Годы учения. Пробуждение поэта
Годы учения. Пробуждение поэта
Константин Трифонович Твардовский:
«Отец наш очень хотел, чтобы сыновья его получили образование. И вот он привез из Смоленска дальнего родственника – гимназиста 8-го класса, учившегося в частной гимназии Воронина. Гимназист был рослый, хромой и некрасивый. Звали его Николай Арефьев. Это был наш репетитор для поступления в гимназию. ‹…› Он очень хорошо рисовал, носил форменную летнюю гимназическую фуражку – белую с синим околышем, а также отвечал на любой вопрос с полным объяснением о спрошенном. Наверно, более двух месяцев учил нас дядя Коля, и, видимо, потому, что мы его любили и уважали, ученье не казалось нам скучным и трудным». [12; 139]
Александр Трифонович Твардовский. Из «Автобиографии»:
«Что стихи можно сочинять самому, я понял в связи с тем, что гостивший у нас в голодное время летом дальний наш городской родственник по материнской линии, хромой гимназист, как-то прочел по просьбе отца стихи собственного сочинения „Осень“:
Листья давно облетели,
И голые сучья торчат…
Строки эти, помню, потрясли меня тогда своей выразительностью: „голые сучья“ – это было так просто, обыкновенные слова, которые говорятся всеми, но это были стихи, звучащие как из книги». [8, I; 7–8]
Константин Трифонович Твардовский:
«В ту же осень (1918 года. – Сост.) отец отвез нас в Смоленск. ‹…› Мы стали гимназистами. Только форма у нас была не уставная, да ее уже и не требовали. Однако фуражки и башлыки были форменные, а ученические шинельки нам пошили из простой солдатской шинели.
Тут следует пояснить, что это учебное заведение называлось гимназией Воронина лишь по сохранившейся традиции. ‹…› К осени 1918 г. в здании гимназии разместилась 1-я Советская школа первой ступени. Но преподавание в школе в значительной мере велось еще по старым гимназическим программам. ‹…›
Наряду с другими уроками в школе проводились уроки пения, рисования, немецкого и французского языков. Однако дисциплина отсутствовала. Это сказывалось на успеваемости. Мы не старались хорошо выучить уроки. После школы мы с огромным любопытством осматривали город.
Весной мы уехали домой и больше в Смоленск не вернулись. Дома дела по хозяйству ухудшились, и потому от учебы в городской школе нам пришлось отказаться». [12; 139–141]
Александр Трифонович Твардовский. Фрагмент, не вошедший в «Автобиографию»:
«Я лет 10–11-ти стал отличаться исключительной религиозностью и однажды объявил в семье, что собираюсь посвятить себя богу, т. е. пойти в попы или монахи. Отец, кичившийся своим безбожием, отпустил по этому поводу непристойную поговорку („был бы ты попом, да голова у тебя кляпом“ – кляп у нас – член). Мать же приняла все всерьез и даже стала меня исподволь прикармливать (насколько это было возможно при такой куче детей) в предвидении ожидавшей меня подвижнической жизни. Но религиозный пыл, явившийся следствием чтения каким-то путем попавших мне в руки изданий вроде „Почаевского листка“ и т. п., вскоре оставил меня и сменился множеством других настроений и мечтаний под воздействием опять же чтения, неутолимой страсти моего отрочества». [9, VIII; 181]
Константин Трифонович Твардовский:
«Осенью 1920 г. мы стали учиться в Ляховской школе, я – в пятом классе, Александр – в третьем. Учили нас сестры Марфа Карповна и Ульяна Карповна. В то время нас фамилия их не интересовала. Только спустя полвека я узнал, что это были сестры Галактионовы.
Ляховская школа размещалась в доме помещика Бартоломея. Дом был двухэтажный, большой, с печным отоплением. Учились мы с Александром не лучше других, но и не хуже. Русский язык давался Александру лучше, чем другим ученикам, а остальное так, на среднем уровне». [12; 141]
А. Н. Седакова (Ерофеева), одноклассница А. Т. Твардовского:
«В классе Александр сидел в среднем ряду, от учительского стола третья парта. Всегда опрятный, подтянутый, с красивым, открытым лицом, голубыми глазами, таким остался он в памяти». [2; 5]
Иван Трифонович Твардовский:
«С некоторыми пробелами помнятся школьные годы старших братьев, Кости и Шуры… Зимние сумерки. Ребята возвращаются из школы. Какие-то рассказы о событиях прошедшего учебного дня, и все это казалось как бы очень важным, серьезным и до восторга занимательным. Тут же начинался ужин: на столе две глубокие миски со щами. Мы, дети, с поспешностью занимаем свои места, из кучи деревянных округлых ложек отыскиваем каждый свою; и выжидающе посматриваем на отца – не положено начинать еду без известного в крестьянской семье иерархического знака – порядок обязателен. Кстати сказать, это нас не угнетало и трапеза проходила вполне аппетитно и безобидно». [12; 157]
Константин Трифонович Твардовский:
«Иногда мы в плохую погоду ночевали в школе, спали на полу, набиралось таких ночлежников, бывало, до двух десятков. Видимо, чтобы предупредить излишнее баловство, вечером к нам приходила Ульяна Карповна с томиком Гоголя и вслух читала нам рассказы. Читала как-то особенно хорошо, слушали мы все очень внимательно и про себя решали обязательно научиться читать так же. Это чтение в какой-то мере прививало вкус и любовь к художественному слову, к книге. ‹…›
В нашем томике Пушкина все стихи датировались. И вот когда отец сказал, что Александр Сергеевич написал стихотворение „Под вечер осенью ненастной в пустынных дева шла местах“ в возрасте четырнадцати лет, это, видимо, запало в голову Александра. Учась в четвертом классе, он написал, как я считаю, свое первое стихотворение. Вот оно:
Раз я позднею порой
Шел от Вознова домой.
Трусоват я был немного.
И страшна была дорога:
На лужайке меж ракит
Шупень старый был убит…
Это стихотворение и стало первым кирпичом всей поэзии Александра Твардовского. Стихотворение было хорошо встречено в школе и дома. Оно, пожалуй, было лучшим из написанных за последующие полтора-два года. Но Александр упорно продолжал писать. Иногда он читал мне написанные стихи. Читал их и в школе. Но вскоре ученики четвертого класса, вначале одобрительно слушавшие первые поэтические пробы товарища, обратили его стремление писать стихи в предмет насмешек. К месту и не к месту кричали: „Поэт!.. Поэт!..“ Тогда Александр перестал делиться со всеми вновь написанным». [12; 141–142]
А. Н. Седакова (Ерофеева):
«Oн очень любил книги и удивлял нас знанием их. Мне теперь кажется, что порог школы он переступил уже с рифмой. Вначале мы слышали от него: сноп – сугроб, береза – Сережа, снег – смех. Потом, смотрим, у него уже появились первые стихи.
На большаке среди берез была одна выросшая боком. То ли ветром ее пошатнуло, пока не укрепилась, то ли еще что, но она такая и росла. Мы ее звали „кривая береза“. Была она толстая, крепкая. Смельчаки пробовали взбираться по ней вверх.
Слышим, Александр, обращаясь к ней, говорит:
Наклонилась к земле,
Но не упала.
Рада солнцу, весне,
Что не пропала.
Все мы любили стихотворение из нашей школьной программы (не помню его автора):
– Расскажи, мотылек,
Как живешь ты, дружок?
Как тебе не устать
День-деньской все летать?
– Я живу средь лугов,
В блеске летнего дня.
Ароматы цветов –
Вот вся пища моя.
Но короток мой век –
Он не более дня.
Будь же добр, человек,
И не трогай меня!
Вскоре он нам читает свои, видимо под впечатлением этих написанные, стихи:
На цветах засыпают бабочки,
Уткнувшись в их середину,
А я сижу на лапочке
И любуюсь на эту картину.
Мы, помню, пробуем оценить и спрашиваем: почему на лугу стоит лавочка? Нам ведь привычно было видеть приволье и простор лугов без лавочек и скамеечек.
А он нам уже с увлечением читает на память стихи – „Крестьянские дети“ Некрасова, „Бородино“ Лермонтова и другие им горячо любимые стихи знаменитых русских поэтов. И произносит их так красиво, увлекательно, что заслушаешься.
Желанием отлично учиться и знать много он зажигал нас на уроках. Он любил учительницу, всегда готовил уроки и хорошо отвечал. Дружил с одноклассниками и помогал, если кто не понимал урока. В школьных коридорах висели географические карты. Александр любил рассматривать их и хорошо запоминал реки и города на них. Знал то, что еще не учили в классе. Все как-то вперед и больше того, что задавалось. Он грамотно писал и любил правильное произношение слов. Бывало, в разговорах или просто играх заспорим с ним.
Мы, девочки-одноклассницы, знали, чем „довести“ его, и говорили „Твярдовский“ вместо „Твардовский“. А он с укоризной говорил: „Эх ты, бяреза…“ А если с нами была старшая сестра, то он говорил: „А ты Лидя“ (вместо „Лида“).
Но это было не всерьез, товарищ он был хороший. Старшие мальчишки, бывало, обижали нас. Они любили бросаться снегом, колоть еловой веткой. А то, бывало, налетят и давай девочкам тереть щеки снегом, пока не заплачешь. Было холодно и без того, одежонка плохая, мерзнем, а тут еще накидают за воротник холодного снега. Мы старались подходить к школе, когда видели, что идут Шура и Костя. С ними мы шли смело. Знали, что в их присутствии налет не пройдет.
Любил Шура на переменах организовать игру „в города“: станем друг против друга, и начинается перекличка городов. Перед этим надо было каждому назвать себя каким-нибудь городом. Всем нам были известны города Смоленск, Ельня, Москва. А ведь хотелось назвать другой, новый город. Вот и просим Александра, который знал названия многих городов. Так, смотришь, уже к следующему разу и сами начинаем искать карты и географические книги.
Была у нас мечта видеть свои места еще красивее и лучше. Как нам хотелось, чтобы дороги в деревне были ровные, обсаженные по сторонам березками, как у подъездов к бывшей панской усадьбе на старом большаке. Александр мечтал, чтобы было много садов вокруг, цвели цветы, и написал об этом стихи:
Вы, ракиты, густые, большие,
Принимайте под тенью, друзья.
А поля и луга дорогие,
Полюбите навеки меня!»
[2; 6–7]
Константин Трифонович Твардовский:
«Осенью 1923 г. Александр поступил в Белохолмскую школу в шестой класс. Школа находилась на расстоянии восьми километров от Загорья. Размещалась она в очень красивом трехэтажном каменном доме с колоннами. Окрашена была в белую краску. До революции дом принадлежал княгине Косовой. Вся усадьба была очень красива. Дом стоял на берегу пруда, окруженный огромным старым парком, в котором не редкость были, да и сейчас встречаются, дубы в три и больше обхватов. Была и осталась въездная аллея. С правой ее стороны росли сосны сказочной красоты. Возраст их подсчитан по срезу упавшего дерева. Он составил 350 лет.
Недалеко от главного дома было еще два двухэтажных кирпичных строения казарменного типа. ‹…› Эти дома были предоставлены ученикам под жилье. В каждой комнате стояли печки, и жили здесь по пять-шесть человек. Было устроено также что-то вроде общественной кухни, где учащиеся готовили себе пищу из продуктов, привезенных из дому.
Александр попал в комнату, где были старожилы школы братья Сиводедовы. ‹…› Больше Александр дружил с Василием, который учился в девятом классе и имел репутацию юридически подкованного оратора. Школа скоро узнала, что Александр Твардовский пишет стихи». [12; 146–147]
Василий Тимофеевич Сиводедов:
«Помнится первая встреча со школьником Твардовским.
Я вышел после уроков и направлялся к дому, когда ко мне подошел явно не крестьянской внешности стройный паренек:
– Товарищ Сиводедов! Я пишу стихи. Очень прошу вас посмотреть и сказать свое мнение.
Необычный вид этого мальчика, правильность, хотя и некоторая книжность, речи, а главное – полное отсутствие мужицкой приниженности, с одной стороны, и напускной наглотцы, маскирующей ту же мужицкую приниженность, с другой, привлекали.
– Ну что ж, – сказал я, – бери свои стихи, и пойдем в парк читать.
Стихи оказались налицо, в свернутой трубочкой тетрадке, которую он держал в руках. Мы отправились в парк, уселись. Саша начал читать. ‹…› Прочитанные стихи были хорошо зарифмованы, а их содержание абсолютно не помню. ‹…›
Первое знакомство со стихами Саши не вызвало охов и ахов с моей стороны. Говорят, что льва узнают по когтям. Каюсь, я не разглядел в прочитанных мне стихах будущего великого поэта. Я вежливо похвалил прочитанные стихи и предложил заходить ко мне, когда он захочет. Но заранее извинился и предупредил, что я не всегда смогу уделить ему внимание в связи с большой загруженностью». [2; 15]
Александр Трифонович Твардовский. Из «Автобиографии»:
«Лет тринадцати я как-то показал свои стихи одному молодому учителю. Ничуть не шутя, он сказал, что так теперь писать не годится: все у меня до слова понятно, а нужно, чтобы ни с какого конца нельзя понять, что и про что в стихах написано, – таковы современные литературные требования. Он показал мне журналы с некоторыми образцами тогдашней – начала двадцатых годов – поэзии. Какое-то время я упорно добивался в своих стихах непонятности. Это долго не удавалось мне, и я пережил тогда, пожалуй, первое по времени горькое сомнение в своих способностях. Помнится, я, наконец, написал что-то уж настолько непонятное ни с какого конца, что ни одной строчки вспомнить не могу оттуда и не знаю даже, о чем там шла речь. Помню лишь факт написания чего-то такого». [8, I; 8–9]
Константин Трифонович Твардовский:
«В молодости Александр был очень красивый и рослый юноша. Возможно, это было причиной того, что самая кокетливая и хорошо одетая ученица старших классов Таиса Ярочкина, дочь попа, стала заигрывать с Александром. Юноша принял игру за искреннее чувство, влюбился, не подозревая, что в его чистую душу будет в недалеком будущем направлена горькая насмешка от девушки, которую он полюбил.
Вот стихи, которые Александр посвятил Таисе Ярочкиной:
В аллее крадутся тени.
Сосны шумят в окне,
И ты чудесным цветеньем
Так мило цветешь во мне.
Стройна, как береза.
Прекрасна, как роза.
Собою мила
И всегда весела.
Однако скоро и Александр понял, что над ним грубо посмеялись. В ответ он написал стихотворение, довольно оскорбительное для Ярочкиной, и прикрепил его на двери комнаты, где та жила с другими девочками.
Ярочкина это стихотворение подала в школьный товарищеский суд с просьбой защитить ее от оскорблений. Школьный суд был создан по подобию народного суда. В нем имелись судья, заседатели, прокурор и защитник. В роли защитника выступал Василий Сиводедов. Приговор школьного суда был таков: бойкотировать А. Твардовского на две недели. В течение этого периода с ним никто не должен был разговаривать. В полной мере приговор осуществлен не был». [12; 147]
Данный текст является ознакомительным фрагментом.