«Не досталось им даже по пуле…»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Не досталось им даже по пуле…»

Представляя свою «Балладу о детстве», Владимир Семенович говорил: «Пришла пора писать мемуары. Но я никогда не буду, наверное, писать их в прозе, а будут маленькие зарисовки из моего детства… Военные годы… У меня остались только в детском мозгу…»

«Детские впечатления очень сильные, — в редкие минуты откровений признавался Высоцкий. — Я помню с двух лет — невероятно просто! — все события. Я помню, например, как… я провожал отца на фронт. Досконально… до одной секунды. Как меня привели в поезд, как я сел, сказал: «Вот тут мы поедем». Они говорят: «Ну, пойдем на перрон, там погуляем…». И вдруг я смотрю — и он уже машет платком мне… А обратно меня нес муж Гиси Моисеевны, дядя Яша, на руках, потому что я был в совершенной растерянности и молчал, что меня так обманули: я уже с отцом ехал… и вдруг они меня не взяли…»

Он то ли оговорился, то ли память подвела. Это было весной 41-го, в марте с Киевского вокзала в дальние края отбывал к месту будущей службы младший командир Красной Армии Семен Высоцкий. Впрочем, очень скоро его гарнизон, расположенный в черниговском городке Идрице, оказался в прифронтовой полосе…

И вот о том, что началась война,

Сказал нам Молотов в своей известной речи…

Необстрелянный комбат связи Семен Высоцкий вспоминал: «Первый ряд повозок с самыми необходимыми вещами, беженцы, беженцы, беженцы. Вдруг послышался гул самолетов, и начали падать бомбы…» И покатилось тяжкое отступление раздавленных неожиданным горем, оглушенных разрывами снарядов, беспрерывным воем бомбардировщиков растерянных солдатиков, не понимающих, куда они идут и будет ли конец этому пути… Но они шли и шли нестройными колоннами по пыльным, выжженным солнцем дорогам и проселкам, обходя свежие воронки, блуждали по рощам и перелескам, передвигаясь чаще в сумерках или в предрассветном тумане по сизой траве. Горький запах гари ветром уносило на восток, и он неотступно преследовал отходивших бойцов. Казалось, что отравленный, перемешанный с золою воздух оседает и в легких, и в душах. Они отступали до самой Москвы…

С первых же дней после начала войны через столицу хлынул поток эвакуированных. Из Литвы с горем пополам добралась до Москвы с двумя малыми детьми на руках жена маминого брата. Они были кое-как одеты, голодны, все в ссадинах и царапинах, всклокоченные, измученные, с застывшими, испуганными глазами. Чудом спасшиеся беженцы еще не знали, что их отца и мужа, оставшегося на границе, уже нет в живых.

В комнату Высоцких в тот день набились чуть ли не все жильцы, заглядывали соседи по площадке. С горестной обреченностью смотрели они на первых эвакуированных, предугадывая собственную скорую долю. Кинулись помогать, чем могли. Кто теплые вещи принес, кто продукты, кто игрушку для детей. Накормили, напоили чаем с прошлогодним клубничным вареньем. Жестко стиснутые испугом лица постепенно чуточку смягчились. На следующий день всей гурьбой проводили беженцев на поезд, малой скоростью отправлявшийся дальше на восток, в Челябинск.

Хрипели репродукторы, изрыгая каждодневные сводки от Совинформбюро, от которых цепенели московские улицы, немели очереди, умолкали матерщинники и сварливые хозяйки в кухнях и во дворах. Горькими были прощальные вечеринки перед отправкой на фронт, и торопливые объятия перед дверью, и томное танго «В парке Чаир распускаются розы…» («эх ты, малахольный, на войну идешь, а танцевать так и не научился!»), и последние тосты («ну, давай, батя, по последней»), и колкие бритые головы новобранцев, и самый-самый последний, прощальный, даже запредельный уже, взгляд оттуда, вполоборота через правое плечо, и запоздалое осознание того, что все уже закончилось, не успев начаться, под рев команды «Становись!»…

С июля становятся регулярными авианалеты на Москву самолетов с черными крестами на крыльях.

Нина Максимовна после 22 июня 1941 года работала в бюро транскрипции при Главном управлении геодезии и картографии МВД и занималась странным, но очень нужным делом: переводила названия городов и сел с немецких карт русскими буквами, чтобы потом их было легче нанести на наши штабные карты. Работали иногда круглыми сутками, не уходя с картографической фабрики. Куда было девать Вовку? — вот проблема. Приходилось брать с собой. Порой даже укладывать спать на сдвинутых стульях.

Володя, всегда такой шумный, активный, общительный, тут притихал, тоскливо поглядывая на спины людей, которые за столами под яркими лампами в полной тишине колдовали над какими-то большими листами бумаги. Иногда не выдерживал, срывался, куда-то убегал, и мама, глазами извинившись перед особистами за своего неслуха, бежала следом по длинным коридорам, искала сына в каких-то мастерских, подсобках, и чаще всего находила бегающим по фабричному двору или беседующим с вохровцем у проходной…

— Граждане! Воздушная тревога!

Во время ночных налетов Нина Максимовна, подхватив сына на руки, перебегала на противоположную сторону улицы, где было ближайшее бомбоубежище. Жара и духота в подвале давили, обволакивали противной влажной пеленой. Под низким потолком тусклым маячком мигала желтая лампочка, охваченная самодельной металлической сеткой. Томительные часы ожидания. Затекали ноги, слезились глаза. Но Володя не хныкал, не ныл. Нередко тревога затягивалась, дети засыпали. Когда звучала долгожданная команда: «Отбой», мама тормошила сына, и он спросонья лепетал: «Отбой — пора домой».

Домой возвращались побыстрее, чуть ли не бегом, чтобы хотя б с полчасика успеть вздремнуть перед сменой. Но куда там! Жильцы четвертой квартиры толпились в коридоре, обменивались впечатлениями о минувшей ночи. Володя крутился под ногами взрослых и время от времени вещал, подражая радиодиктору: «Граждане, воздушная тревога!»

— Вовка, стервец, накликаешь! Ну что за голосина у ребенка!

И ведь бывало, как назло, действительно взвывала сирена, и вновь все стремглав, схватив кто узелок с вещами и продуктами, кто котелок с водой, кто вязанье, кто первую попавшуюся книжку, спешили в душный подвал.

Высоцкий, спустя три с лишним десятка лет, честно расскажет о тех днях. Он приучил нас доверять ему в точности деталей, дат, адресов, имен. И оттого его стихи зачастую воспринимаются как исторический источник, как документальный рассказ очевидца:

Не боялась сирены соседка,

И привыкла к ней мать понемногу.

И плевал я, здоровый трехлетка,

На воздушную эту тревогу.

Да, не все то, что сверху, от Бога.

И народ зажигалки тушил.

И, как малая фронту подмога —

Мой песок и дырявый кувшин.

Свидетели «черных лет России» подтверждают: именно так все и было. И песок, и зажигалки, и дырявые кувшины. И грузовики ПВО, и машины пожарных, которые сновали по Москве, подвозя песок поближе к жилым домам. Домоуправы командовали жильцами, вооружая их носилками и ведрами: «Граждане, без паники и суеты! Песок тащите на чердак, там пересыпайте в ящики. А вы, гражданки, ноги в руки, — и вперед за водой. У кого что есть: ведро — хорошо, кастрюли тоже годятся, набирайте и сливайте в бочки. Пригодится в случае чего. Начали!..» Детвора была в восторге от вселенской кутерьмы, бесконтрольной беготни. И каждый норовил подсобить, становились в цепочку с взрослыми со своими ведерками.

…Порой кажется, что Высоцкий сызмальства, еще пацаном, взвалил на себя тяжкий груз:«Я всегда и навечно виноват перед теми, с кем сегодня встречаться я почел бы за честь…»И понимал:«Кто старше нас на четверть века, тот уже увидел близости и дали. Им повезло — и кровь, и дым, и пот они понюхали, хлебнули, повидали».

Через тридцать лет после Победы, на гастролях в Болгарии, он, отвечая на вопрос тамошнего журналиста, чем особенно важна для него военная тема, сказал: «Потому что это всем нам близко, всем людям… Война всегда будет волновать поэтов, писателей и вообще любых художников. Ну и самое главное: пишу как человек, который как бы довоевывает, с чувством если не вины, то досады, что я не смог быть тогда там…»

Он в разных аудиториях — целому залу или случайному собеседнику-интервьюеру, или терпеливому слушателю «намагниченных лент» — не уставал растолковывать свою природную тягу к теме войны: «…Многие люди неправильно понимают, что такое песня военная. Это, конечно, не песня-ретроспекция, это — песня-ассоциация… У меня военная семья, у меня есть погибшие в семье, как, впрочем, наверное, и у каждого из нас. Война коснулась всех. Это такая великая беда, которая покрыла всю нашу землю, и я думаю, что любого человека… она каким-то образом коснулась… Поэтому надо писать об этом, не переставая. Это просто долг каждого человека…

…Когда меня спрашивают: «Почему ты так много пишешь о войне?», и мне присылают письма разные люди, в которых содержатся вопросы: «А не тот ли вы самый Владимир Высоцкий, с которым мы под Оршей выходили из окружения?..» Нет, конечно, я не тот. Меня можно было только выносить в тот период… Но это, в общем-то, своего рода похвала. Люди считают, что песни написаны человеком, который через все это прошел. Нет. И пока есть люди, которые занимаются писанием и могут сочинять, конечно, они будут писать о войне… Если вы в них вслушаетесь, то увидите, что их можно петь сегодня, что люди — из тех времен, ситуация — из тех времен, а, в общем, идея, проблема — наша, нынешняя. А я обращаюсь к тем временам просто потому, что интересно брать людей, которые находятся в самой крайней ситуации, в момент риска, которые в следующую секунду могут заглянуть в лицо смерти, людей, у которых что-то сломалось, надорвалось, короче говоря, людей на самом краю пропасти, на краю обрыва. Шаг влево… Или шаг вправо… Как по какому-то узкому канату. И я таких людей нахожу чаще в тех временах. Вот поэтому я много пишу о войне. Пусть это вас не обманывает. Я считаю, что это нужно петь теперь, сегодня, да и продолжать в будущем…»

Любимой песней Высоцкого, по его собственному признанию, была «Священная война». Песня, с первыми аккордами которой по сей день мороз по коже бежит. Может быть, единственная из всех, которая способна поднять человека с колен, вытащить из окопа и благословить на смерть. Высоцкий сам мечтал написать что-то подобное. Песню, которую бы пели мужчины не за столом, а стоя, и не хмельными, а трезвыми, суровыми голосами.

«На братских могилах…», «Сыновья уходят в бой», «Всю войну под завязку», «Мне этот бой не забыть нипочем…», «Тот, который не стрелял…», «Штрафные батальоны» — слушаешь их, и создается впечатление, будто это окопная братва, окровавленная, злая, голодная, оглохшая от артналетов пехота, которая осталась на войне, напоследок поручила Владимиру Высоцкому написать и спеть всем эти песни.

«Мы вращаем землю» — об этой песне здорово сказал один из современников: она салюта воинского достойна. А сам Владимир Высоцкий считал символом всех своих военных песен — «Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю…»

Отец ему рассказывал: среди бойцов бытовала примета. Если перед атакой боец начинал вспоминать что-то из детства, о родных и близких или говорить о чем-то совсем уж сокровенном, выворачивая душу наизнанку, значит, чувствовал, что бой этот для него последний. На прощанье нужно было что-то оставить о себе.

Слушаешь Высоцкого и думаешь: неужто всякий раз, взяв в руки гитару, он испытывал жажду в этой постоянной гибельной исповедальности? Он сам отвечал на этот вопрос:

Я к микрофону встал, как к образам.

Нет-нет, сегодня точно к амбразуре!

* * *

Из Москвы на восток, на север и на юг бесконечным плотным потоком тянулись эшелоны. Страшное слово «эвакуация» мгновенно впечаталось в обыденный лексикон рядом с «мобилизацией», «затемнением», «воздушной тревогой», «тылом», «зажигалками», «беженцами», «броней», «временно оккупированной территорией»…

Как жить там, на новом месте, в неведомом крае, на Урале ли, в Казахстане или Татарии? Ерунда, продержимся, лишь бы подальше, подальше, подальше от ада переднего края, сберечь детей — это главное.

В двадцатых числах июля началась массовая эвакуация семей с детьми из столицы. Нина Максимовна поначалу решила: все, собираемся — и едем вместе с Севрюковыми в Казань, у которых там проживали родственники или добрые знакомые. Вместе не пропадем. Они были давними соседями, а их внучок — тоже Вовка, погодок сына, первый его дружок.

Но в тогдашней неразберихе трудно было рассчитывать только на себя. Благодаря усилиям деда Владимира Семеновича Высоцкого удалось втиснуть невестку с внуком в состав, который направлялся в Оренбуржье (тогда Чкаловская область), в город Бузулук, вместе с детским садом парфюмерной фабрики «Свобода». Володю в тот сад, кстати, какое-то время водили.

…Что творилось на Казанском вокзале?! Оглушительные, всегда неожиданные паровозные гудки, свистки, шум, мат, крики, плач, ругань ошалевших от толчеи и неопределенности людей, тюки, ящики, узлы, чемоданы, мешки. Нина Максимовна до боли стискивала ладошку сына: я с тобой.

На платформе в беспорядке был свален детсадовский инвентарь. Родители грузили в вагоны кроватки, белье, матрацы, посуду в наволочках, но казалось, эта огромная куча не тает, и конца-края этому не будет. Дети испуганно жались к родным, стараясь не мешать. Наконец погрузились, кое-как разместились, и медленный поезд двинулся на восток.

Облегченно вздохнули родители, приютившись на чемоданных завалах, опустили опухшие руки на колени. И тут кто-то из детворы первым подал голос: «Мама, пить!» И, как по команде, заревел многоголосый хор: «Мама, кушать хочу!., какать!., домой!», «Где папа?» Володя тоже захныкал, правда, всухую, без слез: «Ты обещала в Казанию, в Казанию, а сами едем в какой-то Музулук!..»

Эшелон с эвакуированными шел в неизвестность. Прошлое было отброшено, переломано и перечеркнуто, впереди зияла черная дыра. На станциях по составу ползли слухи, один тревожнее другого. И так было всю долгую неделю до Бузулука. Оттуда попали в Воронцовку (километрах в пятнадцати), главной достопримечательностью которого был спиртзавод № 2 имени Чапаева.

Какой уж там устроенный быт? Живы — и слава богу. Поселить всех семьями, разумеется, не получалось, сами воронцовские спали чуть не вповалку. После недолгих раздумий под интернат для московских ребятишек приспособили большущий старый сарай. Кому из мам повезло, те прибились к интернату — кто няней, кто воспитателем, кто поварихой, кто прачкой. Нина Высоцкая попала на завод: сначала приемщицей сырья, потом ее перевели в заводскую лабораторию. Только должности не имели никакого значения, заводу не хватало топлива — и вскоре всех мобилизовали на лесозаготовки. Рабочий стол матери заменил пень — она была учетчицей.

Москвичей определили в крестьянские семьи. Высоцкая долго вспоминала добрым словом своих замечательных хозяев Крашенинниковых. Люди оказались отзывчивые, сердечные. Первая же зима выдалась на Оренбуржье поистине уральской, с морозами под 50°, ветрами-суховеями, сшибающими с ног. К счастью, в избах была благодать, все воронцовцы славились умением ставить печи, а конопатить щели начинали тут с лета. Да и дров хватало, леса кругом.

«В свободные дни, — рассказывала Нина Максимовна, — я брала Володю к себе, мы забирались на теплую печку, грелись чаем из смородинного листа». С работы она иногда приносила сыну в «интернат» кружку молока. «Он ею всегда делился с другими детьми, приговаривая при этом: «У них здесь мамы нет, им никто не принесет». Конечно, помогал и офицерский аттестат Семена Владимировича, который приходил, пожалуй, регулярнее, чем его письма с фронта. Отец скупо писал о боях на Северном Донце, где раз за разом рвалась штабная связь, кабели полосовали и вспарывали, словно бритвой, осколки мин и снарядов, перерубались штыками и саперными лопатками. Бойцы батальона связи Высоцкого по-пластунски, животами мерили долгие километры линии связи, восстанавливая повреждения.

К новому, 1942 году работники воронцовского детского сада-интерната тайком от ребят готовили им праздник. И елка получилась нарядная, и даже Дед Мороз был с ватной бородой. Все (и Володя, конечно) плясали, пели, читали стихи. А 25 января мама расстаралась, и его пятый день рождения стал настоящим Днем рождения. Правда, вместо сахара была свекла, а вместо чайной заварки — кора черной смородины. Но ничего…

* * *

Эвакуационные будни были тягучи и однообразны. Лишь поздней весной 42-го пришла единственная радость: тепло. А с фронтов добрых вестей так и не было.

Развлекали редкие курьезы деревенской жизни. На спиртзаводе из свеклы гнали спирт на горючее для танков и самолетов, а отходы — жмых — шли на корм скоту. Однажды работница завода нечаянно крутанула не тот вентиль и не заметила, как спирт хлынул в кормовую смесь. Через какое-то время пьяные тощие коровы на слабых ногах принялись гоняться друг за дружкой, бодались, трубно мычали, лошадки, вспомнив молодость, сигали через изгороди и первобытно ржали, свиньи как свиньи — катались по земле. Несчастные бескрылые птицы — куры — пытались взлететь. Люди, шарахаясь от особо буйных, пытались унять разгулявшуюся скотину. Только спустя некоторое время безгрешные пьяницы начали засыпать на ходу, стихло кудахтанье кур, фырканье лошадей и коров… Потеха!

Нина Максимовна вспоминала: «…Во время одной из наших встреч он вдруг спрашивает меня: «Мама, а что такое счастье?» Я удивилась, конечно, такому взрослому вопросу, но, как могла, объяснила ему. Спустя некоторое время при новой нашей встрече он мне радостно сообщает:

— Мамочка, сегодня у нас было счастье!

— Какое же? — спрашиваю его.

— Манная каша без комков.

Ну, думаю, если молоко перестали разбавлять водой, значит, победа не за горами».

Вот незадача: что такое счастье? Никто не рискнет дать всеобъемлющую формулировку. У каждого оно свое… У бедного мальчика трех с половиною лет тоже. Он пытался его отыскать.

Повзрослев, определил свое: «Счастье — это путешествие, необязательно из мира в мир… Это путешествие может быть в душу другого человека… И не одному, а с человеком, которого ты любишь. Может быть, какие-то поездки, но вдвоем с человеком, которого ты любишь, мнением которого ты дорожишь…»

Миновал второй год Войны, и навалился третий.

Летом 43-го Семен Владимирович прислал в Воронцовку вызов семье. Назад, домой в Москву! Хлопоты были недолги — что там было особо собирать? Крашенинниковы говорили Нине: смородинного листа набери побольше, от простуды помогает, а грибов сушеных тебе дадим, какие там у вас грибы?..

Поезда с Урала, тянущиеся на запад, были такими же переполненными, как и шедшие сюда, на восток, два года назад. Но настроение было, конечно, совсем другое, приподнятое. Нине Максимовне досталось сидячее место. Сына пристроила на чемоданах в проходе между скамьями. Ничего, переживем.

Рельсы, казалось, сами неудержимо неслись под колеса. Тени от вагонов сливались в сплошную темную полосу. Путь и впрямь оказался втрое короче — до Москвы бывшие уральские поселенцы добрались всего за двое суток. И снова налетел на них родимый Казанский вокзал: смотрите, целы башенки! Поезд постепенно замедлял свой бег, выпуская пар из-под колес. Вот знакомый перрон. Сын с мамой прилипли к мутному окну. И вдруг Володя закричал: «Папа! Вон папа!» Семен Владимирович стоял на платформе как раз напротив их вагона. Статный, красивый, бравый боевой офицер. Как можно было его не заметить!..

Потом была Мещанская, их старый дом. Многие соседи, как оказалось, уже вернулись, а кто-то и вовсе не уезжал. Захлопали двери.

— Здравствуй, Ниночка!

— Вовка! Вы только посмотрите, какой богатырь вымахал! Настоящим кавалером стал… Вовка, ты меня-то хоть помнишь, а?..

— Яша погиб в ополчении, — плакала Гися Моисеевна.

Нина Максимовна выронила на пол сумочку с бережно хранившимися в ней все эти два долгих года ключами. Подняла, открыла дверь комнаты. И сразу дохнуло пылью, чем-то кислым. Рука безошибочно нащупала выключатель:

— Ну вот, Вовочка, мы и дома…

«В первую же ночь обнаружили, что в доме поселились крысы. Это было что-то страшное! На следующий день мы забивали все щели и дыры, приводили комнату в порядок», — вспоминала мама.

Отец, побыв с ними сутки-двое, отправился в свою часть, в горячий котел — на Донбасс.

Кстати, самую первую боевую награду — орден Красной Звезды — он получил именно за бои в донецких степях. Луганск, Запорожье, Никополь, Каменец-Подольский, Львов остались в памяти солдата не городами — рубежами, высотками, огневыми точками, а Днепр — не рекой, а водной преградой. Стратегическими, словом, объектами. Но освобожденные, города снова становились городами, а реки реками.

В конце года в Москву на излечение из Краснодара приехала тетя Шурочка, жена брата Семена Владимировича, Алексея. И как раз угодила на встречу Нового, 1944 года. Пировали втроем: Нина Максимовна, Володя и «военная тетя», как он ее сразу окрестил. Выпивали, закусывали чем Бог послал, смеялись и плакали — все пополам. Шурочка была юная, ладная, стройная, в военной форме с орденом Отечественной войны на гимнастерке, один рукав был заправлен под ремень (может быть, поэт именно ее помнил, когда писал:«И когда наши девушки сменят шинели на платьица»?..).

* * *

В июле 44-го по улицам Москвы гнали колонну пленных фашистов. А за колонной, как бы подталкивая немцев в спину, катили поливочные машины и смывали с асфальта следы нечисти. Своеобразный акт торжества товарища Сталина над поверженным врагом. А москвичи сдирали с оконных стекол пожелтевшие, пыльные полосы газетной бумаги, перечеркнувшей их мирную жизнь.

Маскировку пытался срывать я.

— Пленных гонят, чего ж мы дрожим?!

— Мам, как по-немецки «Долой Гитлера»? — обернувшись с подоконника в комнату, спросил Володя. — Ага, понял. — И, высунувшись почти по пояс на улицу, во все горло мстительно заорал: «Гитлер капут! Гитлер капут!»

Тридцать лет спустя пел Владимир Высоцкий, подчиняясь своим детским впечатлениям:

Уже довоенные лампы горят вполнакала,

Из окон на пленных глазела Москва свысока…

………………………..

И шторы — долой!

Затемненье уже ни к чему…

Отец писал с фронта по-прежнему редко и немногословно. Жив-здоров, воюю, позади Польша…

Распластавшись животами на столе, Володя с соседом по квартире Вовкой Севрюковым (тезки называли друг друга по фамилиям, и юный Высоцкий говорил Севрюкову: «Ты мне не товарищ, а брат по пятому колену») разглядывали дряхлую карту, которую мама как-то принесла с работы. «Вот смотри, Севрюков, — приговаривал Володя, — вот там мой папа, наверное». Его палец переполз через Нейсе, тут же под ним скрылись Кетцен, Виттенбург и Бранденбург. «А это Берлин, видишь?» — «Ага». — «Совсем-совсем близко, чуть-чуть осталось…»

Но за Берлином фронтовые дороги майора Семена Высоцкого легли на Прагу и Кладно. И когда в Москве уже гремел победный салют, под чехословацкой столицей«солдатиков в сердце осколком толкало», а ротные успевали выходить в комбаты, которых настигали уже послевоенные, казалось бы, пули и осколки. Гордился Семен Владимирович и всем знакомым демонстрировал книжку своего легендарного командира, дважды Героя Советского Союза Дмитрия Лелюшенко, который добрым словом и его в своих послевоенных мемуарах вспомнил: «Особую доблесть показали начальник штаба армии, генерал-лейтенант К. Упман… полковник С. Маряхин… майор С. Высоцкий…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.