Пи-Лин-Сы (отрывок из путевых заметок о Северо-Восточном Тибете)[57]

Пи-Лин-Сы (отрывок из путевых заметок о Северо-Восточном Тибете)[57]

Еще зимой 1884/85 года, которую я проводил в Сань-чуани, я слышал о знаменитом буддийском монастыре Пи-лин-сы, лежащем на берегу Желтой реки ниже Сань-чуани в расстоянии дня скорой езды. Мне рассказывали, что это диво природы и человеческих рук, что там все скалы иссечены пещерами и покрыты изображениями богов в таком большом количестве, что по-тангутски этот монастырь называется Шянба-бумлын; в буквальном переводе это значит: «Шянба десять тысяч», а по комментарию: «Шянба и десять тысяч других изображений». Шянба есть имя божества, которое у монголов известно под именем Майдари, от санскритского Майтрея, откуда иранский Митра. Почему по имени этого божества названа эта местность – будет видно из дальнейшего нашего рассказа.

Дорога к этому монастырю, говорили, убийственная. Нужно сначала из Сань-чуани ехать по большой дороге и потом свернуть с нее по горной тропинке, по которой мулы могут пройти только порожние, без вьюков. Другая дорога идет ближе к Желтой реке; по ней можно проехать с небольшим вьюком, но эта дорога гориста, то и дело приходится спускаться в глубокие овраги и выкарабкиваться из них на высокие горы. Третья дорога идет подле самой реки, которая в этом месте течет в узком ущелье. Первые две дороги, проходящие по высоким горам, к последней относятся, как железная дорога, проведенная над крышами домов европейской столицы, относится к дороге, идущей по мостовой. Дорога подле реки, то есть самая нижняя, считается самой опасной; она лепится по карнизам над пропастью, в которой с шумом катит свои волны большая и глубокая река, и нередко всадник или мул со всадником вместе летят в пучину и находят в ней свой конец. Безопаснее всего ехать по самой верхней, то есть по большой, дороге; она и ровнее других. Зато последний коротенький спуск к монастырю служит прескверным возмездием за льготы на остальном протяжении дороги. Словом, какую из трех дорог ни выбери, на всех одинаково можно намаяться, особенно если с собой есть какой-нибудь вьюк.

Из Сань-чуани мне не удалось съездить в Пи-лин-сы; осенью 1885 года, возвращаясь в Сань-чуань из провинции Сы-чуань, я должен был близко проезжать от Пи-лин-сы и потому заблаговременно постарался разузнать, с какого пункта на большой дороге, ведущей из города Лань-чжоу в Сань-чуань, удобнее всего свернуть к Пи-лин-сы. Оказалось, что из деревень, лежащих на тракту, ближе всех к монастырю деревенька Сун-чжя-чыр. Дойдя до нее, мы остановились в ней на ночлег с намерением на другой день отправиться в Пи-лин-сы.

Совершенно неожиданно для меня деревенька эта оказалась населенною окитаившимися монголами, совершенно такими же, какие населяют и знакомую нам местность Сань-чуань. Она основана лет десять с небольшим назад во время мусульманского восстания; прежняя родина здешних крестьян находится на правом берегу Желтой реки в местности Тун-шян, где есть несколько деревень, населенных монголами этого рода. Как все тун-шянские монголы, и жители деревни Сун-чжя-чыр – мусульмане. Поэтому наш спутник, лама Серен, уроженец Сань-чуани, несмотря на единство языка и племенное родство с жителями этой деревни, отнесся к ним очень недружелюбно. Десять лет, протекшие здесь со времени мусульманского восстания, были недостаточны для того чтобы заровнять ту пропасть, которую вырыл мятеж внутри здешняго населения. Многие герои того времени еще живы; многие лица, разоренные мятежом, до сей поры не поправили еще свои состояния; все еще целые деревни, даже города, даже сплошные округа лежат в развалинах, не говоря о монастырях и отдаленных кумирнях; многие помнят еще, какую цветущую картину представлял здешний край до восстания, и могут сравнить настоящее запустение с тем, что было.

Многие потеряли в мятеже не только свое благосостояние, но и лишились дорогих их сердцу людей; для этих потерянное было невозвратимо. Две партии в народе, правительственная и бунтовавшая, как будто только временно сложили оружие и готовы при первом поводе вновь вцепиться друг другу в бороду. Лама Серен не иначе называл жителей Сун-чжя-чыра, как ворами, конечно, заглазно. «Скажи ворам, чтоб они закрыли окна ставнями», – отдавал он приказание нашему слуге, тангуту Гендуну.

Что до меня касается, я был обрадован тем, что еще раз встретил тун-шянцев; проходя через местность Тун-шян осенью 1884 года, я не имел времени записать ни одного тун-шяньского слова, а потому в Сун-чжя-чыре я сейчас же собрал около себя толпу местных крестьян и пополнил этот пробел. Монгольское племя, живущее оседло в долине Желтой реки между городами Лань-чжоу и Уян-бу, отличается разнообразием говоров; отъедешь двадцать верст, и новый уже говор; в особенности отличаются говором монголы-мусульмане от монголов-буддистов, вероятно, по той причине, что между ними не бывает смешанных браков.

На другой день наш караван и при нем моя жена отправились далее по большой дороге в Сань-чуань, а я и лама Серен без всяких вьюков поехали в Пи-лин-сы, до которого от деревни Сун-чжя-чыр считается не более десяти ли (пяти верст). Хозяин дяня[58], в котором мы ночевали в деревне, проводил нас сажен двести от деревни, чтобы указать на башню, торчащую на одной из соседних горных вершин; около этой башни мы должны, по его словам, найти тропинку, которая сведет в овраг, а по оврагу мы прямо и попадем в Пи-лин-сы. Тропинка найдена, и мы начинаем по ней спускаться в овраг, дно которого мы видим глубоко-глубоко внизу. Это было ранним утром; солнце еще не вышло из-за гор или, по крайней мере, из-за туч, собравшихся на востоке; тень еще лежала на горах, а в овраге было и еще темнее. Спуск был дьявольский; рассказы, слышанные мною в Сань-чуани, не преувеличивали нисколько трудностей, с которыми соединено путешествие в знаменитую обитель. Иногда мулы, хотя и были порожние, потому что мы спускались пешком и вели их в поводу, по крутизне дороги не хотели идти; узенькая тропинка местами прерывалась глубоким провалом, какие часто образуются в лёссе, и была срезана покато к пропасти.

Спустившись на дно долины, мы очутились в местности совершенно особенного характера. Деревня Сун-чжя-чыр лежит между плоскими лёссовыми горами; здесь нас со всех сторон обступали высокие отвесные скалы.

По всей долине Желтой реки от города Лань-чжоу до города Гуйдун залегает формация красных песчаников и конгломератов, прикрытая сверху массою лёсса. Находясь внутри страны, подальше от значительной реки, нижней красной формации нигде не видишь; повсюду один лёсс; красная формация обнажается только у берегов Желтой реки и в долинах побочных рек. Но везде она представляет однообразные красные обрывы вроде непрерывно тянущихся отвесных стен. Здесь, в Пи-лин-сы, не то. Здесь красная стена, которая протянулась вдоль реки, разорвана поперечными оврагами и раздроблена на отдельные скалы, между которыми часто, особенно ближе к реке, встречаются удивительные столбообразные и кеглеобразные формы. Эти формы кажутся искусственными.

Кроме внешнего очертания, здешним скалам еще более придают сходство с искусственными сооружениями их гладкие, как гранит, стены. В одном месте вы видите высокую, до 20 сажен высоты, пятигранную башню; в другом – несколько таких башен как бы составляют одно общее целое; большая, средняя остроконечная вершина с прилепленными к ней кругом другими такими же остроконечными вершинами меньшей величины делают эту группу скал похожею на колоссальный храм; точно перед вами оболваненный, но не разделанный в подробностях готический собор. Проходя далее по оврагу, вы оставляете сбоку узкий промежуток между двумя высокими отвесными скалами, такой же тесный и такой же темный, как улица в старом немецком городе. В нижнем конце главного ущелья, по которому мы спускались, там, где оно выходит на долину Желтой реки, стоят две отдельные скалы вроде обелисков или колонн, оставшихся от развалившихся колоссальных ворот.

Рассказав о выходе из ущелья, я забежал вперед, потому что монастырь Пи-лин-сы стоит или, вернее, так как это теперь одни пустые развалины, стоял внутри ущелья, саженях во ста выше выхода из него. Но прежде чем перейти к описанию монастырских развалин, еще несколько слов об ущелье и его скалах. Песчаники, из которых состоят скалы, двух родов: один темный, более плотный, другой светлый, мягкий и скорее выветривающийся; чередующиеся пласты этих двух родов песчаника лежат горизонтально. Светлый песчаник во всех уровнях от подошвы до самых верхушек скал изрыт нишами разных очертаний – круглыми, продолговатыми, приплюснутыми и т. п. Эти ниши или углубления, располагаясь горизонтальными рядами, делают стены скал еще более похожими на человеческие сооружения. Кажется, перед вами поднимаются стены многоэтажных дворцов с многочисленными окнами. Для довершения иллюзии, в некоторых случаях ниши верхних ярусов приходятся против ниш нижних.

Лесу между этими красными дворцами нет; здесь гнездятся только кустарники барбариса и караганы. Вероятно, летом, когда кустарники бывают одеты зеленью, ущелье смотрит приветливее, мы же посетили его в такую позднюю пору, когда здешняя растительность впала уже в общий серый цвет. О недавно прошедшем сезоне говорили только красные ягоды, висевшие на ветвях барбариса, как будто украшения, нашитые на изношенном полинялом платье, да белые шары летучек ломоноса, подвешенные на кустах засохшей караганы и напоминавшие седые букли на сморщенном лице кокетливой старушки.

Развалины монастыря Пи-лин-сы разбросаны на обоих боках долины; тут было две обители: одна ближе к нижнему входу в ущелье, другая полверсты или более выше; в нижней считалось до 300 лам, в верхней до 200. Теперь от этих обителей остались одни только развалившиеся чуть не до основания стены. Кроме этих обителей, много отдельных келий было разбросано по всему ущелью. Многие ниши, образовавшиеся естественным путем в мягких слоях песчаника, также были приспособлены к обитанию.

Внутри обителей были, конечно, и богослужебные храмы и кумирни, но настоящие святыни этого места, и доселе привлекающие богомольцев, собраны в нишах скалы на правом боку ущелья, как я сказал, саженях во ста от выхода его на Желтую реку. Здесь весь нижний ярус скалы, поднимающийся как отвесная стена, на всем протяжении усеян нишами, разделанными человеческой рукой в квадратные каплицы. Некоторые из этих ниш находятся у самого подножия скалы, ряд других тянется выше, образуя как бы второй этаж; над этим еще третий ряд. Ко всем нишам верхних рядов были некогда устроены ходы в виде винтовых лестниц и горизонтальных галерей, но теперь от этих лестниц, галерей и балконов остались только обгорелые балки, местами торчащие из скалы, а еще чаще о существовании их свидетельствуют одни пустые гнезда для балок. Одни ниши таких размеров, что человек мог бы въехать в них на лошади; другие не более слухового окна. Всех ниш я насчитал около шестидесяти.

Если вы будете входить в ниши нижнего яруса, – верхние ряды теперь недоступны для осмотра, – вы в некоторых из них увидите статуи, иссеченные из той же скалы, из которой состоят стены ниш. Статуи некогда были покрыты штукатуркой и красками, но они остались только на двух из них. Фигуры стоячие, отделены от стены промежутками; скульптор должен был выбрать часть скалы, отделяющую теперь статуи от стен ниш. В одной удлиненной вдоль подножия стены нише, на широкой ступени под плоским сводом, лежит саженное тело спящего Будды, другими словами – Будды в нирване. Но самая важная статуя в Пи-лин-сы – статуя Шянбы. Она высечена на открытой поверхности скалы; другие фигуры скрыты внутри ниш; статую Шянбы видно из долины. Ею, можно сказать, и начинается ряд святынь, если идти по ущелью сверху вниз. Фигура бога представлена сидящею на стуле с опущенными ногами; если б не сидячее положение, это изваяние не уступило бы, вероятно, в величии известным бамиянским статуям.

Мне возможно было измерить только расстояние между расставленными ступнями ног; это измерение дало мне 8 метров; отойдя на другую сторону ущелья и поднявшись на гору до уровня, на котором находится грудь статуи, я мог судить об относительных размерах статуи; как мне казалось, длина ноги статуи от колена до ступни была равна расстоянию между ступнями, а высота всей статуи была в три раза более, чем голень. По этому расчету статуя имеет 24 метра высоты. Туземцы говорят, что в ноздрях статуи гнездятся голуби.

Ступни статуи приходятся на высоте около 3–4 сажен над дном долины; под ногами статуи была устроена терраса или насыпь, обшитая снаружи каменной стенкой; слева и справа к ногам статуи вели каменные ступени. Остатки всего этого видны и теперь. Над статуей, выше головы, с правой и с левой сторон видны пещеровидные углубления в скале; в каждом из них на высоте десяти сажен над дном долины были некогда построены висячие кумирни, к которым вели совершенно отвесные лестницы; поднявшись по одной из них, можно было по висячим балконам ходить в уровне выше головы статуи. Теперь кумирен уже нет, но один висячий балкон каким-то чудом остался в нише с правой стороны.

Шянба представлен, как я уже сказал, сидящим на троне; правая рука его лежит вдоль правого колена; левая, прижатая к животу, имеет открытую ладонь обращенною вверх; может быть, она прежде что-нибудь держала. Голова статуи, вместо шапки, покрыта бугорками, которые должны изображать куафюру. Средний бугорок, приходящийся на темени, выше других; это так называемый у буддистов «усниша»; это будто бы пучок волос; остальные же бугорки должны быть приняты, уверяют сведущие люди, за обритые волосы. Бугорки и кольцо, надетое на лбу, были покрыты позолотой. Поверхность статуи была некогда покрыта слоем глины или штукатуркой, на которой были вылеплены складки и другие части одеяния, но по большей части эта лепная работа свалилась; только на левом плече статуи остались какие-то следы ее, отливающие металлическим блеском.

Кроме этой колоссальной статуи, есть две или три небольшие, также иссеченные не в глубоких нишах, а в полунишах, так что статуи отлично видны со дна долины. Они стоят на значительной высоте над последним. Кроме статуй на отвесной поверхности скалы, местами вырезаны в виде барельефа ряды так называемых чортенов, т. е. башен-прахохранительниц.

Уцелели от разрушения только те статуи, которые высечены из камня; но здесь, вероятно, было много статуй, вылепленных из глины и частью разрушенных ударами фанатика-мусульманина, частью размытых дождями. Когда все это было в целости, когда по поверхности скалы лепились одна выше другой расписанные яркими красками и золотом кумирни, когда лестницы, подобно вьющимся растениям, цеплялись за выступы скалы и взбегали на высоту десяти сажен, и легкие балконы висели над бездной, вид скалы, иссверленной жилищами богов, был, вероятно, очень живописен. Все это было разрушено мусульманами во время восстания.

Мятежники спустились в долину со стороны деревни Сун-чжя-чыр, по той же тропинке, по которой спустились и мы; монахи защищались и обстреливали тропинку, но без успеха; мусульмане спустились на дно долины и принялись грабить монастырь; сначала перебили статуи в нижнем ряду ниш, а потом пустили по скале огонь, который по деревянным лестницам забрался к самым верхним постройкам и истребил их без остатка. Потом были разрушены храмы на дне долины, и монастырские кельи обращены в груды камней. Теперь едва ли можно надеяться, что Пи-лин-сы когда-нибудь возникнет из развалин. В настоящее время около великого Шянбы не живет ни один монах; пока я мерял богов метрической лентой, а лама Серен набожно припадал к ним висками, ни одна душа не помешала нашим занятиям. Впрочем, тангуты, отправляясь по святым местам, заходят поклониться и Шянбе. Мы видели также, что местами какой-то набожной рукой собраны в кучу валявшиеся на дороге изразцы, но к восстановлению святыни, по-видимому, и не думают приступать.

Ничто так не возмущает душу, как насилие над чужим верованием. Разрушители буддийских святынь думали, конечно, что они истребляют вредное лжеучение, но хотя бы и так, все-таки знамя, на котором написано: «Веруй только по-моему!» не может рассчитывать на сочувствие. Теперь эти поруганные святыни только подновляют своим видом озлобление буддистов против недавних хозяев страны. Буддийские монастыри – единственные пока духовные центры в Средней Азии. Все лучшее, что нарождается в населении, люди с нежным сердцем, способные к состраданию или увлечению бескорыстной идеей, жаждущие знания или чувствующие в себе влечение к умственному труду, словом, люди, которые на другой культурной степени или посвятили бы свою жизнь бескорыстному служению науке, или отдались бы какому-нибудь общественному делу, – все это здесь идет в монастыри. В них сосредоточено все здешнее знание, вся книжная мудрость. Положим, точная наука отсутствует в этих книгах, но в них подробно разрабатывается культ милосердия. Соображая это, еще менее прощаешь фанатикам, которые поджигали буддийские святыни.

В долине, в которой, может быть, и во время существования обители не было шумно, теперь было совершенно тихо. Нарушалась ли тишина каким-нибудь чириканьем птиц, не помню. Маленькая ночная бабочка, летавшая над посохшей травой, вот было единственное, оставшееся в памяти, проявление животной жизни в долине. Это было в ноябре; вместо того чтоб отродиться будущей весной, несчастное животное под ударом заблудившегося солнечного луча появилось на свет в такую пору, когда в природе все умерло, а впереди вместо тепла надо было ждать одних холодов; бедная бабочка тщетно искала цветов, на которые можно было бы присесть и покормиться, или подруг, с которыми можно было бы покружиться в воздухе.

Я попал в Пи-лин-сы в момент, когда здесь всё – и жизнь человека, и жизнь природы – было прекращено, замерло; все было руина. Монастырь лежал в развалинах; растительность увяла; мир насекомых замолк. Самая эта дикая картина, которую представляют толпящиеся в долине скалы, чему обязана своим существованием, как не деятельной тоже силе разрушения? Разве эти скалы тоже не развалины? – развалины формации, которую природа когда-то здесь созидала, и которая теперь ею же предназначена к сломке и уборке? Как идет теперь этому месту название «Долина смерти»!

Мы выезжаем из ущелья на Желтую реку. При выходе из ущелья видны развалины башни, так называемого чортена, построенного на пригорке. Теперь это просто груда камней. Дорога потихоньку взбирается на пригорок с чортеном, минует его, огибает природный обелиск, стоящий при выходе из ущелья на правой его стороне, и заворачивается направо, то есть вверх по Желтой реке, проходя по узкому карнизу на высоте двух или трех сажен над рекой. Берега реки были оживлены в это время людьми, которые с берега ловили плывущий по реке лес. После мы узнали, что это были рабочие очень известного в здешнем крае Ма-та-женя. Около развалин славного буддийского монастыря Пи-лин-сы очень кстати рассказать об этом человеке. Ма-та-жень – мусульманский ахун, который сделал ловкую карьеру во время восстания и из ахунов сумел сделаться китайским военным генералом. Ма-та-женя зовут также Ма-ахун; Ма – фамильное имя ех-ахуна; «та-жень» по-китайски вельможа, сановник, буквально: «большой или великий человек». Зовут его еще также Мо-нью-ку – по месту его родины, по деревеньке, лежащей недалеко от города Хо-чжоу.

Во время восстания этот кривой ахун явился сначала заправителем мусульманского дела в здешней провинции; он во главе мятежной шайки расхаживал по окрестной стране и не столько хлопотал о торжестве месяца над язычеством, сколько о набивании своего кармана. Его шайка разрушила и разгромила Сань-чуань; ему же приписывается разрушение Гумбума. «Все серебро Гумбума, Сань-чуани и других соседних мест в руках теперь у Ма-та-женя», – говорил мне лама Серен. В Синине, попавшем также в руки мусульман, в это время во главе местного управления был поставлен Тин-сы-ахун; это был человек справедливый по отзыву даже противников, то есть китайцев-язычников, но власть его, вероятно, не простиралась на шайку Ма-та-женя. Когда армия Цзо-гун-бу, вооруженная по-европейски, начала теснить мусульман-мятежников в восточной части провинции Гань-су и Ма-та-жень понял, что дело мусульман проиграно, он с легкой душой повернул фронт и перешел на сторону императорских войск. Он свалил весь мятеж в этой стране на Тин-сы-ахуна, который и был императорскими войсками схвачен и казнен, а Ма-та-жень, прежде громивший язычников, с тем же усердием начал усмирять теперь мусульман и получил звание «та-женя», генеральский шарик и постоянный отряд солдат для свиты.

Теперь он богатейший человек в крае, и нет здесь человека, который бы его не знал или о нем не слыхал. Он имеет дом и в Лань-чжоу, и в Хо-чжоу, и в селении Та-хо-чжа, и в своей родной деревушке Мо-нью-ку; и в каждом из этих домов у него есть жена и домочадцы. После военного гения он обнаружил и гений коммерческий; нет, кажется, отрасли торговли, которой бы он не захватил в свои руки; торговлю лесом и сплав его по Желтой реке в Лань-чжоу он монополизировал; кроме того, по всей окрестной стране, по городам и деревням, рассеяны его лавки, харчевни, дяни (постоялые дворы) и тан-пу (закладные дома). Теперь этот изменник и мятежник – видное лицо в крае, вмешивается во внутренние дела буддийских монастырей и пишет доносы или, как принято на местном официальном языке выражаться по отношению к нему, подает мудрые советы высшим управителям.

Немного проехав вверх по долине Желтой реки, мы увидели прилепленную к скале беленькую и чистенькую кумирню, а внизу под ней несколько монастырских келий. Это Шуй-лэн-дун[59]. Здесь мы заранее еще предполагали сделать небольшой отдых и напиться чаю. В кельях живет здесь пять-шесть монахов; это остатки от многочисленной братии монастыря Пи-лин-сы. Старый монах с седенькой щетинкой на черепе вышел на тесную улицу между кельями и пригласил нас войти в его дом. Дом был только что выстроен, как и все другие здешние дома; община едва начинает поправляться после погрома. Старик-лама сообщил мне, что от всей братии Пи-лин-сы найдется теперь разве человек тридцать; все они живут по разным тангутским монастырям, кто в Лабране, кто в других местах. Все ламы в Пи-лин-сы были китайцы, но это не были хэшаны, то есть не были буддийские монахи-китайцы, читающие свои книги по-китайски. Братия в Пи-лин-сы изучала тангутский язык и на нем отправляла богослужение. Поддерживалась, то есть рекрутировалась, эта братия преимущественно из китайских деревень, лежащих на юг от Пи-лин-сы, на противоположном берегу Желтой реки. Действительно, проезжая по дороге из Лань-чжоу в Хо-чжоу осенью 1884 года, я видел одну китайскую деревню, жители которой держатся буддийской религии, как монголы. Говорят, тут много таких деревень; такие буддийско-китайские деревни есть будто бы и на северном берегу Желтой реки. Мне кажется, что эти китайцы не настоящие китайцы, а окитаившияся монголы или тангуты. Сколько я видел монахов из бывшего Пи-лин-сы, мне показалось, все они были типа не китайского. Мальчик-лама, которого мы увидели в Шуй-лэн-дуне, был настоящий гумбумский банди (послушник), а сам старичок – ни дать ни взять лама из какого-нибудь монастыря в Ордосе.

Почтенный старик проводил нас в кумирню, которую мы видели в горе. Каменная крутая лестница, ступеней в сорок, ведет на террасу перед входом в кумирню. Терраса с наружной стороны кончается отвесным обрывом в несколько сажен и ничем не огорожена; но над самой верхней ступенью, по которой поднимаются на террасу, выстроены ворота, замыкаемые ключом. Здание кумирни закрывает собою две пещеры, параллельно углубляющиеся внутрь скалы; пещеры разделены друг от друга природным, довольно толстым простенком. Внутри кумирни потолок, задняя стена, боковые стены и пол – все это природная скала; только один передний фасад построен человеком и имеет вид ширм, скрывающих внутренность пещеры, вроде того, как в наших храмах иконостас отгораживает алтарь. Весь фасад состоял из изящной решетки, заклеенной изнутри разноцветной бумагой и служившей вместо окон; розетки и другие цветные фигуры показывали, что старик-лама, состоящий надзирателем кумирни и наклеивавший бумагу, не лишен вкуса и мастер располагать цвета.

Входная дверь устроена в середине фасада, как раз против каменной скалы, разделяющей две пещеры. У этого простенка, против входа, устроен жертвенник, за которым подле стены поставлено изображение какого-то божества. Вход в левую пещеру был забран деревянной стенкой, в которой была видна дверь. Старик-лама пропустил нас через нее. Мы очутились в высокой и светлой зале; отверстие пещеры гораздо больше деревянной перегородки, которая заграждает только нижнюю его половину, вверху остается большое окно, через которое зала щедро заливается светом. Здесь мы, однако, ничего не увидели, кроме когда-то расписанных и теперь полинявших стен, да лежавшего на полу ее мусора, в который мусульмане обратили живших здесь богов. Отшибленные головы, ноги, кисти рук, безголовые торсы были навалены кучами и валялись в беспорядке на полу залы и напоминали первый план батальной живописи. Когда храм опять будет приведен в порядок и вновь населится богами, он будет самым светлым ламайским храмом; все храмы, которые строит здесь сам человек, обыкновенно страдают недостатком света; маленькие окна пропускают внутрь ламайских храмов только полусвет, а потолки в них обыкновенно поддерживаются целым лесом колонн. Ламайские архитекторы не умеют строить таких величественных сводов, какой здесь устроила сама природа.

Вход в правую пещеру оставлен открытый. Потолок ее значительно ниже, чем в левой пещере. Как потолок, так и стены, несмотря на их неровности и желваки, сплошь расписаны какими-то сценами и пейзажами: тут и морские виды, и рощи, и дворцы, люди, животные, корабли и т. д. Посередине пещеры киот или стеклянный колпак, в котором помещается вылепленное из глины изображение богини Гуань-ин-пусы; оно недавно привезено сюда из Лабрана, где было исполнено по заказу для здешней кумирни. Перед богиней снаружи было повешено несколько мячиков или шариков из разноцветного шелка вроде тех, которые у нас подвешиваются к детским люлькам.

Мало этого, перед киотом устроена особая перекладина на двух столбах вроде виселицы, на которой висела коллекция из двух десятков подобных же разноцветных шаров, гармонично подобранных. За киотом Гуань-ин-пусы слышно мерное падение водяных капель в бассейн; стоя в пещере, чувствуешь сырость. Действительно, в задней стене пещеры выступает вода, сочится и каплет с нее в бассейн или естественное углубление в полу пещеры. Края бассейна приподняты над полом пещеры вершков на шесть. Это ограждение замыкает бассейн со всех сторон и не допускает воде разливаться по полу кумирни; из бассейна вода, вероятно, уходит в какие-нибудь трещины скалы, так что бассейн не переполняется. Вообще пещера опрятна, пол в ней сухой, а не покрывается слякотью, как в других подобного рода пещерах.

Лама поднес нам в медной чашечке воды из этого ключа, которая, по-видимому, считается святой или, по крайней мере, необычайной; каждый из нас сначала отпил из чашки, потом остатками покропил себя и помочил волосы на голове.

В стене над бассейном показывают природную неровность вроде ласточкина гнезда, то есть желвак или выпуклость, в верхней поверхности которой есть чашевидное или, вернее, стакановидное углубление. Оно всегда наполнено водой. С этим стаканом воды связан один обряд. Когда в Сань-чуани бывает засуха и жители желают упросить небо даровать дождь, они отправляют депутацию к Гуань-ин-пусе в Шуй-лэн-дун; депутация состоит из трех лиц: «инь-яна», то есть шамана, «тереучи» (это особый выборный, сменяемый через три года, чин, обязанность которого участвовать в обрядах, совершаемых во время грозы) и «холавыра» (тоже род шамана). Дело в том, что, по сань-чуаньским верованиям, выпадение дождя зависит от божества, которое в Сань-чуани, как и во всем Китае, называется «лун-ван».

Сань-чуаньцы говорят, что лун-ванов множество; что в каждой местности свой лун-ван; все они различно рисуются или лепятся и носят по местностям различные имена. Лун-ван Сань-чуани называется Со-чжие и изображается с красным лицом. Этот самый Со-чжие когда-то был свирепым богом, но встретился с Гуань-ин-пусой, должен был испытать на себе ее могущество, смирился, смягчился сердцем и поступил в ее ученики. С тех пор он чтит ее, как своего учителя (бакши), помнит сделанный ему урок и всегда чувствует ее власть над собой. Поэтому-то недовольные скупостью бога дождя сань-чуаньцы и ходят жаловаться на него вододательнице Гуань-ин-пусе, обитающей пещеру Шуй-лэн-дун; несколько почтенных стариков, предварительно выдержав семидневный пост, состоящий в отказе от мяса и чесноку и от ношения панталон и обуви, несут на своих плечах статую Со-чжие в Шуй-лэн-дун в сопровождении трех упомянутых выше депутатов.

Прибыв в Шуй-лэн-дун, статую Со-чжие ставят в правой пещере подле Гуань-ин-пусы и оставляют тут на целую ночь. Депутация приносит с собой глиняную флягу и шелковую нить или шнур; флягу ставят на пол пещеры подле бассейна, один конец нити опускают в описанный выше стакан в стене пещеры, другой во флягу; вода из стакана по нитке начинает медленно сочиться во флягу. Когда на дне фляги скопится несколько капель, депутация уходит в Сань-чуань в уверенности, что теперь скупой Со-чжие откроет хляби небесные; когда же действительно прольет дождь, депутация вновь идет в Шуй-лэн-дун, и капли, унесенные во фляге, возвращает в бассейн.

Положив на алтарь связку мелких медных китайских монет, поставив каждому богу по масляной лампадке, мы спустились из кумирни вниз в келью старика-ламы, чтоб поблагодарить его. Старик угостил нас чаем из жареного ячменя с молоком. Оставив ему еще связку монет, которую он ни за что не хотел принять, как плату за гостеприимство, и принял только, как дар в кумирню богам, мы распростились с ним и поехали догонять свой караван, который из деревни Сун-чжя-чыр ушел вперед в Сань-чуань.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.