Поездка в Италию. Шестидесятилетие А.М. Горького
Поездка в Италию. Шестидесятилетие А.М. Горького
1928 год – март. Ленинград. Спешу закончить работу по оформлению спектакля в одном из театров и другие работы, так как собираюсь ехать к Алексею Максимовичу в Сорренто и хочу обязательно попасть туда точно в день его шестидесятилетия – 28 марта. Еду одна, так как мужу не удается получить отпуск по службе.
Узнав о моей поездке, руководство Ленинградского Большого драматического театра просит меня захватить небольшую посылку – подарок Алексею Максимовичу от театра. Я, конечно, соглашаюсь.
В конце марта, в день моего отъезда, мне доставляют на дом огромный пакет из театра. Это корзина из дранки – в ней большой никелированный самовар, испещренный гравированными автографами актеров и работников театра. Самовар упакован в стружку и бумагу.
Что и говорить – подарок обрадует Алексея Максимовича, но размеры его пугают меня. Я везла Алексею Максимовичу скромные подарки: несколько резных китайских фигурок из слоновой кости и зернистую икру, которую в Италии было достать невозможно. Сведущие люди говорили, что икра на таможнях облагается такой пошлиной, что я не смогу ее оплатить, и советовали прятать икру при приближении к таможням в карманы пальто. Я разложила икру в две банки, чтобы уравновесить груз в карманах, и решила поступать, как мне советовали. Неприятно это, но хотелось порадовать друзей.
На германской границе все обошлось благополучно: пакет с самоваром был пропущен, а икра не обнаружена, и вскоре я оказалась уже в Берлине. Но вот поезд подходит к итальянской границе. В вагон входят пограничники и таможенные чиновники, быстро и любезно проверяют у пассажиров паспорта и для проформы бросают взгляд на открытые уже чемоданы, наклеивают ярлыки о досмотре и каждому желают доброго пути. Вот и моя очередь… Я показываю мой заграничный паспорт. Он красный с золотом. Лица чиновников явно меняют выражение… Один из чиновников спрашивает, какие вещи у меня с собой. Я показываю на мой открытый чемодан и корзину с самоваром на полке, глядя на которую и потроша ее, чиновник торжествующе и многозначительно провозглашает: «Ессо», что значит: «Ага! Вот оно!…» Он сурово говорит, чтобы я забрала свои вещи и шла за ним в здание таможни, ибо поезд скоро пойдет. Я очень волнуюсь, понимая, что если я застряну здесь до следующего поезда, то не попаду к дню рождения Алексея Максимовича в Сорренто.
Злясь, тащу распотрошенную корзину и чемодан, посыпая перрон стружкой. Банки с икрой мешают идти и бьют меня по ногам.
В зале таможни меня допрашивают чиновники, уже более высокого ранга, нетерпеливо и издевательски. Заставляют вынуть из корзины самовар, тщательно осматривают, спрашивают, что за вещь и что значат надписи. Владея довольно хорошо итальянским языком, даю подробные разъяснения о самоваре и говорю, что это – подарок Горькому от русских актеров. Имя Горького еще ухудшает положение, и меня спрашивают, чем я докажу, что эту машину нельзя использовать для взрывов. Самовар куда-то уносят, сказав мне: «Aspetta» («Ждите!»).
Наконец появляются чиновники с самоваром, швыряют его мне и говорят, чтобы я поторопилась убрать мусор, взяла мои вещи и бежала в поезд. Добравшись до своего места, я обнаружила, что купе, в котором я ехала, пусто; дальше еду комфортабельно в одиночестве.
28 марта рано утром приезжаю в Неаполь, где меня встречает Максим на мотоцикле, в который гружусь. Максим ведет машину с предельной скоростью, приговаривая на поворотах:
– Держись! Отец велел как можно скорее тебя доставить, и в полной сохранности!
Въезжаем в Сорренто. Мелькают лица знакомых итальянцев, взаимные веселые приветствия. Вскоре мы уже на Капо ди Сорренто. Максим дает гудки. С размаху въезжаем в скрытые ворота виллы «Il Sorita», резкий тормоз, и я вижу веселого, улыбающегося Алексея Максимовича, стоящего в саду у входа в дом.
– Молодчина! Успела-таки ко дню рождения! – говорит он.
Сюда же выбегает Тимоша и наш «всеобщий друг» Ракицкий. Объятия, поцелуи, радость! Поздравляю Алексея Максимовича.
Меня ведут во второй этаж дома, где мне приготовлена комната. Алексей Максимович нетерпеливо помогает мне снять пальто, лукаво улыбаясь, говорит несвойственным ему галантным тоном:
– Разрешите, сударыня, просить вас следовать за мной. Я хочу прежде всего представить вам академика Ферсмана.
Следуя за Алексеем Максимовичем, я думаю: «Странно, что я не слышала в Ленинграде о поездке Ферсмана к Горькому». Выходим на балкон столовой. Алексей Максимович говорит:
– Разрешите вас познакомить… Академик Ферсман…
И я вижу маленькую детскую коляску, в которой сидит незнакомое мне существо с абсолютно голым черепом, толстое, улыбающееся, очень симпатичное и действительно чем-то похожее на Ферсмана. Понимаю, что это вторая внучка Алексея Максимовича, недавно рожденная Дарья. После этого розыгрыша меня отпускают, и я иду привести себя в порядок после дороги. Выхожу в столовую с подношениями, и мы садимся завтракать. Самовар Алексею Максимовичу понравился:
– Здорово придумали, черти драповые! Будем теперь чай пить шестнадцать раз в день! (Число шестнадцать Алексей Максимович очень любил и часто, желая что-либо смешно преувеличить, пользовался им.)
Мои подарки тоже обрадовали Алексея Максимовича. Когда я рассказывала о злоключениях на итальянской границе, все смеялись, кроме Алексея Максимовича. Потом жадные расспросы Алексея Максимовича о Ленинграде, Москве, писателях. Выслушав мои рассказы, он хвастливо сказал:
– Ну ничего! Кажется, скоро я сам это увижу: собираемся летом с Максимом совершить путешествие в Союз.
Как же сильно он истосковался в этом дивном Сорренто! Как жаждал скорее увидеть и ощутить новую Россию!
Алексей Максимович говорит, что припас для меня много новых и интересных книг. Потом рассказывает вкратце о своей работе, о тех примечательных и забавных событиях, которые произошли в Сорренто за два с лишним года, что мы не виделись. И о разных лицах, посетивших его в Сорренто. Много раз за день почтальон приносит вороха корреспонденции, среди которых много поздравительных телеграмм и писем.
Весь день мы провели в уютной домашней обстановке. Заходили с поздравлениями владельцы виллы «Улыбка», местный padre (священник), крестьяне – арендаторы близлежащих фруктовых и оливковых садов. Вечером Максим устроил большой фейерверк на радость Алексею Максимовичу и всей округе. Пили чай из привезенного самовара.
Собираясь ехать в Сорренто, я мечтала написать портрет Алексея Максимовича и уже придумала, как я его изображу на этот раз.
Отдохнув немного, я заказала столяру подрамник (два метра двадцать сантиметров высотой и один метр шириной), купила великолепный холст, казеин для грунта и кисти. Краски были в изобилии у Соловья и Тимоши. Все было готово для начала работы, но я чувствовала странную, неестественную усталость. Голова и ноги болели невероятно. Отправилась в Интернациональный госпиталь в Неаполе к доктору Суперу и осталась там. Выяснилось, что у меня брюшной тиф, всегда свирепствующий в Неаполе. Чтобы не отпугивать туристов, его называют кишечной лихорадкой. Недели через две температура стала нормальной. Супер решил, что тиф у меня был найден ошибочно, и сообщил в Сорренто, чтобы меня забрали.
За мной приехали Максим, Алексей Максимович и Мария Игнатьевна. На полпути до Сорренто я потеряла сознание. Болела очень тяжело (все же – тиф) и долго. Когда Алексей Максимович вошел в комнату, чтобы попрощаться со мной (они с Максимом уезжали в СССР), я вполне была уверена, что вижу его в последний раз. Наклонившись ко мне, он поцеловал мне руку и твердо сказал:
– Будьте уверены – мы увидимся, никуда не уезжайте!
К концу лета я встала на ноги и начала подумывать об отъезде восвояси, но врач еще не разрешал.
Чтобы окончательно убедиться, что выздоровела, я до отъезда написала Тимошин портрет, сделала штук тридцать рисунков отдельных кусков сада, да и окрест лежавших мест, и ужасно огорчилась, что не написала портрет Алексея Максимовича «с голубыми усами», как он хотел когда-то.
Когда я уже окрепла, решила съездить на Капри – там должна была быть Ольга Ивановна Синьорелли с двумя дочерьми, а главное, еще разок насладиться красотами этого поразительного острова, тогда еще не очень набитого туристами. Села на «vaporetto» (пароходик) на пристани Сорренто, и поплыли… Выхожу на Капри. Фуникулер возносит меня на гору. Выгружаюсь на небольшой площади, вижу лавочку, всю обвешанную снаружи и внутри картинами, картинками, а на столах разложены камни и раковины разной величины с изображением красот Капри. В бесконечных вариантах – «Grotta azzorce» («Голубой грот»), основная достопримечательность острова. Начинаю рассматривать – вижу и русские пейзажи – странно! Всматриваюсь в подпись: «Лаховский»!./ Я с ним познакомилась на вечере у Горького в 1916 году. Он был тогда благополучной знаменитостью, а вот в 1928-м камушки расписывает, а жена продает. Какой-то короткий разговор, и я иду искать гостиницу бывшего повара Алексея Максимовича – Катальдо. Нашла. Приветствует; дал очень хорошую комнату. Нашла Синьорелли, повидались, и я пошла усталая спать.
Дивное утро. Брожу по улочкам и вдруг вижу: медленно и величаво идет мужчина в ярчайшем восточном халате, в тюрбане, голые ноги, сандалии – загорелый красавец с черной ассирийской бородой… Что-то как будто знакомое… за ним семенит толстенький человечек коммерческого вида в «приличном» костюме, в панаме, несет этюдник с красками, складной стул и большущий зонт, какие употребляют художники, когда пишут при солнце. Обгоняю эту пару, чтобы еще вглядеться в «ассирийца», и узнаю, а он меня – это художник Александр Яковлев, о выставке которого слышала в Париже. Вот так встреча! Он идет купаться и на этюды – предлагает встретиться вечером в кафе.
Вечером я пришла. Яковлев в смокинге (все равно – красив очень) ждал меня за столиком. (Мы встречались, правда немного, в Петербурге в 1916—1918 годах.) Я стала его расспрашивать, как и что. Он «зажатый», но рассказал, что участвовал в автопробеге машин Ситроена в Африке, сделал много зарисовок разных туземцев, вплоть до дикарей. Он виртуоз в рисунке. Кое-что удалось и написать. Вернулся в Париж, написал африканские картины. Была выставка, успех, все распродал – куча денег. Очень многое купил сам Ситроен.
– Вот человек, которого вы утром видели со мной, один из служащих Ситроена, приставлен ко мне его хозяином, чтобы я не продал что-либо из того, что произвожу, на сторону. Думаю: тем лучше, и пусть носит мой профессиональный инвентарь. Вот видите, как я прекрасно устроился. Давайте чокнемся: за нашу встречу, благополучие и процветание. К сожалению, мы идем в жизни разными дорогами. А вот и мой «слуга», надо идти на деловое свидание. Простите, что не могу вас проводить…
Впоследствии узнала, что он женился на дочери Ситроена или владельца газеты «Matin». А может, это одно лицо?
Однажды приносят на имя Алексея Максимовича извещение из Неаполя с железной дороги о том, что на имя Горького пришла посылка, которую надо получить. Тимоше была оставлена Алексеем Максимовичем доверенность, и мы с ней поехали в Неаполь, чтобы получить посылку. Приехали. На товарном складе нам находят присланное – мы глазам своим не поверили и ужаснулись: надо получить много огромных ящиков – не меньше чем полвагона. На одном грузовике и не уместить! Уговариваемся, что на следующий день вывезем эту «посылку»… И вот ящики уже распаковывают во дворе «Il Sorito». Это оказались запоздавшие к шестидесятилетию Алексея Максимовича дары хохломской артели. Там были и шкап и шкапчики, и полки и полочки, и ларцы и ларчики, кресла, стулья, столики, шахматный столик, очень много разных петухов, уток, павлинов, ковшей, ложек, мисок… Еле все разместилось в большой комнате Алексея Максимовича. Были присланы и валенки, белые с красным узором. Мы созвали всех знакомых итальянцев из Сорренто и Неаполя и показывали им эти, для них экзотические, предметы. Они пришли в неописуемый восторг.
Перед самым моим отъездом от Максима письмо – сообщает, что они с отцом возвращаются через Берлин, где пробудут несколько дней, и адрес, где остановятся. Приехав в Берлин, я сразу же поехала к ним. Встретились и радостно и грустно, и времени не было расспросить о поездке. На следующий день они уезжали в Сорренто, а я домой, в Ленинград. Провожая Алексея Максимовича, на вокзале я думала, что сердце мое разорвется, и никак не могла сдержать слез. Тогда я поняла, что меня здорово потрепала болезнь, а Алексей Максимович говорил, что напрасно я еще не пожила в Сорренто и что он не уверен, примут ли меня, такую тощую и зеленую, в Союзе.
В конце года Алексей Максимович писал мне:
«Дорогая Купчиха,
письмо Ваше я получил давно, месяца за два до сего дня, а ответить не мог, и все это время меня кусали мухи совести моей. Теперь мух осталось только две, потому что стало холодно, и, кроме Горького, нечего есть, все уехали. Горький пишет разные штуки и так накуривает у меня в комнате, что дышать нечем и кончаловские картины закоптели.
Читаю замечательно скучные и устрашающие книжки о женах: Пальмера «Книгу о жене», Зудермана «О жене» и вообще все о них. Если б я знал, что они такие, – никогда бы не женился. Вообще Вселенная устроена отвратительно, воет ветер, дождь хлещет, бухает какой-то мокрый гром, и это возбуждает такой кашель, что бумаги со стола летят сразу ко всем чертям. Больше никаких новостей нет, если не считать дверь. Ее построили внизу на лестнице, чтобы ветер и собаки не лезли к детям, но так построили, что ее видишь лишь после того, как стукнешься об нее. Вообще – все против меня.
В одной книжке, тоже скучной, какой-то болван спрашивает болванку: «Как ты думаешь, Алис, зачем живут люди?…» Вот негодяй! Молчал бы.
Тоже и Вы – сообщаете новости: «Ленинград красят в желтое». Я же не маленький, я сам видел это.
А если хотите прочитать хорошую книжку, так – это «Мед и кровь» Колоколова.
Шкловского «Гамбургский счет» – не читал. Развернул книжку и почти на каждой странице: Горький. Нет, – думаю, – прочитаю после, когда у меня бронхит будет.
«Из Херсона мне пишут, что там бывший дьякон зажигалку проглотил. Это еще не формализм, но уже кое-что. „Петух поет, пастух играет“ – вот типичный стих Пушкина. От таких стихов архиереи толстели» – это похоже на Шкловского? А из Херсона ему никогда никто не писал.
Мне же вот написали из Москвы:
«Судьба число своих насмешков
Добавила еще одним:
Приехал литератор Пешков
И снова вдруг исчез как дым».
Дальше – неприлично.
Будьте здоровы, Купчиха. Всего доброго. Очень устал.
А. Пешков[64]
Хорошо?
20/XII-28.
Пишите».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.