НА УРАЛ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

НА УРАЛ

Самый северный город, куда я ездил, — это Ярославль, — сказал мне Маяковский (Ленинград не шел в счет. — П.Л.). — Пора двинуться на Урал и в Сибирь, обязательно побывать на Кузнецкстрое. И если уж ехать, так до самого Владивостока. Тем более что там, как передавали, есть улица моего имени. Просто не верится. Стоит поехать, чтобы самому в том убедиться, посмотреть, как выглядят дощечка, улица и дома, — шутил он.

Владимир Владимирович мечтал и о многих других поездках, которые не успел осуществить. Однажды в вагоне мы рассматривали карту. Он ткнул карандашом наугад в середину пустого пространства — оказалась Элиста.

— Вот где надо побывать! Ни рекой не подъедешь, ни железной дорогой. Туда уж наверняка никто из нашей братии не заглядывал.

Он собирался поехать на долгое время в промышленные районы, в колхозы, в совхозы…

— Надо подолгу посидеть в каждом месте, по-настоящему ко всему присмотреться, иначе — зачем ездить? А ведь некоторые писатели хвастаются тем, что за один день чуть ли не три завода изучили.

Судьба уральской поездки висела на волоске: Маяковский находился в Ленинграде и там заболел. И — о радость — телеграмма: «Покупайте билет привет Маяковский».

Мы условились встретиться на Казанском вокзале. Стрелки больших перронных часов двигались неумолимыми рывками, и каждый из них заставлял меня вздрагивать. Я уже занял место и стоял у вагона. До отправления — не больше минуты, а Маяковского все нет.

Буквально в последние секунды я увидел, как, размахивая двумя чемоданами, он мчится со всех ног и вскакивает в вагон в тот самый момент, когда раздается прощальный паровозный гудок.

Отдышавшись, Владимир Владимирович прошел в купе, взвалил вещи на полку и спокойно сказал:

— Вот видите, я никогда не опаздываю. «Забудем прошлое, уставим общий лад», не волнуйте себя и меня. Шофер действительно опоздал, а я — нет. Часы у меня всегда нарочно поставлены на три минуты вперед. Это меня и спасло. Стоит ли волноваться, когда мы едем в замечательную Казань! Если у меня не будет ни копейки, я обязательно поеду в Казань.

— А как же вы без копейки купите билет?

— И на билет мне вышлет моя Казань!

Маяковский долго слонялся по коридору. Движение было для него необходимостью. Просунув голову в купе, он позаботился и обо мне:

— Торопитесь, пока коридор свободен, иначе пропадет ваш моцион. А завтра утром мы гордо проедем «знаменитый» Арзамас. До чего же приятно посмотреть на него, не задерживаясь! Надо не проспать.

Но мы проспали. Проснувшись, Маяковский спросил:

— Как спали, что снилось? Я предлагаю, если снилось что-нибудь, будем друг другу рассказывать. А если нет, будем выдумывать сон. Кто неинтересно выдумает, с того штраф.

На следующей большой остановке Маяковский внимательно вглядывается в окно:

— В прошлом году мы проезжали здесь в воскресенье или в праздник, утром. Девушки в национальных костюмах танцевали. Вот в этом месте!

— Неужели вы помните точно, именно на этой станции и в этом месте?

— Именно на этой! (Это была станция Шумерля. — П. Л.)

В Казани, как и в прошлом году, театр переполнен.

— Казань не подвела — все пришли, — радуется Владимир Владимирович. — А как здорово слушали поэму![33] Вещь, судя по всему, сделана неплохо. Я пронес ее через десятки городов и десятки тысяч людей, и везде слушали с интересом. Ругня отдельных рецензентов — не в счет. Важно мнение масс.

В номер старинного «Казанского подворья», где остановился Маяковский, началось паломничество… Журналистов и студентов сменили местные и приезжие поэты. Вошел совсем молодой паренек и после робкого предисловия прочел по-марийски «Левый марш».[34] У Маяковского в руках тетрадь стихов. Появляются все новые и новые люди.[35]

Этот большой литературный день лег в основу стихотворения «Казань», которое впервые было напечатано в «Комсомольской правде» 7 июля 1928 года.

Входит татарин:

«Я / на татарском / вам / прочитаю / „Левый марш“ / Входит второй. / Косой в скуле. / И говорит, / а карманах порыскав: / „Я — мариец. / Твой / „Левый“ / дай / тебе / прочту по-марийски“. / Эти вышли. / Шедших этих / в низкой / двери / встретил третий. / Марш / ваш — / наш марш. / Я — / чуваш, / послушай, / уважь. / Марш / вашинский / так по-чувашски…»

В начале пятидесятых годов по пути из Казани в Саратов у меня произошла смешная встреча.

В одном со мной купе оказался мужчина внушительного вида, с необычным багажом: несколько сот книг. Разложив свои пачки, он глубоко вздохнул:

— Эх, теперь хорошо бы заиметь интересного собеседника! (Нас было двое.)

— Это покажет будущее, — заметил я.

Слово за слово. Оказалось, что мой сосед едет из Чебоксар в Ульяновск, куда и везет чувашские книги.

— Это не сочинения Белинского и Гоголя, — улыбнулся он, — и я не знаю, понесут ли их с базара. Но чувашей вокруг Ульяновска не меньше, чем в нашей столице.

Он спросил:

— А вы не имеете отношения к литературе? — Косвенное, — ответил я, — такое же, как все люди, которые ее читают.

— Жаль! Я сам поэт и переводчик. В прошлом году был в Москве. У нас там проходила неделя чувашской литературы и искусства. Вы не были на наших вечерах?

— К сожалению, я уезжал.

— В Москве я много успел. Побывал в музее Маяковского на Таганке, читал некоторые материалы, встречался с близкими ему людьми. Познакомился с сестрой поэта — Людмилой Владимировной, — продолжал мой попутчик. — Хотел еще встретиться с одним товарищем, который знал Маяковского. Вы не слыхали такого — Лавут Павел Ильич?

— Слыхал. Это я и есть! — ошарашил его я.

— Нехорошо врать, да еще в поезде! — обиделся было собеседник. Но я быстро убедил его в том, что говорю правду.

Мы познакомились. Чувашский поэт и переводчик — Стихван Шавлы — прочел мне на своем родном языке «Паспорт» и 19-ю главу из «Хорошо!». Я живо вспомнил «Казанское подворье» и молодых поэтов в гостях у Маяковского.

Но вернемся к 1928 году.

Маяковский выступал в Казанском университете. Как я уже говорил, среди других произведений он читал «По городам Союза», в котором вспоминал свой прошлогодний вечер у студентов.

Стихотворение вызвало бурную овацию.

Снова поезд. Маяковский сомневался — наш ли это вагон:

— Впервые встречаю такой вагон. Почему нет закрытых купе? Он как жесткий; но — мягкий.

Проводник объясняет, что вагон очень старый, таких во всей стране осталось несколько. Скоро и они рассыплются.

— Надеюсь, без нас. А кстати — почему он пустой? Где пассажиры? — интересуется Владимир Владимирович.

— У нас так часто бывает, — отвечает проводник. — Дорогой, правда, подсаживаются «служебные». Вот только что сел один железнодорожник, он устроился в закрытом служебном купе.

— А нельзя ли и нам так устроиться? Мы почти железнодорожники — всю жизнь разъезжаем.

В конце концов проводник пустил нас в закрытое купе.

— Значит, спальня у нас есть, — сказал Маяковский, — а открытые купе надо распределить так: в одном — будуар, в другом — салон, оно же — и местное казино, оно же — читальня.

А рядом — столовая. «Ну скажите, Кулидж, разве это жизнь?»[36] Вот это жизнь!

Всю дорогу никто не беспокоил. После завтрака он сидел в «читальне» за газетами и журналами. Потом переходил в «столовую» и т. д.

Шутил:

— Я и в ресторанах мало стесняюсь, а здесь совсем красота: ешь курицу руками в полное удовольствие… Теперь будем делить «общую курицу славы» — по одной ножке и по одной ручке. Соль пополам, чтобы не тыкать курицей в общую, как это часто делают в дороге.

Съев курицу, он вздохнул:

- «Ах, ножки, ножки, где вы ныне?»

К слову пришлось, я рассказал Маяковскому случай.

— В мягкий вагон вошел крестьянин с мешком и стоит. Трое уговаривают его снять кожух и присесть. Отвечает:

— Койку, боюсь, испачкаю.

Потом сел на краешек дивана и так просидел до своей станции. Выяснилось — обстоятельства заставили ехать в мягком, других мест не оказалось.

Маяковский задумался:

— Надо сделать так, чтобы все ездили на большие расстояния в купированных или мягких. Так оно и будет — не сомневаюсь. Это время — не за горами!

Ночью — станция Красноуфимск. Перед сном Маяковский решил прогуляться. Мороз трескучий.

— Чувствую уральский воздух. Уже похоже на север, Заставляю себя гулять на морозе: надо привыкать, поскольку я в принципе южанин.

Свердловск только просыпался.

Газетчики начинали свой крикливый день. Я позвал парня, взял свежие газеты. Маяковский привычно вонзил глаз:

— Смотрите — статья. И даже с портретом. Интересно!

Редкое явление: «Уральский рабочий» посвятил приезду гостя большую статью. Автор И. Нович, ныне известный литературовед, обстоятельно рассказал о творческом пути поэта, проанализировал поэму «Хорошо!». Он писал: «Владимир Маяковский — один из наиболее ярких представителей поэзии нашей пооктябрьской, революционной эпохи». И там же: «Приезд Маяковского на Урал — бесспорно глубоко положительное явление, становящееся особенно ценным в свете общего, наблюдающегося сейчас оживления литературной жизни области».

Первое выступление Маяковского ? в «Деловом клубе». Ему предшествовала любопытная история.

Я приехал в Свердловск еще 7 января и вел переговоры с заведующим этим клубом об аренде зала для вечера Маяковского на 26 января.

Он принял меня более чем равнодушно и выдвинул такие условия, с которыми нельзя было согласиться. Я ушел расстроенный. На следующий день, в воскресенье, я снова явился сюда, надеясь, что все же удастся убедить зава. Но… вторичная осечка. Загрустил. Скис.

Неожиданно мне навстречу по тускло освещенному коридору — группа людей. Среди них — Анатолий Васильевич Луначарский.

Я хотел пройти незамеченным. Но Анатолий Васильевич протянул руку:

— Здравствуйте! А вы что здесь делаете?

— Я здесь с Маяковским.

— Как, Владимир Владимирович здесь? Приятно, очень приятно.

— Маяковского самого пока нет, — уточнил я. — Я договариваюсь об его вечерах на конец января.

— Пожалуйте с нами, — указал мне на открытую дверь Анатолий Васильевич. И повел в комнату, где был накрыт стол.

Потом в дверях мелькнула фигура заведующего клубом. Он разглядел, должно быть, меня. В этот день мы с ним обо всем договорились.

Когда я рассказал Маяковскому эту историю, он засмеялся:

— Нам повезло на подхалима!

В то время в Свердловске гастролировали эстрадные сатирики Рим и Ром. Имея это в виду, Владимир Владимирович сделал на вечере такое оригинальное вступление.

— Рим-Ромы выступают с эстрады. Певцы, куплетисты и музыканты имеют аудиторию, а поэты — нет. Поэтов — на эстраду, искусство — а массы!

Сам он в тот вечер выступал в переполненном зале.

После выступления в «Деловом клубе» местные журналисты организовали нечто вроде банкета. Маяковский был весьма тронут.

Он осматривал город, заводы, новостройки.

В воскресенье на розвальнях отправились смотреть могилу последнего русского царя. Привезли тулупы. «На ваш рост нелегко подобрать», ? пошутил предисполкома А. И. Парамонов.[37]

Побывали и в доме, где был расстрелян Романов.

Читая потом стихотворение «Император», написанное под впечатлением этих экскурсий, поэт говорил:

— Конечно, как будто ничего особенного — посмотреть могилу царя. Да и, собственно говоря, ничего там не видно. Ее даже трудно найти, находят по приметам, причем этот секрет знаком лишь определенной группе людей. Но мне важно дать ощущение того, что ушла от нас вот здесь лежащая последняя гадина последней династии, столько крови выпившей в течение столетий. Когда я был гимназистом, я «имел счастье» наблюдать встречу царя в Москве. Нас вывели на Тверскую для показа этого представления. Вот об этих «встречах» здесь и идет речь:

Помню — / то ли пасха, / то ли — / рождество: / вымыто / и насухо / расчищено торжество. / По Тверской / шпалерами / стоят рядовые, / перед рядовыми — / пристава. /… / На всю Сибирь, / На весь Урал / метельная мура. /… / — Будто было здесь?! / Нет, не здесь. / Мимо! — / Здесь кедр / топором перетроган, / зарубки / под корень коры, / у корня, / под кедром, / дорога, / а в ней — / император зарыт.

Он предварял и стихотворение «Екатеринбург — Свердловск»: — Был захолустный Екатеринбург, а теперь — растущий и преображающийся Свердловск. А что еще будет! Ведь это только начало!

…как будто / у города / нету / «сегодня» / а только — / «завтpa» / и «вчера».

Свердловск очень нравился Маяковскому, в особенности его молодежь: «северное» спокойствие аудитории, умение слушать.

Днем он читал для комсомольского актива, вечером — для студентов Уральского политехнического института. Молодежь следила за каждым его движением, ловила каждое его слово.

В газете появилось трогательно-наивное и вместе с тем деловое объявление:

«Сегодня в клубе рабкоров состоится занятие литгруппы „На смену“ совместно с рабкорами Свердловска. Беседу проведет поэт Вл. Маяковский. Вход по особым билетам, разосланным по рабкоровским кружкам».

Но самым важным было то, что за пять дней пребывания в Свердловске Маяковский написал три стихотворения, О двух я уже упомянул. Назову еще «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру», которое он обычно объявлял несколько иначе: «О моем вселении…» Интересна история этого стихотворения. Сестра поэта — Людмила Владимировна — рассказывала, что брат помог приобрести им (матери и сестрам) квартиру в новых кооперативных домах Трехгорной мануфактуры. Впервые войдя в нее, он спросил: «Это у всех рабочих квартиры с ванной?» Тогда, вероятно, и родилась мысль написать стихотворение о вселении в новую квартиру. Здесь, в Свердловске, побывав в хорошем общежитии и в новых домах, куда вселялись рабочие Верхне-Исетского завода, он снова вернулся к этой теме.

Однажды после чтения «Ванны» какой-то парень спросил Маяковского: «Вот вы пишите „ванна“, так это ж редко, у кого ванна! Это не реально!»

— Важна сама идея. Если уж начали строить с ваннами — дальше пойдет быстрее. Так, по крайней мере, должно быть, и я уверен, что так и будет.

30 января утром в Свердловске на вокзале я узнал, что через час должен пройти вчерашний «курьерский» из Владивостока. С трудом дозвонился в гостиницу Маяковскому (автоматов тогда еще не было). Собрав срочно вещи (свои и мои), он примчался на извозчике. Оказалось, что мягкий вагон «заболел» и его собираются отцепить, а пассажиров разместят кого куда. Билетов пока не дают. Я разыскал начальника поезда.

— Для Маяковского сделаю все, что могу. Только обязательно познакомьте меня с ним. Какой он из себя?

Пока поезд маневрировал, появился и Маяковский с носильщиком.

Начальник выполнил свое обещание и единственное двухместное свободное купе в «международном» предоставил нам.

Повезло, что и говорить!

Тут необходимо сделать отступление весьма принципиального характера: через сорок шесть лет в свердловском сборнике «Поиск» (1974 г.) отведено место и пребыванию Маяковского на Урале.

Автор очерка справедливо делает оговорку: «О предельной точности всегда говорить рискованно. А здесь тем более: ведь сам я не был очевидцем описываемых событий…» Но далее начинает фантазировать, рассказывая, как провожали Маяковского на ночь глядя на перроне свердловского вокзала — кто именно провожал и о чем беседовали и, дав волю воображению, приводит даже подробности процесса работы поэта в самом вагоне, отвозившем нас в Пермь. Источник ясен: автор использовал материал солидного тома «Литнаследства» (№ 65), в котором речь идет о предсмертных набросках поэта, якобы написанных в январе 1928 года. Эта датировка мотивируется лишь тем, что они вписаны в записную книжку рядом со стихами, действительно созданными во время пребывания Маяковского в Свердловске. Удивительно, как могла незаметно проникнуть в этот том следующая за стихами:

Уже второй / должно быть ты легла / Покой благой / в ночи Млечпуть серебряной Окою / я не спешу и молниями телеграмм / Мне незачем тебя / будить и беспокоить -

такая абсурдная фраза: «Строки эти приходят во время поездки в Свердловск, звездной ночью, навевающей покой…» И дальше автор статьи В. А. Арутчева вдается в область художественного вымысла.

Откуда автору знать, где именно поэт создавал эти строки, — ведь он с ней не делился. Ко мне она по этому поводу не обращалась. А коли и обратилась бы, я, находясь тогда рядом с Маяковским, пожалуй, не мог бы ей быть полезен.

Дальше автор ничтоже сумняшеся к тому же времени относит и такие заготовки:

На знаю я страшнее / оскорбленья / просыпов / чтобы не видеть / то что видит Осипов.

Автору бы надо задуматься, кого поэт имел в виду, намечая эти мрачные строки.

В январские дни 1928 года Маяковский не мог знать Л. Осипова, ибо он появился на писательском горизонте не ранее второй половины этого года, то есть тогда, когда стал управделами ФОСПа (Федерации объединений советских писателей).

Осипова Маяковский пригвоздил не зря — он явился прототипом бюрократа Оптимистенко в «Бане».

Осипов не отличался сдержанностью и вежливостью. Особенно это чувствовалось в отношении к людям, которых он недолюбливал, и в первую очередь к Маяковскому. А тут еще в связи с намечавшейся выставкой «20 лет работы Маяковского», как я понял, у Владимира Владимировича произошла в начале 1930 года размолвка с Осиновым, который, очевидно, нанес ему оскорбление, и логика событий говорит о том, что Маяковский тяжело переживал это…

В одной из записных книжек рукой Маяковского записан номер телефона Осипова — 4-31-14.

Предсмертные же наброски из так называемого «Неоконченного» так же, как и ранее приведенные, появились, конечно, в 1930 году, а точнее, незадолго до катастрофы.

Автор статьи В. А. Арутчева ссылается на то, что эта записная книжка была в экспозиции выставки в феврале и марте 1930 года и Маяковский не мог вписать в нее этих строк в предсмертные дни. Даже если не считать того, что этого доказать невозможно[38], сама по себе логика не на стороне автора. Почему поэт не мог делать наброски в другие сроки? Ведь между январем 1928 года и 1930 годом пролегают два года!

Еще факты: в этой же книжке, имеется подробный адрес второго МГУ, записанный с моих слов рукой Маяковского ввиду того, что он никогда там не бывал и не выступал, а за три дня до смерти, то есть 11 апреля, ему предстояло там выступать.

В этой же книжке записаны стихи 20-го года «История про бублики и про бабу, не признающую Республики».

Тут уж ни адрес МГУ, ни стихи эти никак не свяжешь с Уралом! Подвернулась книжка, он и вписал. Кстати, это бывало не раз и прежде — об этом пишет и сама Арутчева.

Всей этой фантастикой автор завуалировал реальные факты: процитированные ранее строчки — «уже второй» относятся, мол, не к тем женщинам, с которыми поэт познакомился в конце 1928 года и в середине 1929 года, а к прежней своей любви…

По поводу этих неточностей я обращался к известному маяковсковеду В. О. Перцову.

«За эти весьма значительные искажения в десятом томе (куда перекочевал этот вымысел) полного собрания сочинений, которое я тогда возглавлял, — сказал Виктор Осипович, — доля вины лежит и на мне, хотя каждый том имеет своего редактора».

Н. В. Реформатская, редактор этого тома, также принимает на себя долю вины за неточности, перешедшие из 65-го тома «Литнаследства».

Все эти небрежения противоречат духу, облику Маяковского, имя которого, его роль в развитии советской литературы никак не совместимы с искажениями его творческой биографии.

30 января 28-го года Маяковского никто не провожал в Свердловске, уезжали мы утром, а прибыли в Пермь вечером. Звезд не было, поскольку утром они не светят.

Возвратимся непосредственно к этой поездке 1928 года.

Маяковский доволен, да и начальник поезда не внакладе — познакомился с поэтом и хорошее дело сделал.

Перед нами расстилались уральские леса. Владимир Владимирович буквально не отрывался от окна:

— Культурно едем, ничего не скажешь. Кругом такая красота! Ну кто бы мог подумать, что бывают такие прекрасно опаздывающие поезда? Просто умница!

Пермь тоже встретила поэта статьей в местной газете:

«Свой большой литературный талант Маяковский сумел практически использовать для строительства новой советской культуры.

…В литературной и культурной жизни Перми приезд Маяковского — крупное событие… Он должен дать слушателям новую зарядку а понимании своего творчества».

К сожалению, зал агрофака был крохотным. Молодежь забила все пространство и даже оккупировала часть сцены. И поэт с трудом мог сделать два-три шага,

На следующий день он еще раз встретился со студентами и школьниками. Слушали его прекрасно.

Путешествие на Урал оказалось на редкость удачным, и хорошее настроение не покидало поэта всю дорогу. Мелочи не а счет.

Поздней ночью мы сидим в буфете пермского вокзала и ждем поезда на Вятку. Поезд запаздывает, и Владимир Владимирович шутит:

— Попробуйте опоздать к такому поезду! Он просто не дает нам этих возможности. А вы боялись.

Владимир Владимирович предлагает поиграть «в чет-нечет». В руке медяки и серебро, угадай-ка: чет или нечет? После подсчета суммы выясняется — выиграл или проиграл. Не угадал — плати столько, сколько в руках партнера. Таким способом он отгонял сон, да и не в его привычках сидеть без дела — вот и нашел азартное занятие.

…Едва усевшись в вагон, я разругался с проводником, пытавшимся высадить нас из двухместного купе под предлогом, что, мол, в пути его займут. Маяковский корил меня:

— Я от вас такого не ожидал. Чего разорались? Тем более все кругом спят.

— Но ведь вы сами часто кричите, а у меня прорвалось, — защищался я.

— Я кричу обычно на пользу литературе, а вы — во вред себе.

Ему удалось спокойно, без суеты, уговорить проводника.

Утром Маяковский подружился с трехлетним мальчиком из соседнего купе.

— Здравствуйте, товарищ! — протягивает ему руку Владимир Владимирович.

— Не левую, а правую ручку подай, — внушает рядом стоящая мамаша.

— Как зовут? — спрашивает Маяковский. — Вова.

— Тезка! Сколько лет?

— Тли.

Мамаша поправляет: скоро будет четыре.

— Читать умеешь?

— Буквы знаю…

— Дома у тебя есть игрушки? Какие?

— Лазные.

— Сейчас на вокзале что-нибудь сообразим, здесь, говорят, кустарные вещи продаются, — шепнул мне Маяковский. — И сладостей достанем, чтоб хватило ему до Москвы, — Владимир Владимирович играл с мальчиком, рисовал. В ход пошли спички. Мальчишка до того привязался к дяде, что перекочевал в наше купе.

Но в Вятке Маяковскому ничего не удалось купить ребенку. Помешали,

Когда поезд подошел к перрону, Владимир Владимирович посмотрел в заснеженное окно и удивился:

— С нами, наверное, едет какое-то важное лицо. Смотрите — встречают.

Ему и в голову не могло прийти, что этим «важным лицом» был он сам. Встречами он не был избалован, и такое случилось с ним впервые.

Группа школьников с учителями направилась к Маяковскому и приветствовала его от имени учащихся города. Поезд опоздал на несколько часов, но они дожидались, хотя был трескучий мороз,

Маяковский тронут встречей. Он сердечно поговорил с ребятами и пригласил их в театр, на свой вечер.

Комсод[39] одной из школ попросил Маяковского выступить с благотворительной целью. Он, конечно, согласился. Днем, во время заседания, его слушали делегаты губернского съезда профсоюзов.

Об этих двух встречах писала «Вятская правда». «Поэт — это не певец, воспевающий красивые вещи. Красивое и так красиво. Поэзия — это оружие борьбы, и не плохое оружие. Такое мнение было высказано тов. Маяковским, и правдивость этого мнения доказана поэмой „Хорошо!“… Краткое вступительное слово, поясняющее сущность поэмы, облегчало возможность нашей малоподготовленной аудитории глубже ее воспринять. Вступительное слово было не лишнее. Но и без этого слова поэма „Хорошо!“, поэма, написанная поэтом не по заказу, а потому, что нельзя было не воспеть десятилетие Октября, была бы понятна… Как поэт-борец, выступил вчера тов. Маяковский в Городском театре. Прилизанным мещанам не по вкусу пришлись его резкие ответы. Они не могли слышать хлесткость его острот. Но и они, пожелавшие отвергнуть Маяковского как поэта, вынуждены были все же признать силу его таланта…»

«Вчерашний день принес новые доказательства роста культурности масс. Губернский съезд профсоюзов пригласил выступить на нем с чтением своих стихов тов. Маяковского. Литература — один из значительных элементов культуры. Съезд профсоюзов, как зеркало, отобразил рост культурных запросов трудящихся масс нашей губернии. Маяковский говорил съезду, что он пришел, прежде всего, для того, чтобы получить проверку понятности своего творчества рабочими массами. Это — не плохо и важно. Но еще важнее — это то, что вчерашний день на маленьком, но, несмотря на это, очень наглядном факте еще раз показал, как быстро растет в наших советских условиях культурность масс».

— Такой небольшой город, а сколько удовольствия! — так воспринял Маяковский Вятку.

Многое пришлось ему здесь по душе: статьи в газете к приезду и в день отъезда, встреча со школьниками на вокзале, хороший вечер в театре и, наконец, новая гостиница с простой и удобной мебелью, с большой пепельницей на столе (он много курил и не терпел маленьких пепельниц).

В промежутке между двумя выступлениями Владимир Владимирович предложил мне сыграть «заключительную» партию на бильярде. По дороге я хотел забежать а магазин — купить вятского масла.

— Что за идея? Бросьте возиться!

Я настаивал на своем.

— Не вертите вола! Или вы идете со мной в бильярдную, или я вас не пущу в вагон с маслом!

В бильярдной было холодно и грязно. Я сказал, подражая его манере:

Шел по улице люматка, поносел и весь дрожал[40].

Он немедленно проскандировал:

Отец, отец, оставь угрозыск, Свою Ратаму не брани![41]

Масло я все-таки купил. А ему сказал уже на перроне:

— Ну, хорошо, масло вам не нужно. Но вятские, кустарные изделия, я надеюсь, вы повезете в Москву?

— Это другое депо, это я люблю.

И тут же он накупил разных шкатулок и безделушек.

Он был противником всяческих «запасов». Но через час после приезда в Москву домработница Паша принесла мне визитную карточку и на ней лишь два слова: «Одарите маслом». Паша объяснила:

— Как дома втолковали, сразу подействовало. — И унесла полбруска.

Потом Маяковский признался:

— Да, с маслом вы оказались правы. Ну как было действительно не привезти вятского масла?

В Москве продуктов хватало вполне, разве что с маслом временами бывали перебои.

Он сказал: «Если даже бывают временные заторы, тем более нельзя делать запасы, ставя себя в привилегированное положение».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.