, и, в конце концов, снял квартиру на Восточной 57-й улице. Но это произошло уже после опубликования «Над пропастью во ржи».

В Нью-Йорке ему уделяли много внимания. После опубликования романа его приглашали на все мероприятия, и это ему страшно не нравилось. Он ненавидел вопросы, которые задавали ему люди. И ненавидел критические замечания людей. Пожалуй, критические замечания злили его сильнее всего. Люди отвлекали его от дела. Я обедала с родителями и Джерри, когда официант передал Джерри записку от какой-то женщины. Джерри пересел за столик этой дамы, поговорил с нею пару минут и вернулся за наш столик. Он показал мне записку, в которой был вопрос: «Вы – Дж. Д. Сэлинджер?» Все это было очень случайным, а для меня – единственным указанием на его известность.

Я всегда общалась с мальчишками-сверстниками. Однажды, во время поездки в Европу, я познакомилась с мальчиком, которого посетила в Миддлбери, где похвасталась, что дружу с Дж. Д. Сэлинджером. В то время я уже лучше знала о том, что Сэлинджер знаменит. Парень, которому я рассказала о моей дружбе с Сэлинджером, позвонил ему, чтобы взять интервью. Сэлинджер сказал парню, что не дает интервью, и мягко отругал меня. Он сказал: «Если он тебе нравился, я должен был сказать «да» и пристрелить его на месте». На расстоянии он был очень нежным.

В то время он перебрался в Корниш, Нью-Гэмпшир. Он говорил, что друзья, особенно те, которым нравятся его произведения, обеспокоены его переездом в глушь. Они думали, что он потеряет контакт с людьми, в результате чего у него не будет тем для произведений. Его переезд не означал того, что он был отшельником. Он просто не хотел «тусоваться» с писателями. И, уж совсем определенно, не хотел быть фигурой, в честь которой в Нью-Йорке произносят тосты. Он говорил, что есть литературные паразиты, и он не хочет иметь с ними что-либо общее.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 30 апреля 1953 года):

Вчера я посадил кое-какие овощи. С тех пор я ежечасно выхожу посмотреть, не появились ли какие-нибудь ростки. Понятия не имею, сколько времени нужно для того, чтобы семя превратилось в морковку[263].

Джин Миллер: Я училась в колледже Брайар Джуниор в Брайар-Мэнор, штат Нью-Йорк, неподалеку от Нью-Йорка.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 30 апреля 1953 года):

Полагаешь, что на следующий год тебе не предложат продолжить обучение в Брайрклифф? Возможно, ты преувеличиваешь. Если в школе мыслят хоть сколько-нибудь здраво, они примут тебя. Вероятно, ты – единственная из учащихся там девушек, у которой есть стиль. Может быть, отметки и паршивые, но стиль есть[264].

Джин Миллер: Помню, что когда я говорила с ним о школе, он отзывался об образовании очень плохо. «Не верь всему, что говорят преподаватели, – говорил он мне. – Они дают тебе всего лишь информацию. Добывай информацию сама и на своих условиях. Сохраняй независимость и беспристрастность». Это было сквозной темой жизни Джерри: преподаватели, педантично настаивающие на том, чтобы учащиеся просто барабанили заученные ответы. Никакого непосредственного опыта изучения, никакой спонтанности, никакого творчества.

Джин Миллер в семнадцать лет.

Полагаю, все это можно найти в персонаже произведения Сэлинджера Тедди, который говорит: «Я бы даже не стал им говорить, что у слона есть хобот. Просто покажу им слона, если тот окажется под рукой, и пусть подойдут к слону, зная о нем не больше того, что слон знает о них. Я б даже не стал им говорить, что трава зеленая. Цвет – это всего лишь название»[265]. Джерри приводил слова Мэри Бейкер Эдди: «Ничто само по себе не хорошо и не плохо. Плохим или хорошим нечто делают наши мысли об этом нечто». Вся жизнь Джерри была построена вот на чем: на попытках достичь состояния благодати через мистицизм. Если бы не Джерри Сэлинджер, я никогда бы не прошла через поиски Бхагавад-гиты, которая осталась бы ниже поверхности моей жизни. В своей жизни я бы прошла мимо серьезности: мимо сомнения, мимо изучения, мимо самостоятельного изучения вещей.

Джерри часто присылал мне авиабилеты, чтобы я навестила его.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 5 октября 1953 года):

Какая же ты славная. И если дела этой зимой пойдут не гладко – из-за давления родителей и т. д., то ты можешь приехать сюда в любое время, когда захочешь, с сумкой или с багажом, мундштуком и всем таким, а я поделюсь с тобой деньгами на оплату проезда до моего дома.

Сюда просто и быстро добираться самолетом. Рейсы North East Airlines из аэропорта Ла-Гвардия доставляют до Вестерн Лебанон за час и сорок пять минут, а от аэропорта до моего дома 10 минут езды на машине. В фирме такси Smith’s в Виндзоре теперь знают, где надо звонить в колокол, чтобы известить меня о приезде[266].

Джин Миллер: Помню его дом в Корнише. Добраться туда было непросто. Я прекрасно понимала, что Джерри Сэлинджер не хочет, чтобы о нем говорили как о Дж. Д. Сэлинджере. Я могла очень неопределенно, смутно говорить знакомым о моем друге Джерри, что я собираюсь как-нибудь на выходные съездить повидаться с ним. Но я никогда не говорила: «Я встречаюсь с Дж. Д. Сэлинджером». После случая с тем парнем я стала еще более осмотрительной.

Между нами никогда не было и намека на какие-то плотские отношения. Такое случилось много позднее. Я съездила в Корниш и провела ночь с ним в одной кровати: я – на одной половине, он – на другой. Так происходило несколько раз, поскольку другой кровати просто не было. Мы выбирались на природу и устраивали там пикники. Я говорю абсолютную правду. Это были бесполые отношения. Мы были друзьями. Закадычными друзьями. Секс в эти отношения не входил.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из недатированного письма Джин Миллер):

Меня очень тронуло то, что ты заправила постель перед нашим отъездом из дому. Это – красивый жест, и я испытываю должную благодарность за это[267].

Джин Миллер: Помню, однажды, вероятно, на очень ранней стадии наших отношений, мы зашли в книжный магазин. Я нерешительно взяла книгу «Любовник леди Чатерлей». Он взглянул на меня и сказал: «Тебе не стоит читать это». Я положила книгу на место. Он держался очень по-пуритански. Ему нравилось ребячиться. Особенно он не любил взрослых. Если бы он попросил меня, я бы легла с ним в постель в возрасте трех лет, но он не просил. Каким-то образом этого никогда не случилось. А поскольку этого не случилось с ним, и со мной этого не случилось.

Дэвид Шилдс: Процесс соблазнения по Сэлинджеру: восхищаться детской непосредственностью девочки-подростка, «заманить» невинность (и саму девочку) в едва начинающуюся взрослость, воспроизвести тайное свидание в произведениях и сопоставить реальный физический контакт с Эсме или с дзэн. Ни один человек такого сравнения не выдержит.

Джин Миллер: У него был прекрасный вид на гору Аскатни. Помню, как сидела у огня и танцевала с ним ночью в Лоуренс-Велк или в Либерейсе – или в каком-то таком месте. Он, Джерри, любил танцевать. Это было забавой. Мы смотрели, как танцуют люди по телевизору, и просто вальсировали, все время смеясь. Он много смеялся. Казалось, большую часть времени он был полон радости. Он мог быть таким и тогда, когда к нему приходили гости. Он был щедрой натурой.

Помню также, что видела две прекрасно переплетенные в кожу книги – «Над пропастью во ржи» и «Девять рассказов». Со времен Дейтоны я помнила, что он очень не хотел быть потребителем. Он не хотел хотеть вещей, но кожа была для него огромным соблазном. И этому соблазну он просто не мог противиться.

Он сказал мне: «Я не принадлежу тебе, а ты не принадлежишь мне, мы просто видим друг друга и получаем от этого удовольствие». В октябре 1953 года он сказал мне, что для него ничего не изменилось с момента нашего знакомства в Дейтона-Бич.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, октябрь 1953 года):

Видеть твое лицо и находиться с тобою по-прежнему кажется прекрасным и исполненным смысла.

Думаю, ты – во всех отношениях прекрасная девушка[268].

Джин Миллер: В какой-то момент он попросила меня переехать к нему. То письмо не сохранилось. Я показала то письмо моему приятелю, парню из Амхёрста. Я никогда и ни за что не переехала бы к нему потому, что мои родители жестко контролировали меня. Но я размышляла о такой возможности. И чувствовала, что никогда бы там не выжила. Я там бывала. Я понимала, чего от меня ожидают, и это было бы весьма нудной жизнью, а я была слишком испорчена, слишком избалованна. Я была слишком эгоистична для того, чтобы воспринять это приглашение всерьёз.

Я начала поклоняться ему, хотя «поклоняться», пожалуй, слишком сильное слово, но ведь я еще была молода. Мои чувства к нему не имели никакого отношения к его внешности. Я поклонялась его могучему, блестящему уму. Силе его характера. Его пониманию правильности и неправильности вещей. Способу, которым следует смотреть на вещи. Он был очень убедителен. И никогда не говорил о людях.

Боюсь, вы сравниваете с ним других людей, которые появляются в вашей жизни и уходят из нее. Его глубина и его любознательность. Его – я собиралась сказать «обаяние», но не знаю, действительно ли у него было обаяние. Его знания. Поскребите это слово. Его мудрость. Я знаю людей, приближающихся к этому, но не вполне дотягивающих до уровня Джерри. У меня был замечательный муж, который приближался к этому уровню. Но хочу сказать, что нет смысла сравнивать.

Был очаровательный человек, которому я, кажется, нравилась, и, по-моему, в одном из писем он говорит, что мы поставили друг друга на пьедесталы. И если из нас должно что-либо получиться, то нам надо избавиться от этих пьедесталов, на которых мы просто исполняем какой-то танец, нисколько не сближаясь. Нам обоим надо было упасть с пьедесталов. В противном случае брак был немыслим.

Он никогда не рассказывал мне о своих уязвимых местах. Мы не были страшно близки. Я не считала, что вместе с ним составляю боевую единицу, противостоящую миру. Такую единицу я составляла с мужем. Я благоговела перед ним. С ним я лишалась дара речи. Я боялась всего. Он был там, высоко, а я была здесь, внизу. Я действительно не знаю, что такого могло привлекать его во мне.

В памяти Джерри Сэлинджера я всегда находилась на том пирсе в Дейтона-Бич, а я начинала меняться. Он написал об этом изменении. В другом письме он продолжил эту тему и сказал, как, в сущности, мало он знал меня. Были большие части моей личности, о которых он не знал.

Я выросла и из маленькой девочки стала молодой женщиной. По мере того, как я развивалась, развивались и мои чувства к Джерри. Полагаю, он считал меня намного более умной, чем я на самом деле была. Я не говорю, что я глупа. Я говорю лишь то, что, по-моему, я не была той тонкой натурой, какой он меня считал. Я просто нутром это чувствовала. И во мне не было ничего, что пыталось бы стать такой, какой он меня считал. Я была женщиной и старалась выглядеть как можно лучше, и когда я встречалась с ним, я старалась так, как только могла. Обычно мы встречались на Блитморе под часами, или же он водил меня в Пальмовый зал в отеле «Плаза», куда я любила ходить, будучи ребенком. Однажды он сводил меня как маленькую девочку в Пальмовый зал послушать скрипки и попить чая с сэндвичами.

Джин Миллер в восемнадцать лет.

Или же мы шли в театр. Помню, как-то видела на сцене Лантов. Не помню, в какой пьесе. Тогда-то он и сказал мне: «Не хочешь ли стать актрисой? Думаешь ли о том, чтобы стать актрисой? Думаю, тебе, пожалуй, стоит подумать о том, чтобы стать актрисой».

Он водил меня в клуб Stork. Это было очень весело. А еще мы несколько раз ходили в «Голубой ангел» послушать музыку. Отличная атмосфера и вокруг – выглядевшие прожорливыми люди, поедавшие жирные стейки, курившие сигары и много пившие. Складывалось впечатление, будто находишься в важном месте. Я была женщиной. Он ухаживал за мной. И мы делали то, что делают встречающиеся парочки, – ходили по театрам или по ночным клубам.

Когда он впервые увидел меня, он сказал, что я разговаривала с пожилой леди. И я зевнула, но подавила зевок. Именно это делает Эсме в рассказе, когда она поет в хоре[269]. Он сказал мне, что не смог бы написать этот рассказ, если б не встретил меня.

Но он никогда не говорил, что влюблен в меня. И не всегда приезжал в Нью-Йорк, чтобы увидеться со мной. В одном из писем он писал мне, что дал себе обеты. Он должен писать в Корнише, и он писал что-то целую осень, что-то, наполненное осенними мыслями, прямо сейчас, а в подробности он вдаваться не мог. В письме он сказал, что в данный момент он должен казаться неромантичным, и что у меня есть полное право приказать ему броситься в озеро и уйти с кем-нибудь менее невротичным.

Ему надо было заточить себя в какое-то одиночное заключение. Не знаю, действительно ли Джерри Сэлинджер любил природу. Думаю, что он, вероятно, стал любить природу, но единственное, что ему хотелось делать, это писать. Он уходил куда-нибудь, чтобы писать, туда, где, по его мнению, ему будет удобно писать, и это был его обычный порядок работы.

С тех пор, как он решил писать, он не жил действительно свободно. Он не мог даже ездить по сельской местности, не ощущая в себе тяжести слов, которые валили его с ног, тогда как какой-нибудь бизнесмен мог отправиться в поездку по сельской местности и запросто, удовольствия ради свернуть на какой-нибудь проселок. И действительно, он повсюду таскал с собой пишущую машинку. Его путешествия на самом деле не были путешествиями. Это были просто перемещения пишущей машинки в другую географическую точку.

Шэрон Стил: В письме Майклу Митчеллу (художнику, сделавшему оригинал обложки для романа «Над пропастью во ржи») от 22 мая 1951 года и написанном в Лондоне, Сэлинджер описывает свои переживания, связанные с легкой выпивкой в обществе модели журнала Vogue, с которой он встретился на судне. («Впрочем, на самом деле ничего веселого…»).

Позднее он регулярно встречался с Лоуренсом Оливье («очень славным парнем») и его женой Вивьен Ли, которую Сэлинджер называл «очаровашкой». Сэлинджер оказывается на приеме (где ненароком втягивает носом порцию джина) с австралийским танцовщиком балета Робертом Хелпманом, которого описывает как «гомосексуалиста зловещего вида», и спорит с Энид Старки о Кафке. Сэлинджер также отправляется на спектакль и сравнивает театр в Нью-Йорке с театром в лондонском Вест-Энде. «Публика в Лондоне такая же глупая, как и в Нью-Йорке, но постановки намного, намного лучше», – писал он своему «корешу» Митчеллу[270].

Джин Миллер: Работа была его кармической обязанностью. А работой для него была все, что он делал. Все его бытие было работой. Он был сосредоточен на работе. Я хочу сказать, что он начал как романтик, а закончил отступлением. Вот так я это вижу.

Я пошла в Брайрклифф в 1952 году и закончила это учебное заведение в 1954 году, когда мне было 19 или 20 лет. Он приехал повидаться со мной, и мы пошли пообедать. Помню такую подробность: он приехал, когда у меня был урок фехтования. На занятиях фехтованием я всегда потела, так что мои волосы выглядели прекрасно. Помню, мне это очень нравилось. Он стоял в дверях, не желая входить и быть узнанным. Он увел меня, и мы отправились в ресторан возле моста Таппан-Зее.

Иногда он возил меня на вечер в Нью-Йорк. Помню, однажды увидела иллюминированный мост Джорджа Вашингтона и подумала, как это чудесно. Мост выглядел безумно прекрасно. Он засмеялся и сказал: «Джин, тебе надо научиться не говорить очевидного».

Однажды он повел меня на вечернику с выпивкой у Максвеллов [Уильяма Максвелла, писателя и редактора художественной литературы в New Yorker, и его жены Эмили]. Я хорошо это помню потому, что они оба мне страшно нравились. У меня были маленькие часики, которые мне дала бабушка. Часики были от Tiffany, и я их все время теряла – то оставляла в Корнише, то еще где-нибудь, и Джерри сказал что-то о часиках, что было неправдой. Не помню уж, что именно он сказал. Но я стала спорить с ним, и Максвеллы (и муж, и жена) сказали: «Браво, Джин, браво»! Изумление вызывало то, что я, девчонка, вступила в пререкания с Джерри, а он не привык к тому, чтобы ему перечили.

О том, что он – наполовину еврей, он при мне обмолвился только раз. Это случилось на обеде у Максвеллов. Я догадалась, что для него еврейское происхождение было проблемой. Он попросил меня разобраться в основе его рассказа «В лодке» и сказал: «Не приходи в возмущение». Или: «Тебя это может шокировать. Я должен был написать этот рассказ. Я сожалею, что написал его, но один раз я должен был написать этот рассказ».

Думаю, все эти годы он наслаждался мной как ребенком. И это положение изменила я. Мы сидели на заднем сиденье такси, и я обернулась к нему и поцеловала его. Это было естественно. Я хотела поцеловать его и сделала это. Полагаю, я дала ему разрешение – «Теперь можно», но инициатива никогда не исходила от него. Ну, инициатива, вероятно, должна была исходить от мужчины, но исходила от меня. Я первой поцеловала его. Моя дочь думает, что для него было важно дождаться, когда мне исполнится 18, и уже после этого вступить со мной в сексуальные отношения. Я так не думаю.

Вскоре после поцелуя в такси мы поехали на выходные в Монреаль. Мои воспоминания об этой поездке скудны, но я помню, как сидела в ресторане – миленькая девушка, которая выглядела очень застенчивой. Казалось, ей там было неудобно. Помню замечания Джерри об этой девушке. Там же были два человека деловой наружности, разговаривавшие о мистицизме.

Мы ушли в номер и легли в постель. Я сказала ему, что я девственница, и ему это не понравилось. Думаю, он не хотел нести ответственность. На следующий день, после моей «инициации», мы улетели в Бостон, откуда я улетала в Нью-Йорк, а он – в Вест-Лебанон, в Нью-Гэмпшир. Почему-то во время полета в Бостон ему пришло в голову, что рейс, на который он должен был пересесть, отменен. Я засмеялась от радости, что мы сможем провести еще один день вместе. Я увидела, как на его лицо легла тень. Я увидела на его лице выражение, и это было выражением ужаса и страдания. Это было ужасно и передало все. Я поняла, что все кончено. Я поняла, что пала с пьедестала.

Мой самолет вылетал поздно. Он пошел к стойке регистрации, поменял билет и буквально впихнул меня в самолет, вылетавший раньше. Не было никаких вопросов, обсуждений, никакой двусмысленности. Я встала между ним и его работой, и все закончилось. После этого я получила от него одно или два письма, которые не сохранились, поскольку я была очень расстроена. Я страдала, но винила в том, что произошло, себя. После всех лет наших отношений я должна была понимать, что он говорил мне. Прочтите письма. Там черным по белому написано: «Моя работа должна стоять на первом месте».

Это было крайностью, особенно после того, что произошло с нами прошлой ночью, но так должно было случиться. У меня не было выбора. Я должна была принять это. Думаю, внезапно я осознала, что была подделкой. Подделка, фальшивка – это было его словцом. Я полагала, что он так думает. Будучи девственницей, я никогда не говорила ему об этом. Внезапно он увидел меня в совершенно новом свете.

У него никогда не возникало вопроса: он был писателем, который должен был писать. Эта было его обязанностью по Бхагавад-гите, хотя он ненавидел слово «обязанность». Его работа была предопределена богом. Это был его путь к просветлению. Он пришел в этот мир, чтобы писать. А я стала отвлекающим фактором. Я была просто уничтожена, опустошена. Я страдала, но справилась с этим. Я должна была справиться с этим.

Он много говорил о дзэн. В одном из писем он сказал: «Мне жаль, что сегодня вечером ты не сможешь пойти на баскетбол. Это дзэн». Дзэн находится там, где его находишь. Для него это были моменты совершенства.

В 1955 году я снова поехала в Дейтону. Я была в Океанском зале на танцах. Выглянула в окно и увидела Джерри Сэлинджера с этой красивой девушкой. Мне показалось, что они женаты. Женаты или нет, но они были вместе. Они были чудесной парой. У него была очень приятная внешность, а она выглядела очаровательно.

Они прогуливались по дорожке над бассейном, и казалось, что им вместе очень хорошо. Очевидно, что они совершали послеобеденный променад. Не скажу, что они выглядели счастливыми до экстаза. Они необязательно шли рука об руку, но несчастными они не выглядели. Они выглядели симпатично.

Меня унесло в прошлое. Танцуя с кем-то, я смотрела в окно, и там был он. На следующий день я ехала по Мейн-стрит и увидела, как он выходит из бара, где я бывала с ним и где он выпивал с моим отцом. С ним под ручку шла та самая женщина, которая стала его второй женой, Клер Сэлинджер.

Как я себя чувствовала при этом? Не слишком хорошо, но у меня не было сил что-либо изменить. Это был последний раз, когда я видела его. Я была поражена, увидев его в окно, но он видел меня. Я знаю это. Мы встретились взглядами. Он видел меня. А на следующий день я снова выглянула из окна, но его не было. Они уехали. Я еще до того знала, что это закончилось.

Он всегда говорил мне, что когда сталкиваешься с кем-то и смущаешься, значит, что-то еще теплится.

Когда Сэлинжер был с кем-то откровенен, он был откровенен. Я понимала, что он определенно ушел из моей жизни. Я очень любила, боготворила его, и у нас было пять чудесных лет, за которые я ему очень благодарна. Я очень благодарна за то, что знала его. Он изменил меня, но в то время я этого не понимала.

В моей жизни он сыграл роль наставника. Он был моим близким другом. Я никогда не чувствовала, что он любит меня, это можно было понять разве что по письмам. Я никогда не чувствовала, что он в каком-то отношении нуждается во мне. Я чувствовала большую близость с ним, но мне кажется, что мы до конца жили параллельными жизнями, а затем это обернулось катастрофой. В конце концов, наши отношения причинили мне ущерб. На самом деле. Однако это было вознаграждением за почти пять лет обучения, радости, удовольствия, раскрытия моего сознания самым разным вещам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.