В ЛЕНИНГРАДЕ
В ЛЕНИНГРАДЕ
Жизнь Маяковского накрепко связана с Петроградом — Ленинградом.
Он любил этот город своей молодости, часто навещал его, выступал во дворцах культуры, в вузах. Проезжая как-то по Литейному, он указал на дом по улице Жуковского, в котором когда-то жил.
Как всегда, он и на этот раз, в октябре 1927 года, приехав в Ленинград, остановился в «Европейской». Ему отвели роскошные апартаменты. Проведя в них одну ночь, он попросил перевести в освободившийся, свой излюбленный 25-й номер — большой и просто обставленный.
Через шесть дней после чтения «Хорошо!» москвичам он повторил поэму в зале Ленинградской академической капеллы.
— Хотя публика здесь и скучней московской, академичнее, не дерется и почти не ругается, но поэму приняли хорошо, я на них не в обиде, — сказал он после выступления.
И следом — день за днем — вечера в клубах. Первый, по просьбе Маяковского, на Путиловском заводе.
Рабочий клуб помещался тогда в бывшей церкви. Но из окон виделись уже контуры будущего Дворца культуры.
Владимир Владимирович произнес короткое вступительное слово и перешел к стихам и отрывкам из «Хорошо!». Сразу же установился контакт с аудиторией.
Но и здесь кто-то повторил уже не раз слышанное: «Когда сам читаешь — непонятно, когда читает Маяковский — почти все понятно».
Из рядов раздался женский голос:
— А вас никто в библиотеке не спрашивает и никто не читает, потому что неинтересно!
Маяковский провел голосование. Он попросил поднять руки: тех, кому его стихи совершенно непонятны. Поднялась одна рука — рука библиотекарши.
Густой бас ядовито заметил:
— Покупала бы — читали бы.
Маяковский к ней:
— А вы рекомендуете мои книги читателям?
— Зачем? Кому нравится, тот сам берет.
Бас запротестовал:
— Нет, другие она небось предлагает. Тогда Маяковский снова:
— Она сама не читает и не выполняет своих прямых обязанностей — пропагандировать книгу. А больше всех артачится. С такими библиотекарями мы далеко не уедем.
Посрамление библиотекарши еще больше сблизило аудиторию с поэтом. Слушатели стали приглашать его к себе в следующий приезд.
— Тем более приеду, если примете меня в своем новом дворце.
В 1928 году он выступал перед путиловцами в малом зале Московско-Нарвского дворца культуры, а через год ? в большом театральном зале на две тысячи мест.
Ему приятно было встретиться со «старыми знакомыми», которые «привыкли» к его поэзии.
В 1929 году на вечер Маяковского пришли не только путиловцы, но и рабочие близлежащих заводов. И несмотря на необычный — дневной час, они почти целиком заполнили зал.
— Смотрите, — сказал он мне, — с каждым годом все больше и больше у меня слушателей, на глазах растет их поэтическая квалификация.
Владимир Владимирович часто выступал в ленинградских вузах. Он читал «Хорошо!» в Военно-политической академии и университете, два раза, по просьбе писателей и журналистов, — в Доме печати. Одно из них прошло довольно бурно. «Красная газета» писала:
«В Доме печати позавчера мы были свидетелями позорнейшего, в сущности говоря, явления. Литературная обывательщина, некогда прикрывавшаяся модой к Маяковскому, нынче резко повернула свой руль — и большой поэт, приехавший в город революции читать свою поэму о великой годовщине, — был встречен более чем сдержанно. Но сдержанность — это еще куда бы ни шло. Хуже, что литературная обывательщина под конец вечера совершенно рассупонилась и публично хамила. Маяковскому подавались записки о гонораре, о том, что, мол-де, его поэма написана „неискренне“, и даже одна записка явилась обыкновенным хулиганством: „А скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено?“ Обывательщина всегда остается обывательщиной. Против этого не возразишь. Но удивительно было все-таки, что ареной для этой обывательщины явился Дом печати».
«Обывательщина», о которой писалось в отчете, отдавала сильным антисоветским душком.
Второй вечер в Доме печати — «Даешь изящную жизнь». (Название его повторяло заголовок стихотворения, но там — «изячную».)
Стенограммы этого разговора-доклада, как, впрочем, и других вечеров, к сожалению, не было.
Я как-то предложил Владимиру Владимировичу застенографировать выступление. Он возразил: «Это никому не нужно, а мне тем более…»
Приходится сейчас довольствоваться моими скромными записями и тем, что удержала память.
В афише, среди тезисов, значилось: «Черемухи и луны со всех сторон».
О чем шла речь? О книгах: «Без черемухи» — Пантелеймона Романова и «Луна с правой стороны, или необыкновенная любовь» — Сергея Малашкина, Маяковский резко критиковал их, как пошлые вещи.
Другой тезис — «Новый жирок».
— У нас появился излишний жирок, — говорил Маяковский, — Возрождаются старые бытовые навыки.
И он читал стихотворение «Стабилизация быта», которое начинается так:
После боев и голодных пыток отрос на животике солидный жирок. Жирок заливает щелочки быта и застывает, тих и широк.
Близки по мысли еще два тезиса (Маяковский в афише называл их темами): «Эпоха фрака» и «Брюки дудочкой»:
Свежим ветерочком в республику вея, звездой сияя из мрака, товарищ Гольцман из «Москвошвея» обещает «эпоху фрака». Но, от смокингов и фраков оберегая охотников (не попался на буржуазную удочку!), восхваляет комсомолец товарищ Сотников толстовку и брючки «дудочку».
И здесь же Маяковский добавлял:
— Отвечая на анкету журнала «Экран» о нашей моде и ее будущем, заведующий плановым отделом «Москвошвея» товарищ Гольцман говорил: «Мы идем… прямо в объятия смокингов и фраков».
Тезис «Упраздненные пуговицы» раскрывался так:
— Возьмите две пуговицы на спине вашего сюртука. Вы тщательно следите за ними. Без этих пуговиц человек не берет у портного сюртука. А по существу, зачем они? Кому нужны? Разве только затем, чтобы было чему оторваться. Когда-то, когда наши предки уйму времени проводили на лошадях, они пристегивали к ним путающиеся фалды. Теперь же все мчатся в трамваях и машинах — кому нужны эти пуговицы?
Откуда в афише «Озерзамок с кулуарами»? Слова эти взяты из «Поэзоконцерта» Игоря Северянина. Там вначале: В Академии поэзии — в озерзамке беломраморном Ежегодно мая первого фиолетовый концерт. ? И в конце: Гости ходят кулуарами, возлежат на софном бархате, Пьют вино, вдыхают лилии, цепят звенья пахитос.
Отсюда, конечно, ироническое: «Озерзамок с кулуарами».
Из «Грез» Надсона: «А ночью дан был бал» и «… в честь юной королевы» получился тезис: «Бал в честь юной королевы».
В афишу была включена последняя строка броского четверостишия Саши Черного («Отъезд петербуржца»):
Злобно содрогаюсь в спазме эстетизма
И иду к корзине складывать багаж:
Белая жилетка, Бальмонт, шипр и клизма,
Желтые ботинки, Брюсов и бандаж.
(Напомню, что Маяковский очень ценил талант Саши Черного.)
Владимир Владимирович говорил:
— Еще крепок кое-где мещанский быт. Музторг издает романс: «А сердце-то в партию тянет…» Если кто не верит, что такой существует, убедитесь лично. Продается на Неглинной в музыкальном магазине. Там есть такие слова:
У партийца Епишки партийные книжки, на плечиках френчик, язык как бубенчик.
«Изящная жизнь» и «изящная литература» поставляются нам с Запада буржуазными писателями, художниками, поэтами. Это приспособляются те, кто привык приглядываться к плечикам, не блестят ли на них эполетики. Поэты тоже не отстают. Они также стремятся вмешаться в жизнь.
И заканчивал поэт фразой, представлявшей собой почти дословно афишный тезис:
— Пролетарий сам знает, что для него изящно и что красиво!
Один крестьянский поэт напечатал в журнале небезызвестную былину, где Владимир Ильич, изображенный богатырем, побеждает «Сашку Керенского» и возвращается:
Со добычею богатою
Да со славою.
А к нему приезжает: «Алеша Рыков со товарищи».
Так выполняют «заказ» некоторые старые поэты-специалисты.
Надо опасаться тенденции возрождения символизма, критически осваивать старую культуру, надо бороться с бытом, навеянным эстетами всех родов.
Перед лицом всего мира мы строим новое, социалистическое государство, но мы должны создать и новый оригинальный быт, без унизительного подражания заграничным образцам.
Рабочий по имени Борис читает французские книги. Его не устраивает свое собственное имя, и он срочно переименовывается в Боба.
Девушка, работавшая на фабрике, отравилась из-за того, что потеряла (или, точнее, у нее украли) шелковую юбку, без которой она не мыслила своего существования. Это говорит о том, что мещанство заедает, оно просачивается как в литературную, так и в рабочую среду.
Пролетариат должен стремиться создать свою здоровую эстетику, и революционные художники, порвавшие с прошлым бытом, должны помогать созданию новой пролетарской красоты, А поэт Федор Сологуб после июльских событий 1917 года на собрании писателей внес такое предложение: «Революции разрушают памятники искусств. Надо запретить устраивать революции в городах, богатых памятниками, например в Петербурге. Пускай воюют где-нибудь за чертой и только победители входят в город».
Потом шли новые стихи. Я говорил уже, что часто одна и та же вещь называлась по-разному: в афише, с эстрады и в книге. Так и здесь, например, стихотворение «Чудеса» объявлялось с эстрады «Ливадия», а в афише «Мишка, как тебе нравится эта рифмишка?»; «Венера Милосская и Вячеслав Полонский» — в афише «Разговор с Венерой Милосской о Вячеславе Полонском»; «Даешь изячную жизнь» — в афише «Даже мерин сивый»; «Канцелярские привычки» — в афише «Мусье Гога»; «За что боролись?» — в афише «Слух идет, бессмысленен и гадок» и т. д.
Даже одна и та же тема по-разному выглядела в афишах. Например, «Даешь изячную жизнь» имеет четыре варианта названий, «Мое открытие Америки» — три варианта. Маяковский изобретал все новые и новые тезисы — весьма острые и разнообразные.
Зная и любя Ленинград, Владимир Владимирович с восторгом рассказывал о достопримечательностях этого города. Восторги Маяковского в первую очередь относились к архитектурному ансамблю Александрийского театра[27]. Проезжая по площади Зимнего дворца, он буквально упивался:
— Много видел городов в мире, но такой красивой площади не знаю. Она еще потому приятна, что не заграничная, а — своя.
Однажды на извозчике мы направлялись из «Европейской» в Дом просвещения на Мойку, мимо гостиницы «Англетер», где повесился Есенин.
Владимир Владимирович насупился, просил объехать:
— Не могу мимо «Англетера». — Тут же стал вспоминать причуды Есенина. — А жалко его!
В Колонном зале Дома просвещения Маяковский говорил о месте поэзии в рабочем строю, о воспитании хорошего вкуса у читателей. Он сослался на такой пример:
— Один мой знакомый рассказывал, что лет пять-шесть назад его младший брат читал неприятным хриплым басом наизусть «150000000». Он умолял брата прекратить чтение. Ему неприятно было слушать. А теперь, когда ближе познакомился со стихами, его не оторвешь от них. Почти все наизусть знает. Вас ждет такая же участь! — закончил поэт, указывая на зал, под дружный смех.
Этим знакомым оказался я, стоявший в эту минуту у колонны. Стремительно изменив позицию, я тут же укрылся за ней.
После выступления мы зашли поужинать в ресторан «Европейской». За соседним столиком сидели Л. Авербах, Ю. Либединский, А. Фадеев. Решили соединить столы.
Около часа ночи Маяковский предложил Фадееву прогуляться, и мы долго бродили по Невскому. Их разговор главным образом касался советской литературы. Посвящали друг друга в творческие планы…
Невский совсем опустел. Лишь изредка промелькнет одинокий пешеход…
Жалобы не очень приятно писать, да и самих жалобщиков считают, как правило, людьми вредными, дотошными.
Путешествуя, Маяковский не раз прикладывал руку к этому виду «творчества». Это — принцип. Это борьба с косностью, разгильдяйством, грубостью. Я бы причислил многих жалобщиков к активным людям, во всяком случае Маяковского.
Недаром поэт писал: «…увидев безобразие, не проходите мимо…»
Уж полночь близится… Владимир Владимирович очень устал. Позади — два горячих выступления. Томимся в ресторане «Европейской», дожидаясь официанта. Наконец он явился, однако лишь затем, чтобы попросить нас перейти в другой зал.
— А почему здесь нельзя? — спрашивает Маяковский.
— Здесь для иностранцев, — таинственно-торжественным тоном преподнес официант.
— Странно, им можно, а нам нельзя, мы на задворках, что ли? Чем мы их хуже? Можно просто совместить и своих и гостей, наконец? Или предупредили бы, мы бы не стали подниматься на шестой этаж, — раздраженно внушал Маяковский. — Откажемся на время от роскошных блюд, — предлагает он, — и закажем скромные яичницы. Дело пяти минут.
Мы перешли в соседний зал. Вот тут только и начались настоящие муки голода. Неоднократно напоминали официанту, но тщетно. Владимир Владимирович не выдержал, вскочил с места и потребовал книгу жалоб. И это нигде и никогда не опубликованное произведение заняло целую страницу большого формата.
— Теперь пишите вы! — неожиданно предложил Маяковский, вручая мне свою ручку.
— Лучше вас я не напишу, что можно еще прибавить?
— Шут с вами, не пишите, лентяй, но расписаться подо мной вы обязаны!
— Это — пожалуйста. Жаль только, что не под стихами, но все равно — соавторство.
В Михайловском театре шли генеральные репетиции пьесы, вернее, композиции-инсценировки, сделанной по поэме «Хорошо!».
Еще в декабре 1926 года Управление ленинградскими академическими театрами обратилось к Маяковскому с предложением написать пьесу к 10-летию Октября. В апреле 1927 года он прочел в управлении первые восемь глав поэмы «Октябрь» (первоначальное название «Хорошо!»). Эти главы и легли в основу пьесы «Двадцать пятое октября 1917 года».
Представление было задумано как синтетическое: оно включало в себя музыку, хор, кино, радио и пояснительный авторский текст.
Летом этого года Маяковский ездил в Ленинград читать готовые главы комиссии академических театров по празднованию Октября, а в августе работал над композицией с режиссером Н. В. Смоличем, в Крыму.
Несколько раз он бывал на генеральных репетициях и остался недоволен.
В журнале «Рабочий и театр» Владимир Владимирович поместил заметку, в которой выражал все же уверенность, что спектакль получится. В те дни, решавшие судьбу спектакля, он, очевидно, колебался, огорчался, но надеялся. А перед отъездом в Москву сказал:
— Нет, это не то, надо сделать настоящую пьесу!
Премьера инсценировки состоялась 6 ноября. За три дня до этого Маяковский уехал из Ленинграда, тем самым, мне кажется, он выразил свое окончательное мнение о спектакле.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.