Смещение Духонина. Начатие переговоров о мире

Смещение Духонина. Начатие переговоров о мире

Эти были мои последние приказы. На другой день распространились слухи, что генерал Духонин смещен с должности Верховного главнокомандующего и на его место назначен прапорщик Крыленко, а затем пришли и газеты, подтвердившие эти слухи и известив нас о начатии мирных переговоров.

На другой день получения этих вестей мне предстояло явиться в полковую избирательную комиссию по выборам в Учредительное собрание подать свой голос, вернее, записку с напечатанным на ней списком. Таких списков было у нас на фронте 12, каждый от имени какой-нибудь партии. Но к вечеру этого дня пришло распоряжение отложить выборы до 22-го ноября.

Известие о смещении Духонина дало повод фронтовому комитету г. Минска[834] сместить Балуева, а на его место главнокомандующим назначить подполковника Каменщикова[835] – офицера 12-го Туркестанского полка моего корпуса.

Балуев отказался сдать ему должность и был арестован домашним арестом. Начальник штаба отказался подчиниться Каменщикову и объявил о вступлении своем в должность главнокомандующего на основании положения о полевом управлении войск в военное время, в виду ареста Балуева. Таким образом в Минске явилось два главнокомандующих – оба издавали приказы. Кто слушал кого – неизвестно.

Я исполнял распоряжения начальника штаба, т. к. Каменщиков являлся для меня самозванцем. Фронтовому комитету не было предоставлено права смещать и назначать главнокомандующих. Кроме того, я знал хорошо Каменщикова по своему корпусу – это был человек совершенно невменяемый, он психически был расстроен и поднимался вопрос об освидетельствовании его умственных способностей. Происходила полная неразбериха.

Вскоре в Минск с фронта, по своей инициативе, прибыла польская дивизия[836] и освободила Балуева из-под ареста. При таких условиях приходилось командовать корпусом. В Ставке продолжал распоряжаться Духонин. Положение становилось невозможным, и хотя у меня и было уже разрешение на семинедельный отпуск для лечения на Кавказе, но я медлил, мне не хотелось покидать корпус, я решил выехать в отпуск после того, что выполню свой гражданский долг и подам свой голос по выборам в Учредительное Собрание, выборы были назначены на 22 ноября.

Как все это было тяжело! Как тяжело было видеть, какими гигантскими шагами все идет к произволу. С корпусным комитетом у меня отношения тоже наладились. Председателем был большевик, но, благодаря своему уму и уравновешенности, он не делал никаких нелепостей, с ним было легко сговориться и он, по отношению меня, был корректен.

С 14-го ноября я фактически перестал командовать корпусом, перестал ездить по частям своего корпуса, т. к. это уже было бесполезно, я не мог отдать ни одного приказания, не зная, будет ли оно в соответствии с новыми взглядами, не последует ли свыше противоположное распоряжение.

Я сидел у себя дома, получая телеграммы донесений, которые, если требовали распоряжения, сообщал в комитет, который фактически и ведал всеми делами; моя роль ограничивалась резолюциями на текущих бумагах и подписыванием приказов, вел я жизнь непривычную для меня: вставал в 9 часов, два раза в неделю продолжал принимать доклады начальников отдельных частей корпуса; в 1 час обедал с чинами штаба, потом сидел дома, читал, раскладывал пасьянс, в 8 часов ужинал, затем принимал доклады, вернее, беседовал и отводил душу с начальником штаба, опять садился за пасьянс и в 12 ночи ложился спать.

Так каждый день. Иногда, чтобы развлечься, ходил с начальником штаба в кофейню в местечко Мир, где давали очень вкусный кофе по-варшавски с чудным домашним куличом. Кофейня эта была очень чистая, опрятная, хозяева – поляки, очень милые люди; выезжал очень редко в полки, было тяжело ездить, смотреть на разруху и не иметь возможности ничего улучшить, было нестерпимо. Порядок, конечно сравнительный, на позиции до самого моего отъезда поддерживался благодаря преданным делу членам оперативно-контрольной комиссии[837], с которыми я и имел больше всего дела. Это были очень дельные достойные люди, и у меня с ними сложились самые лучшие отношения. Благодаря им у меня на позиции службу несли исправно, и когда рядом, в Гренадерском и 3-м армейском корпусах, были уже выкинуты белые флаги и заключено было перемирие[838], мой корпус продолжал воевать, высылая и разведки и обстреливая немецкие позиции, т. к. кроме слухов о будто бы заключенном перемирии никаких других распоряжений свыше не было.

Так шли дни за днями, я ждал 22 ноября, чтобы уехать. Совершенно неожиданно 18 числа ко мне явился один из членов корпусного комитета, фельдфебель саперного батальона, человек весьма доброжелательный, старый кадровый солдат и, узнав, что я назначил свой отъезд на 22, стал меня просить ускорить свой отъезд, прямо чуть ли не умолял меня уехать на другой же день, говоря, что в воздухе нехорошо, чувствуется что-то тревожное и раз у меня имеется отпуск, он советует не задерживаться.

Переговорив с начальником штаба, я пришел к заключению, что откладывать отъезд мне не имеет смысла и лучше мне уехать, не дожидаясь момента, когда роль моя как командира корпуса сведется на нет и когда я обращусь из начальника в подневольного и мне придется исполнять распоряжения, не согласные с моей совестью. Решил не рисковать и пожертвовать выборами в Учредительное собрание и уехать на следующий же день. Вызвав начальника 7-й Сибирской дивизии, как старшего, в штаб, я предложил ему вступить во временное командование корпусом.

Вечером за ужином я объявил всем офицерам штаба о своем отъезде на следующий день, зашел в корпусный комитет проститься с председателем и членами оперативно-контрольной комиссии.

На другое утро приехал генерал Вивьен де Шатобрен, я ему дал руководящие указания, ознакомил его с положением дел и предложил ему вступить во временное командование корпусом, подписав по сему поводу соответствующий приказ. Затем я донес командующему армией о своём отъезде в отпуск. По телефону я простился с начальниками дивизий и начальниками отдельных частей, поблагодарил очень командиров артиллерийских бригад за отличное несение службы в батареях, в 1 час дня обедал в штабной столовой, собрались все начальники учреждений штаба корпуса.

Очень трогательно все отнеслись ко мне, пили за мое благополучное путешествие, за возвращение при лучших обстоятельствах. Конечно, все, и я, думали, что мы прощаемся совсем, что больше мы не увидимся, все вещи свои, имущество и вестовых я оставил в штабе на попечении комитета, с его разрешения. После обеда мы снялись группой, я простился со всеми.

На душе было грустно, тяжело было покидать всех их, преданных мне и дорогих моих сотрудников, оставлять их как бы на произвол судьбы, что-то каждого из них ждало? Невольно приходила мысль. Простившись со всеми и напутствуемый всеми чинами штаба и команды и некоторыми членами комитета, я сел в автомобиль. Грустно очень было уезжать, но на душе было спокойно от сознания, что штаб я оставлял нетронутым разрухой, он был цел в полном своем составе. Когда автомобиль выехал за ворота имения, послышалась орудийная стрельба – это мои верные артиллеристы твердо защищали свою позицию и как бы говорили мне на прощание, чтобы я был за них спокоен, что они выполнят свой долг до конца.

До Минска меня сопровождал мой адъютант штабс-капитан Калькус. В Минске я переночевал у знакомого мне полковника Пархомова[839], а в 12 часов дня 20-го со скорым выехал на Петроград.

Очутился в одном вагоне с Суворовым – оказалось, что и он также ехал в отпуск, с ним был и генерал Чермоев[840] из Гренадерского корпуса. Очень приятно и радостно было их встретить, отлично мы доехали до Орши. Подъезжая к этой узловой станции, где нам предстояло пересесть на петроградский из Могилева поезд, мы обратили внимание на царившее на станционной платформе необычное оживление. Выйдя из вагона, я узнал от начальника станции, что несколько минут перед тем, мимо Орши по направлению к Могилеву, прошел специальный поезд с новым Верховным главнокомандующим Крыленко и чинами его штаба и два броневых поезда, с войсками, что все пути заняты и неизвестно, придет ли вообще в этот день скорый поезд Киев-Петроград, т. к. он задержан в Могилеве.