ПОСЛЕ ПОБЕДНЫХ САЛЮТОВ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПОСЛЕ ПОБЕДНЫХ САЛЮТОВ

Челябинск

После второго тяжелого ранения в гортань, полученного мною в бою 12 апреля 1944 года недалеко от Пушкинских Гор, я был самолетом У-2 доставлен в небольшой городок Осташков на озере Селигер.

После сложного, но не очень продолжительного «ремонта», который медики именуют трахеотомией, в июне я был выписан и предпринял попытку догнать свою родную Гвардейскую дивизию. Однако это оказалось делом далеко не простым. Наш 2-й Прибалтийский фронт стремительно наступал, все корпуса, дивизии, бригады находились в постоянном движении, и догнать своих мне никак не удавалось. К тому же резервный полк, в который меня зачислили, то и дело поднимали по тревоге и бросали в бой. А кругом совсем незнакомые ребята, и каждый из нас чувствовал себя весьма неуютно.

Тем не менее победный финиш приближался, и многие части и соединения стали постоянно навещать эмиссары различных военных училищ. Повышенное внимание они уделяли ребятам, имевшим среднее образование. Поэтому меня особенно тщательно обрабатывали с целью направить на учебу в одно из училищ. Но перспективы связать свою судьбу с карьерой офицера меня не привлекали, и я отказывался. Однажды после очень суматошного ночного боя, в котором мы понесли ощутимые потери, меня вызвали в штаб. Там со мной повел беседу майор танковых войск. Он настоятельно предлагал поступать в ЧТТУ — Челябинское танкотехническое училище. Видимо, находясь еще под впечатлением ночных событий и бесплодных попыток догнать своих, я после некоторых колебаний дал согласие стать танкистом.

Наши милые зенитчицы

Итак, теперь мой путь Лежач на Урал. Утром нам предстояло прибыть на железнодорожную станцию Новосокольники. Еще на подходе к ней мы наблюдали сильнейшую бомбардировку станции немецкими самолетами. Когда мы подошли ближе, то стали свидетелями прискорбного зрелища. Все станционные Постройки были разбиты, железнодорожные пути искорежены, а остатки искромсанных вагонов застилали все вокруг. Ко всему прочему выяснилось, что ночью в Новосоколышках остановился эшелон с военнопленными. Когда началась бомбежка, одна из бомб попала в их вагон. Выскочившие оттуда немцы стали разбегаться во все стороны, открывая попутно запоры остальных вагонов. Словом, сотни вражеских солдат в панике метались по станции. Увидев такую картину, молоденькие девчата из располагавшегося в Новосокольниках зенитного дивизиона тоже запаниковали и приняли немецких солдат за парашютистов-десантников. Последовала команда: «Прямой наводкой — огонь!». Словом, их меткие залпы довершили картину страшного хаоса, Начало которому положили воздушные асы врага.

Мы ходили по разбитым путям и понимали, что отъезд на Урал несколько задерживается. А встречавшиеся нам зенитчицы смущенно улыбались, слушая издевательские подковырки будущих танкистов.

Златые горы

Спустя несколько дней мы все же добрались до цели и начали обучение в качестве курсантов ЧТТУ. Не стану описывать подробности пребывания в этом знаменитом училище.

Но об одной примечательной истории умолчать не смею. Впрочем, поскольку я уже описывал ее в газете «Деловой мир» от 26 сентября 1992 года, позволю себе полностью процитировать свою статью. На мой взгляд, она заслуживает внимания.

«Это было почти полвека назад. И осталось, наверное, уже немного очевидцев тех далеких событий, что случились в Челябинске в морозном январе сорок пятого года.

ЧТТУ. Эта аббревиатура в годы войны без затей расшифровывалась любым местным жителем. Благодаря эвакуированному из Ленинграда Кировскому заводу, город получил в народе меткое название — Танкоград. Завод делал танки, а курсанты ЧТТУ — Челябинского танкотехнического училища — обретали практику вождения, помогали обкатывать грозную технику и представлять ее военпредам. После учебы свежеиспеченные младшие лейтенанты получали новые танки, грузили их на эшелоны и устремлялись на полыхающие огнем поля сражений самой кровавой войны.

В отличие от других училищ, дислоцированных в городе, ЧТТУ пополнялось кадрами, закаленными в горниле войны. Многие из нас уже успели побывать после ранений в госпиталях, получить боевые награды. Словом, народ был тертый.

Курсанты-танкисты несли на городских улицах патрульную службу, помогали правоохранительным органам бороться с бандитами, ворами, спекулянтами и прочей нечистью. Это, несомненно, прибавляло нам авторитета среди горожан. Особым успехом лихие танкисты пользовались у женского населения Челябинска. По праздникам во время парадов, когда к гостевым трибунам на улице Кирова подходила колонна ЧТТУ, ее встречали громкими возгласами ликования.

Начинался сорок пятый год. На западе еще гремела канонада. Еще гибли наши боевые товарищи. Да и многим из нас предстояло возвращение на фронт. Страшный жребий войны еще готовил кому-то свой кровавый приговор. Но предчувствие победы уже витало над землей. И хотя стояли в Челябинске суровые уральские морозы, запах победной весны становился все ощутимее.

«Тревога!» — этот сигнал мгновенно оборвал сон задолго до рассвета. Застегивая на ходу одежду, мы высыпали во двор училища. Прошедший суровую школу войны и потерявший на ней руку начальник училища генерал Казаков принимает рапорт и обращается к нам. Он говорит о чрезвычайной важности и секретности предстоящей операции. «Вас в строю ровно сто человек! Все бывшие фронтовики, все коммунисты! Ни одна душа не должна знать, где вы были и что вы делали!»

Ночной морозный воздух разрезает короткая команда, и наша сотня минует КПП. Мы шагаем по пустынным заснеженным улицам. Город, забывшийся от тяжелого, изнурительного труда, недоедания и холода, погружен в тревожный сон. Наши шаги гулко стреляют в сонную тишину. Колючая снежная крупа, подгоняемая порывами ветра, больно жалит лицо, лезет за воротник шинели. Куда нас ведут? Почему все так таинственно?

Городские постройки начинают вытесняться маленькими кособокими домиками. Из-под ворот лениво тявкают разбуженные нами собаки. На пустынной тихой улочке следует короткая, как выстрел, команда: «Стой!». Мы замираем перед высоким забором, поверх которого вьется колючая проволока. Открываются массивные ворота, и под пристальным досмотром пересчитывающих нас часовых мы проходим во двор. Сопровождавшие нас командиры, в их числе старшина нашей второй роты Помазанов, остаются по другую сторону забора — конспирация!

Осматриваемся. Перед нами невзрачное одноэтажное строение, увенчанное высокой металлической трубой. Без нее здание можно было бы принять за пакгауз. Труба же придает ему сходство с городской баней. Озабоченный кладовщик, хмурый мужчина лет пятидесяти с бледным дистрофичным лицом, под неусыпными взорами офицеров охраны срывает пломбы и открывает тяжелые металлические двери. Потом этот кладовщик будет уверять нас, что проработал здесь почти три года, но внутри склада не был ни разу. И даже не догадывался, что в нем хранится. В его обязанности входила лишь проверка целостности замков и их пломбировки.

Мы входим в помещение, начальником которого, как узнали позже, был генерал госбезопасности. На цементном полу колодцами высотою в шесть венцов уложены какие-то слитки. На поверхности каждого выбита эллипсовидная печать «Аффинажзолото «Москва». Отдельно крупными цифрами с точностью до грамма обозначен вес. В среднем по тридцать килограммов каждый кирпичик! «Золото!» — зловещим шепотом роняет кто-то. Золото, горы золота!

Под тяжестью золотых венцов в цементном полу отпечатались глубокие вмятины. П-образный склад тянется на десятки метров. Сколько же несметного добра здесь хранится? Никто не может ответить на этот вопрос. Экскурсовода здесь, разумеется, нет. Кладовщик ошалело рассматривает «подведомственное» ему богатство.

Очередная команда выводит нас из оцепенения. «Приступить к работе!» Курсант, получивший в своей пятерке, на которые всех нас разбили, первый номер, нагнулся поднял двухпудовый слиток и направился к выходу. У каждой двери стояли грузовые машины с откинутыми задними бортами. На подножке офицер с пистолетом, в кузове — два солдата с винтовками...

Первые номера аккуратно опустили драгоценные ноши. Идущие следом повторяли эту операцию. В кузовах образовывались квадраты со сторонами в девять кирпичей. Восемьдесят одна плита! По тридцать килограммов каждая! Почти две с половиной тонны в каждой машине! «Позолоченные» грузовички отъезжали, и тут же под погрузку подкатывали следующие. Ни минуты простоя. Куда перемещалось золото, мы, конечно, не знали. Путевок нам не предъявляли. Можно было лишь догадываться, что эвакуированный в начале войны из Москвы золотой фонд страны возвращался домой.

Около девяти утра объявили перерыв на завтрак. К воротам подкатила полевая кухня, солдаты охраны отцепили ее от грузовика И вручную вкатили во двор. Ни одна живая душа к нам на склад попасть не могла! Каша из пшенного концентрата с американской тушенкой, доставляемой в страну по ленд-лизу, полевая кухня, стоящий на ней солдат с черпаком — все живо напомнило не столь уже далекий фронтовой быт. Спали мы не раздеваясь. Нам привезли матрацы и одеяла, и после двенадцатичасового рабочего дня, обменявшись очередными байками про «златые годы», мы засыпали мертвецким сном.

Шел третий день вахты. Медленным степенным шагом двигались пятерки от склада к машинам. Мы уже хорошо усвоили все требования: строго выдерживаемый порядок движения в каждой пятерке, никто не пытается переносить сразу по два слитка, перекуры — одновременно для всех и только по команде офицера охраны. Все эти строгости нас уже не утруждают. Мы забавляемся устным счетом и размышлениями об окружающих нас сокровищах. «Хватит ли одного кирпичика на всю жизнь?», «Сколько граммов золота нужно человеку на год?», «Что бы ты стал делать, если бы тебе подарили такую плиточку?». Необычность всего происходящего возбуждает, веселит нас. Мы ведь еще почти мальчишки, нам по 20 лет всего. Не каждому ведь удается вот так запросто купаться в золоте.

Сколько же его на этом складе? Наиболее любознательный из нас подсчитал, что за три дня мы перегрузили более тысячи тонн золота!

К середине четвертого дня золото кончилось. Конец вахте? Не тут-то было. Открылись двери еще одного хранилища, и перед нашими восхищенными взорами предстала новая фантастическая картина. Уйма ящиков, пакетов, коробок. Все обернуто мешковиной, прошнуровано, опечатано сургучными печатями. На каждой упаковке закреплена фанерная бирка с указанием цены. Что ни число, то волосы дыбом: 300 тысяч, 470 тысяч, 510 тысяч... Это даже и сегодня кажется многовато, а тогда, в сорок пятом, было просто неосязаемо. Оказалось, что перед нами уникальные ценности московских музеев. Теперь они тоже уедут домой.

Через несколько дней завершаем выполнение совершенно секретного задания. Шагаем по опустевшей улице Цвиллинга, мимо самого крупного тогда в Челябинске кинотеатра имени Пушкина. «Запевай!» — командует наш старшина. Голос запевалы разрывает морозный воздух. «Броня крепка и танки наши быстры, в ЧТТУ все мужества полны, в строю стоят советские танкисты — своей любимой Родины сыны».

Наконец мы у дома. Через час вся наша «засекреченная сотня» погружается в сон...

Не так давно Григорий Явлинский, а вслед за ним и некоторые другие экономисты сообщили данные о золотом запасе страны. Данные, которые раньше тщательно скрывались. Так вот, из сообщений, прозвучавших с телевизионных экранов и в газетах, стало известно, что у нас осталось всего 240 тонн золота. Эта информация буквально потрясла меня. Да, наверное, не только меня. Я невольно вспомнил обо всем, что было в Челябинске — почти пятьдесят лет назад. Как же так, тогда, после четырех лет страшнейшей испепеляющей бойни, страна располагала запасами золота, в несколько раз превосходящими сегодняшние?! А ведь золото определяет экономический потенциал государства. Значит, сейчас у нас не осталось почти ничего? Ни золота, ни потенции, ни экономики»...

Напомню, что эти строки я писал в 1992 году.

Маршал Ротмистров

Зимой 1944/45 года в училище разнесся слух, что к нам в гости с инспекционной проверкой должен прибыть заместитель командующего бронетанковыми и механизированными войсками Красной Армии маршал бронетанковых войск Павел Алексеевич Ротмистров. Стоит ли говорить, что творилось в училище?! Всюду мели снег, сбивали сосульки, посыпали песком аллеи, красили казармы, чистили пуговицы на шинелях и гимнастерках, драили сапоги.

В назначенный день у проходной выстроился наготове почетный караул, нервно прохаживались начальник училища генерал Казаков и его заместитель по политической части полковник Кирнос. Словом, готовность № 1.

Когда время прибытия высокопоставленного гостя уже истекло, а вся ожидавшая его свита начала терять последние остатки терпения, к нашему генералу с другого конца территории училища примчался дежурный и что-то ему тревожно зашептал на ухо. Оказалось, что Ротмистров решил обойти объект своей инспекции с тыла. Не воспользовавшись официальной проходной, обладавший комплекцией генералиссимуса русской армии Александра Васильевича Суворова, без затей пролез через дыру в заборе, которой пользовались только самовольщики. Но соль была не только в дырявом заборе! Пробравшись сквозь это заграждение, Ротмистров вынужден был в своих блестящих хромовых сапогах балансировать между многочисленными кучами фекалий, обильно рассеянных вдоль ветхого забора. Эти «визитные карточки» оставляли там часовые, охранявшие склады боеприпасов и ангары с военной техникой. На «разборе полетов», учиненном маршалом нашему начальству, я, естественно, не присутствовал. Но предположить его суть, как вы понимаете, несложно.

Без женщин жить нельзя на свете. Нет!

Прежде чем завершить свой рассказ о Челябинске и отметить, что училище я окончил с отличием, получив по всем предметам только «пятерки», я хотел бы поведать об одной забавной коллизии, которая началась перед учебой в ЧТТУ. По прибытии в это училище нас разместили в пригороде Челябинска, на танкодроме. Там нам предстояло пройти двухнедельный карантин. Радом с танкодромом располагались колхозные картофельные поля. Убирали их студентки Челябинского мединститута. Естественно, что по вечерам мы захаживали к ним в гости.

Там я познакомился с очень симпатичной уралочкой. Звали ее Нина Сухова. Не стану описывать подробности нашего бурного романа. Такого просто не было. Мы вскоре уехали в город и погрузились в учебу. А Нина, видимо, тоже грызла гранит науки в своем вузе. Короче говоря, продолжения знакомства не было. Но... весной 1945 года, в теплый воскресный день, мы все с восторгом наблюдали за блестящими гимнастическими выкрутасами, которые нам демонстрировал наш командир роты Налитов. За ним же из-за забора наблюдали не менее двух-трех десятков девочек, пришедших навестить своих ухажеров из числа наших курсантов. В разгар событий раздался чей-то голос: «Рафалов! Тебя вызывают!» Я подошел к забору. По ту его сторону стояла очень смущенная Ниночка Сухова, а рядом с ней ее подруга. Очень шустрая и нагловатая спутница Нины держала на руках грудного ребенка. Мне она тут же предложила полюбоваться на моего... первенца! Я опешил. К забору подошел наш капитан. Узнав в чем дело, он тут же вызвал меня к себе. Моим доводам он сразу поверил! Я был реабилитирован!

Едем мы, друзья, в дальние края

После успешной учебы в ЧТТУ, отменной сдачи всех теоретических экзаменов и довольно сложного испытания на танкодроме, где мы демонстрировали мастерство вождения и преодоления противотанковых препятствий, нам предстоял путь в какое-то танковое соединение. В какое? На этот вопрос никто отвечать не торопился. Хотя слухов о предстоящем путешествии ходило великое множество.

Наконец поступила команда «Заводи!» и наша вновь образованная колонна двинулась к железнодорожному участку, специально оборудованному под погрузку тяжелых танков ИС-3 на платформы.

Осень стояла необычно теплая, мы были одеты, обуты, снабжены всем необходимым для длительного пути. Однако в дороге погода стала меняться, и мы начали ощущать тревогу. Ведь все были одеты в летнюю одежду, а самое главное — танки были заправлены летним маслом и летним топливом. Тут же по вагонам начались разговоры, что едем мы, по всей видимости, на Кавказ.

Внимательный читатель еще, наверное, не забыл, что все годы службы в армии я не расставался с захваченным из дома атласом мира. Начинался он с подробных карт всех республик и областей СССР. Наблюдая за мелькавшими мимо окон поезда названиями городов и крупных населенных пунктов, я все время следил по карте за направлением нашего движения.

Надежды на поездку в сторону Кавказа скоро испарились, как дым от паровоза. Еще через день-два мы начали покорять просторы Сибири. В пилотках и при отсутствии теплого белья было очень неуютно.

Приободрились мы, лишь когда стали огибать величественный и необыкновенно красивый Байкал. А мороз крепчал. По дороге начали выдавать кое-какое обмундирование. Но оно уже не в силах было упасти от 56-градусного мороза, которым встретили нас Чита, Карымское, Оловянная, Борзя и 77-й разъезд.

С трудом разгрузили танки с платформ. Согреться было нечем, и в ход пошло летнее горючее — газойль, которого было по полтонны в каждой машине. Со стороны наше стойбище напоминало племя дикарей, танцующих вокруг мамонтов.

При полной неразберихе началась перезаправка машин на зимние сорта масел и топлива.

Нас тоже приодели: выдали шерстяное теплое белье, стеганые ватные брюки, телогрейки, меховые тулупы, вязаные подшлемники, меховые рукавицы и валенки.

Предстоял марш-бросок на несколько десятков километров по ночной забайкальской степи. Мороз все время держался на полусотенной отметке. Трансмиссия машин была прикрыта специальными утепленными матами. Поэтому огромный поток воздуха, пожираемого мощнейшим двигателем в 500 лошадиных сил, проходил через люк механика-водителя, продувая его до костей, и только затем шел в мотор.

Несмотря на теплую одежду, сидеть у рычагов перед открытым люком больше 10—15 минут было невыносимо. Мы вынуждены были вести танк, меняясь с младшим лейтенантом Василием Бирюковым. Так поступали и на других машинах. Тем не менее практически все механики-водители получили сильнейшие обморожения рук, ног, лица и так далее. Я очень сильно обморозил себе щеки и нос. Темные пятна были видны у меня на лице в течение нескольких лет.

Наша дивизия расположилась на 77-м разъезде, и там медленно, но верно стала налаживаться нормальная армейская жизнь. Ну а летом (правда, очень коротким) продолжался мой любимый футбол, который не только укреплял тело, но и облегчал ожидания, связанные с демобилизацией.

Минтяжмаш

Итак, самая кровавая и беспощадная в истории человечества война завершилась. Поздней осенью 1947 года я вернулся в любимую Москву.

О подробностях мытарств, которые мне довелось испытать, добиваясь демобилизации, я еще расскажу.

А пока, едва успев вместе с мамой и Юлей порадоваться своему возвращению под родной кров, мне предстояло решить главную задачу — трудоустройство!

Надо заметить, что эта проблема в те годы решалась довольно просто. В Москве были образованы специальные комиссии, которые определяли на работу возвращавшихся после службы в армии солдат и офицеров. К последней категории военнослужащих относились особенно внимательно. Листала мой незатейливый послужной список, посматривая на анкету, какая-то бойкая и уже немолодая женщина, которой, как мне казалось, очень бы подошла комиссарская кожаная куртка времен Гражданской войны и маузер на боку. Знакомясь с подробностями моей биографии, она удовлетворенно бормотала: «Так, так, боевой офицер, морской пехотинец, танкист, два ранения, член партии, имеет боевые награды, окончил среднюю школу и танковое училище с отличием. Молодец! — почти радостно констатировала она. — Какие у тебя планы?» — переходя, как это тогда было принято у коммунистов, на «ты», твердым голосом спросила моя собеседница.

«Намерен поступать в заочный машиностроительный институт, а пока хотел бы устроиться куда-либо на работу», — бодро ответил я. Открыв какую-то папку, энергичная коммунистка почти радостно предложила: «В Министерство тяжелого машиностроения хочешь? — И, не дождавшись моего ответа, продолжила: — Поезжай на Садово-Кудринскую улицу, в дом 11, там в Управлении руководящих кадров тебе все объяснят. Предъявишь им вот эту открытку». И моя благодетельница вручила мне открытку с заранее заготовленным текстом. В нее она вписала мою фамилию.

Так я стал инженером-диспетчером Минтяжмаша с окладом 1200 рублей, рабочей карточкой и еще какими-то льготами, подробности о которых уже выветрились из моей памяти.

Разумеется, тогда, в 47-м, я никак не мог предположить, что вся моя трудовая жизнь (стаж более 50 лет!) будет связана с системой Минтяжмаша.

Работа в центральном аппарате на Садово-Кудринской улице, рядом с Московским планетарием, меня вполне устраивала. Особенно казалось удачным, что у диспетчеров была сменная работа. Мы дежурили сутки в отдельном благоустроенном кабинете с несколькими городскими телефонами и почти ежечасно вели переговоры с поставщиками оборудования и материалов. К утру следующего рабочего дня готовили подробный письменный рапорт и после его отпечатки передавали руководству главка и министерства по принадлежности. Закончив смену, мы уходили домой и двое суток могли отдыхать. Это, наверное, было для меня основным удобством, ибо сразу же после оформления на работу я без всяких проблем поступил на заочное отделение МЭИ — Московского энергетического института. Нас, бывших фронтовиков, принимали тогда в вузы без конкурса. Достаточно было получить «тройки» по всем предметам. Но я был честолюбив и умудрился набрать 23 балла из 25 возможных: три «пятерки» и две «четверки».

Словом, жизнь, казалось, складывалась в высшей степени удачно. Мне было всего 23 года, я вернулся с войны живым, два полученных в боях ранения меня почти не беспокоили. У меня была вполне достойная работа, учеба и хорошие перспективы.

Я даже еще пытался играть в футбол за различные рабочие коллективы, но ранение в ногу все же давало о себе знать, и через два-три года я вынужден был уйти из команды. Правда, без спорта я не остался. Мой старый школьный товарищ, с которым мы сидели несколько лет за одной партой, Гена Митрофанов, окончив мединститут, работал в спортивном обществе «Медик». Он-то, зная о моих способностях к спринтерскому бегу, пригласил меня к себе. Два-три сезона я выступал за «Медик», а затем руководитель общества «Авангард», к которому был приписан Минтяжмаш, настоял на моем переходе в это общество «в соответствии с местом постоянной работы». Так было написано в решении легкоатлетической секции Мосгорспорткомитета. Выступая за «Авангард», я даже входил в сборную команду общества и довольно успешно участвовал во всесоюзных чемпионатах по легкой атлетике. В те годы я еще увлекался шахматами, посещал турниры и сеансы одновременной игры. На моем «лицевом счету» было несколько почетных ничьих с известными советскими мастерами: Романовским, Дуз-Хотимирским и даже с гроссмейстером Василием Смысловым. Я получил первый разряд и в достаточно представительных соревнованиях на первенство Москвы играл за «Авангард» на второй доске. На первой выступал наш капитан, кандидат в мастера Дубинский. В 1952 году я стал чемпионом Минтяжмаша, за что получил ценный приз шахматные часы, которые, прослужив более полувека, исправно работают и сегодня.

Все эти радости были несколько омрачены моими отставаниями в учебе. Еще на первом курсе я сдал досрочно две политические дисциплины, включая политэкономию, а также все зачеты и экзамены по высшей математике за два курса. Эти предметы я очень любил, и они давались мне легко. Но вот с иностранными языками и химией у меня были очевидные нелады. Я считал, что для изучения этих предметов больше нужна не голова, а место ей противоположное, которое у меня не было достаточно развито. Поэтому росли в моей зачетке многочисленные «хвосты».

Ко всему этому добавлялись грехи молодости. Потеряв, как нам тогда казалось, годы жизни на войне, мы спешили догнать время. Стремление к веселой жизни делало свое дело.

Через несколько лет, отчисляя меня из МЭИ, ректор печально сказал: «Девочки, вино, консервы никому еще в науке лавров не принесли. А жаль, судя по всему, человек вы способный».

Книга — источник знаний!

Приступая к написанию этой главки, чтобы поделиться с читателями своими размышлениями о книге и ее роли в жизни цивилизованного общества, я испытываю некоторые опасения. У меня есть основания подозревать, что отдельными читателями мои суждения могут быть восприняты как старческое брюзжание. Несмотря на это, воздержаться от нравоучительной риторики я просто не в силах. Тем более что поводов для нее более чем достаточно.

Присмотритесь к окружающей нас ежедневно людской массе, особенно к ее юным представителям. Куда бы вы ни кинули свой взор — в метро, троллейбусе, автобусе, просто в уличной толпе, — вы непременно обнаружите в поле своего зрения людей, посасывающих из открытых банок или бутылок пиво, пепси или кока-колу. Люди, читающие книги, почти не встречаются. В лучшем случае мы можем увидеть в руках попутчиков низкопробные детективы, на обложках которых красуются сцены кровавых разборок, мордобоя, стрельбы, обнаженные девицы. Люди, читающие Тургенева, Чехова, Бунина, Паустовского, практически не встречаются. Сегодня эти авторы, которые долгие годы являлись гордостью России, вышли из моды, стали неинтересны.

А мы ведь тоже любили детективы и приключенческую литературу. Ведь, по сути дела, «Таинственный остров», «Робинзон Крузо», «Три мушкетера», «Хижина дяди Тома», «Приключения Тома Сойера», которыми мы зачитывались в далеком детстве, это тоже произведения остросюжетные. Но как же они отличаются от нынешней бульварщины современных авторов! Книги нашего детства и юности воспитывали у нас хороший вкус, здоровое мироощущение, умение благородно жить и радоваться жизни. Уверен, что все это отлично понимал наш отец, который постоянно дарил мне и Юле прекрасно оформленные издательством «Академия» книги. Мои дворовые друзья и товарищи по футбольным сражениям, как правило, не отличались поведением пай-мальчиков. Но хорошими книгами мы увлекались все! К нам домой постоянно приходили ребята и брали у меня что-либо почитать. И отец, и мама всегда поощряли такой вид общения.

Конечно, как и многое в детстве, не обходилось без курьезов. Когда мы еще жили в Петровском переулке, я вдруг довольно неожиданно для себя стал обнаруживать исчезновение очень красиво оформленных книг: «Приключения барона Мюнхгаузена», «Старик Хоттабыч», «Три толстяка»... Проведенные мною поисковые мероприятия позволили выявить виновника пропаж. Им оказался мой старший товарищ, живший в нашем доме, его звали Миша Федотов. После войны, когда я вернулся домой, мне рассказали, что Миша очень преуспел: он стал секретарем райкома партии. Не помню только, в каком районе Москвы он подвизался на этой должности.

Продолжая разговор о книгах, я должен заметить, что в годы нашей молодости они были главными и основными предметами интерьеров подавляющего большинства московских квартир. А когда в нашей столице развернулось массовое жилищное строительство, многие новоселы из-за мебельного дефицита не всегда успевали своевременно обзавестись кушеткой или диванчиком, но зато их новые квартиры неизменно радовали глаз обилием книг. Ведь в те далекие годы книги печатались миллионными тиражами, стоили дешево и были всем доступны.

В нашей квартире в Петровском переулке стена кабинета отца от пола до потолка была заполнена книгами. Кроме изданий политической и экономической направленности на стеллажах стояло много художественной литературы — произведений отечественных и зарубежных авторов. Несколько приметных фолиантов прихватили с собой чекисты, проводившие обыск квартиры в июне 38-го... Отличным книголюбом стала моя сестра, которая собрала весьма солидную библиотеку, в ней хранится много великолепных книг.

Когда я учился в седьмом или восьмом классе 170-й школы, то привлек внимание преподавательницы русского языка и литературы. Звали ее Лидия Герасимовна. Не помню уж, как и почему получилось так, что она дала мне для выполнения какого-то домашнего задания свой томик из полного собрания сочинений Пушкина. Задание я успешно выполнил и получил за него традиционную «пятерку», а вот томик сочинений великого поэта бесследно исчез. Возможно, он тоже оказался жертвой меркантильных интересов будущего партайгеноссе. Так или иначе, но пропажу чужой книги я воспринял как трагедию. Не помню уже, сколько времени, носясь по букинистическим магазинам и книжным развалам, искал я эту злосчастную реликвию. Наконец очередной мой поход к букинистам в магазин, располагавшийся в проезде МХАТ (ныне Камергерский переулок), принес удачу: я вернулся домой счастливым, прижимая к груди купленный там томик Пушкина.

Узнав всю эту эпопею, Лидия Герасимовна меня корила за проявленное рвение в поиске пропажи, но любовь к книге оценила. После этого случая я почувствовал, что ее уважительное отношение ко мне стало еще ощутимее.

Особое место в ряду моих любимых педагогов 170-й школы занимала преподавательница математики, наш классный руководитель Татьяна Николаевна Пчелина. Уверен, что именно благодаря ей я так трепетно полюбил алгебру, геометрию, тригонометрию, в которых особенно преуспевал. О моем отношении к математике достаточно убедительно свидетельствуют такие факты. Еще продолжая служить в армии, я зачастую свой офицерский досуг коротал в гарнизонной библиотеке. В ней я брал математические учебники для 9—10 классов и даже по высшей математике и, принося их домой, с увлечением решал довольно заковыристые задачи, которые могли осилить лауреаты математических олимпиад.

И еще об одном своем замечательном учителе я не смею не вспомнить. Преподавал он нам историю Древнего мира. Был он необычайно красив, строен, высок. Его величественно приподнятая голова была увенчана густой шапкой вьющихся черно-смоляных волос. Девчонки смотрели на нашего историка с нескрываемым обожанием. Мальчишки слушали его тоже затаив дыхание, ибо рассказчиком наш любимец был неординарным. Мало того что наш кумир как две капли воды был похож на сотворенного Микеланджело бесподобного Давида, он еще был обладателем едва ли не самой популярной в те годы футбольно-спартаковской фамилии — Старостин!

Долгие месяцы, работая над этой книгой, я пытался вспомнить имя нашего обожаемого учителя. Увы... Склероз оказался силой непреодолимой. Простите мне этот великий грех!

Следует добавить, что трепетное отношение к книге я унаследовал от родителей и пронес через всю жизнь. Это чувство всегда помогало мне жить и работать. В 80—90-е годы, когда хороших книг просто не стало, я, выезжая в футбольные вояжи в города Средней Азии — Наманган, Андижан, Самарканд, Фергану, Джизак, Ленинабад, Курган-Тюбе, — с удовольствием посещал книжные магазинчики, где покупал книги стихов Омара Хайяма, Ахматовой, Цветаевой, Высоцкого. Иногда покупок оказывалось так много, что я шел на почту и отправлял их себе в Москву посылками. Как-то один из футбольных деятелей из Душанбе, узнав о моих пристрастиях к книгам, пустил в обиход ехидную шутку: «Все нормальные судьи уезжают от нас домой со взятками, а Рафалов с... книгами!»

Покой нам только снится

Отчисление из МЭИ меня, конечно, огорчило, но я был уверен, что учиться в институте буду.

Тем временем наступила весна 1952 года. В стране происходили странные события, узнавая о которых я старался не очень доверять слухам. Хотя спустя некоторое время на личном опыте сумел убедиться, что слухи не были лишены оснований.

Сперва я узнал, что в столичных вузах — МГИМО, МГУ и некоторых других — введена квота на прием абитуриентов еврейской национальности. Разговоры об этом диком явлений казались нам совершенно беспочвенными. Особенно невероятными они представлялись моим ровесникам, прошедшим через горнило войны, имевшим ранения и боевые награды. Но, как потом выяснилось, мы сильно заблуждались.

Мне все эти коллизии тоже были далеко не безразличны. Дело в том, что в 40-м году, когда мне исполнилось 16 лет, я по рекомендации паспортистки 50-го отделения милиции г. Москвы (оно тогда располагалось на углу Большой Дмитровки и Столешникова переулка) согласился, чтобы в графе «национальность» в мой паспорт вписали слово «еврей». Тогда рекомендовалось указывать национальность по отцу. Хотя если бы я очень настаивал, то мог бы стать в соответствии с данными мамы русским. Но я ничуть об этом не задумывался. Спустя три года, когда я уже был на фронте, у нас начали оформление новых красноармейских книжек. Так как я считался едва ли не самым грамотным в батальоне, то меня по ночам вызывали в штаб помогать писарям. Так получилось, что мою книжку начал заполнять сидевший рядом со мной писарь штаба. Увидев в старой книжке слово «еврей», он смутился и робко спросил: «Марк, а как теперь тебя записать?» Не успел я ответить, как из соседней комнаты вышел начальник штаба капитан Скорописцев. «Как еврей? — недоуменно и строго спросил он. — Все евреи сейчас в Ташкенте, а ты на переднем крае. — И, обращаясь к писарю, закончил: — Пиши: русский!»

После возвращения в Москву мне эта «шутка» Скорописцева едва не стоила партийного билета. В милиции сверили данные моего старого паспорта с записью в красноармейской книжке и подняли скандал. Дело в конце концов завершилось миром, но согласно новому паспорту я опять оказался евреем.

Теперь можете себе представить мое самочувствие, когда я впервые в жизни на себе ощутил страшную и унизительную неприязнь со стороны государственной структуры.

Ведь за все военные годы, находясь в рядах морских пехотинцев, а позже танкистов, я ничего подобного никогда и ни от кого не слышал. После великой победы над фашизмом мы и подумать не могли, что в нашу страну может вновь вернуться разгул мракобесия.

Но вузовские квоты оказались лишь первыми всходами этого омерзительного явления. Вскоре, по навету оказавшейся главной стукачкой страны Лидии Тимашук, которая написала «разоблачительный» донос в ЦК партии, были арестованы многие ведущие врачи. Среди них оказались светила-академики и известные профессора, в том числе личные врачи Сталина и его ближайших соратников. Несколько месяцев страна переживала события, получившие тогда название «дело врачей». В списках обреченных на верную смерть ни в чем не повинных людей было много евреев. У некоторых уже были выбиты (в буквальном смысле этого слова) признательные показания о якобы готовящихся ими террористических актах против членов Политбюро. Смерть неотвратимо нависла над жертвами чудовищной клеветы. Тимашук же поторопились наградить орденом Ленина...

И только смерть вождя всех времен и народов избавила служителей Гиппократа от гибели.

Бяков и Ко

А пока, весной 52-го, над страной вознесся страшный меч новоявленных инквизиторов XX века. «Чистки» начались почти повсеместно. В Москве был закрыт Еврейский театр. В нашем министерстве, да и в ряде других учреждений один за другим в небытие уходили люди разных званий и рангов, страдающих доселе не очень опасной, но распространенной болезнью — «еврейство». Был арестован и наш начальник главка Ефим Давыдович Лещинер, работавший до министерства на ответственном посту в секретариате ЦК комсомола. Через много лет я узнал от реабилитированного Лещинера, что его обвинили в материальной помощи и поддержке иностранных шпионов и изменников родины из Еврейского театра и Еврейского антифашистского комитета, окопавшихся в Москве.

На место Лещинера к нам прибыл из Свердловска новый начальник главка, снабженец Уралмаща, носивший очаровательную фамилию Бяков. Не успел еще новый начальник утвердиться в своем кресле и продемонстрировать первые признаки самодурства, как местные острословы окрестили его метким прозвищем Бяка.

Примерно в середине марта 52-го Бяков вызвал меня к себе и, наговорив кучу похвал в мой адрес, предложил перейти в нижестоящие организации на другие должности «с повышением и для укрепления партийных рядов». Без труда установив, что все эти предложения Бяки — сплошная и труднообъяснимая липа, я от его «лестных» проектов отказался.

Тогда последовательный и кристально чистый коммунист Бяков отважился на откровенный подлог. Он обвинил меня в том, что я, оформляясь в Минтяжмаш, скрыл факт ареста моего отца в 1938 году. Это была тоже очевидная ложь, ибо в первом отделе хранилась написанная мною анкета, понадобившаяся ранее при оформлении мне 2-й формы допуска с грифом «Совершенно секретно». В ней я при всем желании не мог не написать о судьбе отца.

Тем не менее 22 апреля 1952 года Бяков подписал приказ № 35 о моем увольнении «в связи с утратой доверия».

Ошарашенные очередным эпистолярным шедевром Бякова члены ЦК профсоюза работников тяжелого машиностроения тут же отправили нравоучительный ответ: «Учитывая, что решение по делу т. Рафалова не обосновано фактами, доказывающими его непригодность к работе инженера-диспетчера, решение РКК профсоюза Минтяжмаша от 15.04.52 г. отменить и рекомендовать т. Рафалову обратиться в народный суд о рассмотрении его дела по существу» (протокол № 45 от 7 мая 1952 г.).

Получив столь удобный пас от ЦК профсоюза, я незамедлительно переадресовал его в народный суд Советского района.

Теперь, вспоминая о своем донкихотстве, я отдаю себе отчет в собственном безрассудстве, а главное — в полной бесперспективности борьбы с мощной и хорошо отлаженной системой беззаконий. Тем более что тогда во главе страны еще стояли зловещие фигуры Сталина и верных ему клевретов.

Меня в значительной степени подбадривало очень хорошее ко мне отношение первого заместителя министра Владимира Федоровича Жигалина. Через несколько лет, после смерти министра Николая Степановича Казакова, Жигалин возглавил Минтяжмаш.

В те годы все министерства и госчиновники вынужденно копировали режим работы Сталина, который сидел за своим рабочим столом до четырех-пяти часов утра. Поэтому во время моих дежурств Жигалин частенько вызывал меня к себе для уточнения различных вопросов, которыми я занимался. Помню, как однажды ночью Владимир Федорович вызвал меня и сказал примерно следующее: «Меня вызывают в Совмин, поэтому поговори по «вертушке» с директором Новокузнецкого металлургического комбината Беланом и выясни у него, почему так задерживается поставка металла Уралмашу и Новокроматорскому заводу. Скажи ему, что срывается изготовление шагающих экскаваторов типа ЭШ-14/65, срочно необходимых на строительстве Волго-Донского канала». Обо всех проблемах, связанных с изготовлением мощнейших драглайнов (так называли экскаваторы ЭШ, способные заменить тысячи землекопов), я был хорошо осведомлен. Тем не менее поручение Жигалина меня сильно смутило. «Ничего, ничего, — подбодрил меня Жигалин, — парень ты молодой, дело знаешь, голос у тебя поставлен, Белан его от моего не отличит. Так что вперед!» С Новокузнецком я пообщался довольно успешно. Это дало повод Владимиру Федоровичу еще не один раз доверять мне подобные переговоры.

Иногда, когда я приходил по вызову в его кабинет, Жигалин, зная о моих спортивных пристрастиях, заводил разговор о футболе, к которому он относился с неизменным уважением. Кстати сказать, сын Владимира Федоровича уже тогда делал заметные успехи в фигурном катании, а позже даже входил в состав сборной СССР по этому красивому виду спорта.

Вернемся, однако, к более прозаическим делами времени, когда «боевой офицер, с ранениями, наградами и почти десятилетним партийным стажем, считавшийся лучшим диспетчером министерства», вдруг оказался безработным.

Терзая себя всяческими размышлениями об «утраченном доверии», я невольно вспоминал о многих фактах, свидетельствующих об обратном. В голову лезли примеры о добром ко мне отношении Жигалина, о том, как мне, офицеру-фронтовику, коммунисту, доверяли возлагать венки к гробу умершего в 1948 году А. Жданова, а в 1952 году даже стоять в почетном карауле в Доме Союзов у гроба монгольского лидера Чойбалсана. И еще о многих других делах, говоривших о доверии ко мне руководства Минтяжмаша.

Но так было, а теперь все почему-то стало изменяться. Эти изменения становились заметными не только мне. Так, в народный суд поступило письмо от моего боевого товарища, политрука гвардии старшего лейтенанта Редьки. Обращаясь к суду, он просил приобщить свое письмо к делу. В нем Редька, в частности, писал: «Я лично присутствовал на партийном собрании, когда товарища Рафалова принимали в члены ВКП(б)... Т. Рафалов никогда не скрывал, что его отец был арестован в 1938 году по 58-й статье... Все это, однако, не помешало нам единогласно голосовать за принятие т. Рафалова в члены ВКП(б), ибо каждый из нас знал, что т. Рафалов не уронит высокого звания коммуниста».

Мама чрезвычайно болезненно и близко к сердцу воспринимала мои «хождения по мукам». После каждого очередного нокдауна она очень мягко и ненавязчиво пыталась отвадить меня от бесплодной борьбы с «ветряными мельницами».

Более категоричен был дядя Гриша. Он весьма строго и настойчиво стремился выбить из моей ветреной и самонадеянной головы даже малейшие надежды на успех в противостоянии с мощной чиновничьей системой, беспощадно подавлявшей любые попытки неповиновения ей. Как-то, не в меру распалившись, дядя Гриша прошипел, мне на ухо зловещую фразу, которую я запомнил на всю жизнь: «Это тебе не в атаку с автоматом на немцев бегать!»

Не стану испытывать терпение читателей перечислением всех бумаг и справок, спрессовавшихся в толстенный том архива суда, получившего устрашающее наименование: «ДЕЛО РАФАЛОВА». (Хорошо, что тогда никто из нас не знал еще ядовитого слова: «ДИССИДЕНТ»!)

Полагаю, что любой здравомыслящий читатель уже давно понял, что свой единственный в жизни судебный процесс я безнадежно проиграл.

Возвращаясь домой после длительных и бесполезных мытарств с вновь обретенным статусом безработного, чувствовал я себя почти победителем. Почему?

Во-первых. Нарсуд 5-го участка Советского района Москвы под председательством судьи Тарасовой вынес в адрес незадачливых представителей «школы коммунизма», призванных защищать интересы трудящихся, частное определение. В нем, в частности, было предписано: «Сообщить в ВЦСПС о нарушении порядка рассмотрения трудовых споров Президиумом ЦК Профсоюза работников тяжелого машиностроения и просить дать соответствующее указание».

Далее. Мое дело растревожило душу еще одной доброй феи — секретаря ВЦСПС Клавдии Степановны Кузнецовой. Она самолично обязала заместителя министра тяжелого машиностроения по кадрам Владимира Германовича Долякова (несмотря на его отчаянное сопротивление) подписать следующий приказ по Минтяжмашу от 2 июля 1952 года: «Во изменение приказа № 35К от 22 апреля 1952 года т. Рафалова М.М. считать переведенным на работу в трест «Союзлифтмонтаж».

В отличие от всех вышеназванных чиновников (исключая, естественно, Клавдию Степановну Кузнецову) управляющий трестом «Союзлифтмонтаж» Александр Иванович Обухов был со мной предельно честен и откровенен. Он без обиняков признался, что получил строжайшее указание при всех обстоятельствах избавиться от меня. «Ты сам понимаешь, что найти какие-либо упущения на такой гигантской стройке, как

Смоленская высотка, проблем не составит. Поэтому я тебе искренне советую не дожидаться очередного подвоха и уйти самому». «Хорошо, Александр Иванович, — ответствовал я, — но вы мне хоть объясните, откуда столь неожиданно возникла такая неприязнь ко мне?» Обухов устало откинулся на широкую спинку своего кресла и промолвил: «Ну ты разве не видишь, что творится вокруг? Разве тебе ни о чем не говорит «дело врачей», разгон Еврейского театра, массовые увольнения специалистов еврейской, немецкой, кавказских и ряда других национальностей из министерств и крупных предприятий? Даже Ивана Лихачева умудрились с ЗИСа вытурить!»

Слушая проникновенные слова Александра Ивановича, я тут же воспроизвел в памяти фамилии «врачей-террористов», которыми совсем недавно гордилась медицина всей страны, а сегодня их имена с садистскими подробностями обличались всеми средствами информации... Вовси, Коган, Фельдман, Этингер, Гринштейн... И еще, видимо для большей убедительности, команду «убийц» усиливали профессорами Василенко, Виноградовым, Егоровым... Путь на Голгофу им был гарантирован.

Продолжать дебатировать затронутую тему было бессмысленно. Я поблагодарил Обухова за честное и доброе ко мне отношение, подписал бумагу, извещавшую о «собственном желании», и покинул строящееся здание будущего МИДа.

После 5 марта 1953 года

Не успел я войти в трамвай, как прямо перед моим взором раскрылась полоса главной «политобразующей» газеты, которую, причмокивая, штудировал оказавшийся передо мной мужчина. Через весь газетный простор огромными буквами вопил яростный заголовок: «ПОДЛЫЕ ШПИОНЫ И УБИЙЦЫ ПОД МАСКОЙ ПРОФЕССОРОВ-ВРАЧЕЙ». Мне почудилось, что прямо в меня уперлись дулами винтовки и пистолеты. Глаза их обладателей сверкали дикой злобой и нетерпением. Они жаждали мести. Казалось, что им было неведомо, сколько крови пролилось на полях России за годы тяжелейшей, совсем еще недавно закончившейся войны. Мне стало страшно! Такого чувства я ни разу не испытал даже на фронте во время жесточайших бомбардировок, артобстрелов, штыковых атак.

Я выпрыгнул из трамвая и, обуреваемый доселе неведомыми мне чувствами усталости, безысходности, безразличия, побрел в сторону дома.