В Ленинграде-городе…
В Ленинграде-городе…
Я из Ленинграда. Иногда спрашивают: а почему не Питер? Почему не Петербург? Просто была такая интеллектуальная столица, называлась Ленинград. А потом мы все чаще слышали про «бандитский Петербург». Так что я уж лучше останусь ленинградцем, каким и родился.
Высоцкий пел: «В Ленинграде-городе, у Пяти Углов…». И дальше – о том, как некий Саня Соколов «получил по морде». Строчки про мордобой к нашему делу отношения не имеют, а вот Ленинград и Пять Углов – это моя малая Родина.
Был такой момент в 1978-м году, когда мне понадобилось получить выписку из ЗАГСа о моем рождении. Я приехал в Ленинград, пошел в ЗАГС и, на мое удивление, они очень быстро нашли эту запись. Насколько мне помнится, там было записано, что 25 мая 1931 года родился Георгий Михайлович Гречко. Родители: студенты. Еще там была такая запись: поскольку родители студенты, денег за регистрацию ребенка с них не брали.
Мой папа, Гречко Михаил Федорович, родился и жил на Украине, в городе Чернигове и оттуда приехал в Ленинград учиться в Политехническом институте. Его папа, мой дед Федор Гречко был сапожником, поэтому папа приехал в Ленинград с чемоданчиком для ремонта обуви. Там была специальная лапа, там были деревянные гвоздики, чтобы прибивать подметку. Чтобы новую подметку подшивать, там была дратва – это такие нитки просмоленные, был сапожный молоток… И даже через много лет, когда и я уже был «большой», а папа был младшим научным сотрудником и кандидатом наук, если у него ботинки изнашивались, он доставал этот мощный, деревянный отцовский чемодан… Доставал лапу, надевал на эту лапу ботинок. Сам себе чинил обувь аккуратно и очень хорошо. Дедушка приучил его к аккуратности и к экономии семейного бюджета.
Кстати, отец в любую погоду ходил на работу пешком, не тратился на трамвай. Тут была копеечная экономия, зато можно было не толкаться в общественном транспорте, походить, подумать. Может быть, эти утренние пешие прогулки были для него чем-то вроде физзарядки. Независимо от трамвая он всегда добирался без опозданий к началу рабочего дня на Московский проспект, дом 19, в свой институт Метрологии и стандартизации имени Д. Менделеева.
Моя мама – Александра Яковлевна – родом из Белоруссии. Я иногда говорю так: отец у меня украинец, мама – белоруска, а я – русский, ленинградец. Мама родилась в небольшом селе Копцевичи. А потом ее отец, мой дед переехал через реку и вместе с семьей поселился в Чашниках. Чашники тоже были небольшим селом. Дед – человек очень сильный и трудолюбивый – работал там плотогоном. Сейчас это разросшийся город, районный центр в Витебской области. Эти места известны с древних времен, их упоминают летописцы, писавшие о Полоцком княжестве. Сколько сражений там было! С поляками в XVI–XVII веках, со шведами при Петре…
А недавно я узнал, что нобелевский лауреат Жорес Иванович Алферов и я – земляки. Дедушка академика тоже жил в Чашниках. Более того, он тоже был плотогоном! Бог даст, мы с ним вместе посетим Родину наших дедов.
На окраине села у дедушки был сад. К нему нужно было идти мимо кладбища. Как и положено, оно навевало на меня страх. Когда я немножко подрос, то, может быть, первый мой шаг в космос был таким: преодолевая страх, я заставлял себя в темноте идти мимо кладбища и не бояться.
Есть такой старинный анекдот, про взрослую женщину, которая боялась идти через кладбище, но, на ее счастье, встретила там мужчину, и он ее проводил, через кладбище. Она его благодарит, говорит: «Спасибо, что вы меня провели, потому что я боюсь ходить через кладбище», а он отвечает: «Так при жизни и я боялся».
Я помню, каким чудом казался тогда в Чашниках автомобиль! Когда он проезжал – то мы, мальчишки, толпой в пыли (дорога, ясное дело, была не асфальтовая) за ним бежали. И нам было радостно бежать за таким чудом техники как настоящий автомобиль. Помню белорусскую картошку-бульбу, которой славились Чашники. Помню, как меня взяли на уборку картошки, и я дотащил до корзины столько картошин, сколько смог, а в награду за такой труд мне дали самую большую бульбу. И она была такая большая, что в карман мне ее запихнули, а вытащить было нельзя. И целую сковороду из нее нажарили. Картошки хватало, но тем не менее мы, мальчишки, любили ходить в колхоз на кухню для поросят. Там в большом котле варилась некондиционная картошка. И вот эту картошку мы из кипящего котла доставали, она была самая вкусная.
У дедушки был яблоневый сад. Антоновка – до сих пор мое любимое яблоко. Он антоновку хранил в погребе на сене. К Новому году она желтела, источала аромат, а на разломе сверкала алмазными кристалликами. В сад, естественно, наведывались мальчишки. Однажды дедушка их увидел, шумнул на них – они бросились через забор. А тут как раз по дороге проезжал редкий в довоенных Чашниках автомобиль. Ребятки чуть под колеса не угодили.
Итак, мои мама и папа приехали в Ленинград, поступили в Политехнический институт. Там и познакомились, решили пожениться. Папа был с 1901 года, мама – на шесть лет моложе. Современному человеку бывает трудно понять, как они, такие разные по возрасту, оказались в одном институте, как очутились на одном факультете? Но это же был рабфак, туда поступали не со школьной скамьи, студенты рабфака – это взрослые люди, которые получали высшее образование.
И даже дали им вспомоществование – 25 рублей. До моего рождения они жили в тесном общежитии, а, когда появился я, им выделили весьма просторную комнату на последнем этаже пятиэтажного дома у Пяти Углов. Загородный проспект, дом 26 квартира 7. Кстати, через четверть века отношение к молодым семьям станет суровее и, когда у меня родился первый ребенок, мою жену выгнали из общежития. И мы вынуждены были снимать комнатку в избушке. Мы же работали в Подлипках, а снимали рядом в Болшево. На работу нужно было ездить на электричке – одну остановку.
У нас в Ленинграде была огромная коммунальная квартира – на девять семей, с двумя туалетами. В каждой семье – от трех до пяти человек. Когда-то в квартире имелась даже ванная комната, но потом ее посчитали излишней роскошью. Ванну выбросили и поселили там еще семью. Зато у нас был большой балкон.
Когда я навестил квартиру своего детства через сорок лет – оказалось, что там живет шесть семей. То есть за это время только три семьи получили отдельные квартиры…
В нашем доме было три внутренних двора. Каждый последующий был меньше и грязнее предыдущего. И на последнем дворе была гигантская мусорная яма, куда весь дом выносил объедки и прочий мусор. И вокруг этой ямы располагались небольшие сарайчики, где каждый хранил дрова, поскольку отопление было печное. В наш сарайчик на второй этаж вела лестница. Эта лестница обледенела, а я туда залез, чтобы одно-два полена принести, поскользнулся и пересчитал носом все ступеньки лестницы. Кровь из носа потекла, получилось ярко-красное впечатление.
Что интересно, комната, которую дали родителям, была на удивление просторной – аж пятьдесят метров. Пятый, последний, этаж. Высоченные потолки – метра три с половиной, на потолке – лепнина. По краям шла красивая лепнина и в центре, где люстра. Я не помню, была у нас люстра или не было. А лепнину помню.
Родители пришли со мной на руках, увидели пятьдесят метров и сказали, что это невозможно жить в такой большой комнате: «Дайте нам меньше!» Им говорят: «Меньше нет». Тогда они попросили разгородить комнату. Им отказали. Пришлось разгораживать за свой счет. Для человека, который сейчас живет, это кажется безумием. Ну, кто сейчас будет просить, чтобы ему дали меньшее? Дерутся за каждый метр. А тогда квартирный вопрос, видимо, ленинградцев еще не испортил.
Получились две комнаты: 28 метров и 22. В первой поселились мы, во вторую вселили другую семью. И образовался еще маленький тамбур перед комнатами. Там стоял какой-то старый столик, старый шифоньер. Это был такой угол, в который старые, ненужные вещи можно было сложить, чтобы не держать в комнате. Когда перегораживали комнату, конечно, лепнину повредили. Родителям предписали восстановить по краям лепнину – разумеется, за свой счет. Что ж, вызвали бригаду рабочих, оплатили их труд из своего кармана. И все это – ради того, чтобы не жить в просторной квартире! Современному человеку этого не понять.
Но жизнь далеко не прямолинейная и не все в ней просто, как дважды два четыре. Прошло лет семь – и я заболел малярией. Меня лечили отечественным лекарством, которое называлось акрихин. Завод, который его выпускал, до сих пор существует где-то под Москвой, он так и называется – Акрихин. Шестимиллиметровые плоские, безумно горькие таблетки. Достаточно было лизнуть – и тебя уже рвало. Родители мучили меня и сами мучились. Заворачивали таблетку в размоченный хлеб, сверху мазали маслом, чтобы эта конструкция скорее проскочила. А иногда она не проскакивала, застревала во рту, разваливалась… Лучшего средства от малярии в нашей стране не было, но и оно мне не помогло. Малярия протекала так: один день ты абсолютно здоров, а назавтра – температура сорок, тяжелейшее, опасное состояние. И вот, как в жизни получается. Сосед, который получил выгороженную вторую комнату, оказался моряком дальнего плавания. Из плавания он привез самое лучшее в мире лекарство – хинин. Акрихин был ухудшенным подобием хинина, а у нашего соседа-моряка имелся чистейший хинин. Хинин – это порошок. Если его взять в рот – напрочь вывернет на изнанку. Но хину насыпали в капсулу, а капсула растворялась в желудке. Поэтому я принимал ее абсолютно спокойно. Раза два-три я принял хинин – и помогло, пошел на поправку. А если бы мы поселились в пятидесятиметровой комнате, если бы не моряк?..
Перед войной мама работала на заводе главным инженером, а отец – в лаборатории менделеевского института метрологии. Он готовил диссертацию. Война не дала ему защититься. У него имелась броня, он был невоеннообязанным, но настоящим патриотом! Он сдал эту броню, пошел в Ленинградское ополчение, пошел защищать город. У ополченцев 1941 года была одна винтовка на двоих, а то и на троих, не хватало патронов. Поэтому немцы, которые прошли школу войны в Европе, почти всех их за несколько дней уничтожили. Папу спасло ранение в одном из первых боев. Так бывает в жизни: ранение – это ужасно, но иногда оно оказывается спасительным… Его вывезли в госпиталь, потом в Среднюю Азию на переобучение. Там он прошел школу противотанковой обороны и уже на фронт приехал обученным специалистом в противотанковый батальон.
Все случилось в течение нескольких дней: война, народное ополчение, ранение, госпиталь, отправка долечиваться и военную специальность получать в Средней Азии. А когда мама шла к нему в один из госпиталей, за ее спиной разорвался снаряд. Если бы она шла на минуту позже – смерть. Вот так человеческая жизнь иногда зависит от того, кто твой сосед, иногда она зависит от того, ранят тебя или не ранят в первом же бою. Если ранят, то проживешь до 76-ти лет. Жизнь во время войны становится непредсказуемой.
Мама тридцать лет была главным инженером на хлебозаводе. Завод был небольшой, выпускал он нарезные батоны (по-ленинградски – булки). Интересно, что, когда наши войска освобождали Болгарию, конечно, среди солдат и офицеров были ленинградцы. Они ночевали у болгар или просто заходили, просили поесть. Есть такая солдатская просьба: мать, дай, пожалуйста, воды напиться, а то так есть хочется, что и переночевать негде. Так вот, когда есть хочется, то ленинградец просил булку. И болгары от этой просьбы зверели и иногда даже били, потому что, оказывается, булка по-болгарски – это девушка. И получалось, что солдат требует девушку или даже невесту…
Завод выпускал сухари, которые складывали один к одному, заворачивали в бумагу, а по торцам заклеивали лентой, чтобы бумага не развернулась. А на ленте было название этих сухарей: «Сухари ванильные». И, когда их заворачивали и заклеивали, работали не думая, на автоматизме. Обернул раз, обернул два, мазнул… И работница в какой-то момент осеклась и наклеила не по правилам. Чтобы сухари не рассыпались – все равно, хоть так клей, хоть эдак… И мама получила выговор – неожиданный, как говорится, на ровном месте. Потому что в результате один конец ленты наехал на другой – и, вместо надписи «Сухари ванильные» получилось издевательское: «хари ванильные».
Хлеб я очень люблю. И в детстве особенно любил самый вредный – свежий хлеб, очень вкусный. Может быть, во мне говорит чувство ностальгии, но, мне кажется, сейчас такого вкусного хлеба нет. Иногда я ходил по заводу, с детства меня тянуло к технике, а потом к науке. И вот я ходил и смотрел на эти тестомешалки, на печи, как там двигаются люльки, как кладут тесто, а потом оттуда выходят булки. А поскольку это все-таки пищевое предприятие, пищевая промышленность, то я ходил в белом халате. И однажды рабочие приняли меня за проверяющего из какого-то министерства. Словом, как Хлестакова, приняли за ревизора. Ко мне подошли и сказали: «Мы хотим вам пожаловаться. Вот около печи, где человек работает, очень жарко, надо дополнительную вентиляцию!». Я передал эту просьбу маме. Вентиляцию усилили.
Мама и папа работали, домашних обедов у нас в рабочие дни не было. И я школьником ходил во взрослую столовую. Не в ресторан, конечно – именно в столовую. А потом мы с друзьями нашли на улице Марата детскую столовую, и там все было намного дешевле. И, между прочим, вкусно. На взрослую столовую мама каждый день давала мне рубль. А вечером я перед ней отчитывался, сколько стоило первое, второе, компот, и отдавал ей сдачу – пять или десять копеек. А в детской столовой получалось в два раза дешевле. И мальчишки из нашей квартиры подучили меня отчитываться перед мамой, как будто я кушал во взрослой столовой, а разницу тратить: газированной воды купить, пирожок купить, может быть, мороженое. Карандашик купить, стерку… Стерка, между прочим, это типично ленинградское слово, в Москве ее называли ластиком или резинкой. И я обманывал маму, но, естественно, это был такой обман, который очень легко разоблачался. Потому что мама прекрасно видела: появился новый карандаш, появилась стерка, они же лежали на виду…
Чтобы впредь я не обманывал, мама побила меня веревкой. Била символически, мне не было больно, но было невыносимо обидно! Я не мог слова сказать против мамы, но свою обиду выместил на веревке. Схватил ее, выбежал на улицу и бросил под трамвай… Вот так я на всю жизнь получил первый урок из десяти заповедей: не лгать.
После войны у нас было уже две комнаты в коммунальной квартире, по тем временам – это было просто богатство. Мы чувствовали себя олигархами. Это как сейчас – трехэтажный особняк на Рублевке. Таким образом, у меня была своя комната, свои книжные полки. Я собирал сначала фантастику и приключения, а потом и научно-популярные книги. Циолковского, Перельмана, жизнеописание академика Крылова… Сейчас я понимаю, что поначалу мама пробуждала во мне интерес к научно-популярным книгам – но так незаметно, что я был уверен в том, что все выбираю самостоятельно.
Однажды отец нашел у меня книгу «Луна», и там на первой странице стояла надпись НИИМС. Он спросил меня: «Как тебе удалось взять книгу в нашей библиотеке? – Я не брал. – Но здесь же написано НИИМС – НИИ метрологии и стандартизации. – Папа, да это же я придумал НИИ Межпланетных сообщений!..» Он не верил, пока не сходил в свою библиотеку. А шутливое общество межпланетных сообщений я после войны увидел в мультфильме «Полет на Луну», где академика-космонавта озвучивал замечательный артист Яншин, которого мне посчастливилось не раз видеть на сцене МХАТа.
Книги… Я знал места, где их можно купить или выменять у букинистов, ходил на толкучки. Особенно интересовали меня книги про полеты, про планеты, книги по астрофизике. Мне удалось раздобыть даже два тома из знаменитой энциклопедии «Межпланетные сообщения» под редакцией Николая Алексеевича Рынина. Эти тома выходили мизерным тиражом и быстро становились библиографической редкостью. Даже у Королева не было полного Рынина – только три тома! Профессор Рынин жил в Ленинграде, я знал об этом. На последней странице «Межпланетных сообщений» было указано: «Отзывы направлять по адресу Ленинград, улица Жуковского… дом… квартира…».
Мне очень нужно было расспросить его: в какой институт мне нужно поступать, чтобы выучиться на ракетостроителя? Я долго собирался к нему сходить, но робел. Наконец, решился. Это было в 1947-м году. Дошел до дома, нашел дверь и стушевался. Не осмелился побеспокоить профессора, редактора такой книги. Вышел на улицу. Но тут я понял, что не знаю, как же стать ракетостроителем? И все-таки позвонил в дверь. Мне открыли, но на цепочке. На мою просьбу поговорить с Николаем Алексеевичем тихий женский голос ответил, что он умер в блокаду. Я ушел растерянным и потрясенным.
Несколько лет назад я был в ЛИИЖТе, где когда-то работал Рынин. Как мне сказали, там, в библиотеке были девять томов «Межпланетных сообщений». Мне очень хотелось на них посмотреть. Но библиотекарь не нашел ни одного тома: все разворовали.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.