Назначение меня начальником особого отряда в составе двух полков в распоряжении командира корпуса

Назначение меня начальником особого отряда в составе двух полков в распоряжении командира корпуса

Но вернусь, однако, к своим обязанностям на фронте, когда 1 марта 1916 года я получил приказание с 2-мя полками дивизии – 31-м и 32-м Сибирскими передвинуться в дер. Любки и поступить в распоряжение командира корпуса. Отряд этот как самостоятельный официально назывался «отряд Свиты генерала Джунковского». За начальника штаба отряда мне дали старшего адъютанта штаба нашей дивизии капитана Афанасьева. Последнему обстоятельству я был чрезвычайно доволен, т. к. это был один из добросовестнейших работников нашего штаба, аккуратный, толковый, а главное, был мне очень предан и потому я был в нем совершенно уверен. Ординарцем ко мне был назначен 31-го полка прапорщик Глазунов[349] – очень хороший офицер, скромный и дельный.

Пришлось расстаться с начальником дивизии, который ушел с 1-ой бригадой и артиллерией по направлению к озеру Нарочь, а я остался еще на день в дер. Андрейки, выступив со своей бригадой только на другой день в 11 часов утра. Я лично выехал верхом около часу дня с начальником своего штаба, ординарцем и небольшим конвоем из казаков, обогнав на марше 31-й полк. Люди шли молодцами, бодро, как на параде. Часа в четыре мы уже приехали в дер. Любки – в назначенное место расположения моего отряда, расположились тесновато, т. к. к моей бригаде присоединили еще 26-й Сибирский полк 7-й Сибирской дивизии и дивизион артиллерии. Командир корпуса генерал Трофимов назначил меня начальником гарнизона всех войск, расположенных в этом районе. Лично я со своим начальником штаба поместился в маленькой халупе, весьма непрезентабельного вида, грязной, переполненной клопами. Весь первый вечер пошел на борьбу с ними, победа оказалась на стороне моих денщика и вестовых, которым удалось их преодолеть, и я мог спокойно лечь спать.

На другой день я обошел стоянки всех полков, говорил со стрелками, они все произвели на меня прекрасное впечатление своим добрым веселым видом, все они буквально рвались в бой и выражали надежду, что их скоро двинут.

Около семи часов вечера, когда я сидел у себя и знакомился с полученными сводками о расположении противника, раздался оглушительный взрыв. Я выбежал из халупы узнать, что случилось, и побежал по направлению взрыва, где видны были еще облака дыма. Оказалось, что во время перекладки ручных гранат в обозе 1-го разряда 31-го полка произошел взрыв, которым было убито трое нижних чинов и тяжело ранен инструктор, у него оказалось до 200 ран, при этом он потерял оба глаза.

Когда я подошел к месту взрыва, то невольно бросилось мне в глаза отсутствие старших должностных лиц, командир полка явился только после того, что я послал за ним офицера, а заведующий хозяйственной частью так и не поинтересовался узнать, что такое случилось у него в обозе 1 разряда; дежурный по полку совершенно растерялся и не принял никаких мер к ограждению места взрыва, бережной отправке тяжело раненного в приемный покой, вызову дежурной части и т. п. На мои вопросы он ничего ответить не мог, удивился моему приказанию вызвать дежурную часть и даже не знал, из какой она роты, т. к., как оказалось потом, назначенная на этот день приказом по полку для этой цели 2 рота отправлена была на работы в м. Королевцы. Дежурной части я так и не дождался, в течение целого часа она не явилась, а уходя уже, я встретил вместо нее трех стрелков со старшим из полкового караула.

Тела убитых были прибраны и перенесены только по моему приказанию, а для тяжело раненного не нашлось даже носилок и его перенесли на руках в околоток, отстоявший от места происшествия в полуверсте, причиняя ему неимоверные страдания. В околотке я застал его сидевшим на каком-то сундуке, не было даже места, куда бы его положить, его придерживали, чтобы он не упал. Носилки даже тут появились только после моего приказания, доктор явился тоже после моего вызова.

Такова была печальная картина, которую я застал. Я был так возмущен, что только тогда успокоился, когда в приказе по гарнизону изложил свое отношение к проявленной начальствующими лицами 31-го полка халатности.

Представленное мне затем дознание, произведенное капитаном Никитиным[350], меня не удовлетворило, и я возвратил его обратно для пересоставления, донеся командиру корпуса следующее:

«4 марта 1916 г. 8 час. вечера.

Командиру 3-го Сибирского армейского корпуса

дер. Любки.

Вследствие личного приказания Вашего представляю при сем допрос сапера подрывной команды по делу о взрыве бомбы в 31-го Сибирского стрелкового полка 3 сего марта, что касается дознания, произведенного капитаном означенного полка Никитиным, то таковое я нашел совершенно неудовлетворительным и произведенным с крайней наивностью и потому не считаю возможным представить его без производства дополнительного дознания. В дознании капитана Никитина имеются только три показания, из коих только одно заслуживает внимания, т. к. в нем видно, что единственный не растерявшийся при взрыве, чудом уцелевший, т. к. находился рядом с убитым стрелком – это обозный рядовой Немержицкий. Означенный рядовой спас положение, тотчас бросившийся с опасностью для жизни тушить пожар, забросав снегом и грязью горевшие ящики. Полагал бы желательным наградить его медалью на Георгиевской ленте, о чем ходатайствую на основании § 115 Статуса. В настоящее время выдал ему в награду 25 рублей.

Свиты его величества

генерал-майор Джунковский».

Я присутствовал при перевязке несчастного инструктора Дербышева. Он удивительно терпеливо переносил неимоверные боли, не проронив ни стона, ни жалобы, говорил только: «Лишь бы глаза уцелели». Бедняга не знал, что их уже нет. Когда на другой день я его навестил уже в госпитале, он так трогательно меня благодарил за заботы и все спрашивал про глаза, которые были у него забинтованы, доктор мне сказал, что только через месяц его можно начать подготавливать к тому, что он не будет видеть, а пока надо скрывать. Его вскоре эвакуировали в Москву и по моей просьбе добрая великая княгиня Елизавета Федоровна взяла его к себе в приют для слепых воинов, где они были все окружены удивительной лаской и заботой. Он мне оттуда писал трогательные письма.