Глава 1. Сокровищница
Глава 1. Сокровищница
Сведения о брожении среди туземцев стали известны губернатору еще до того, как ван Эгмонт добрался до фактории. Организованного восстания не было. Сожжение и разграбление факторий в приграничных областях колонии разрозненными группами жителей лесных деревень было делом обычным. Деревни сжигались, тех, кто остался и не убежал вглубь леса, жестоко наказывали, фактории отстраивали заново. Все шло давно налаженным порядком. Ничего особенного.
Сроки выхода из леса экспедиции уже были на исходе, и губернатор, беспокоясь за судьбу своего предприятия, приказал отправить несколько автомашин с солдатами к фактории № 201 и ждать художника.
На другой день после гибели Черной Пантеры Бубу знаками показал ван Эгмонту, что у фактории появились белые люди и какие-то необычные существа. Оро за несколько часов вывел его из леса.
Необычными существами оказались автомашины, на одной из которых художник выехал в Леопольдвилль. Через пару дней ван Эгмонт уже встретился с губернатором.
Правдиво и резко я изложил графу Кабеллю свои впечатления от экспедиции в Итурийские леса. Говорил, чувствуя себя среди страшных призраков, забывая моментами, где я и кто меня слушает. Курчавый затылок Тумбы с приставленным к нему пистолетом был реальнее, чем напомаженная голова губернатора, и о забитом безруком старике рассказывать в золоченом салоне тяжелее, чем где бы то ни было. Швырнув в лицо графу заключительные горькие и грубые слова, я, взволнованный своей обличительной речью, вскочил и, не откланявшись, выбежал вон, хлопнув зеркальной дверью. Скандального следствия, обвинения в убийстве и ареста я не боялся. Хотя со стороны губернатора месть была вполне возможной.
«Черт с ним, пусть делает, что хочет: прохвост получил оплеуху, для начала это уже неплохо. Воображаю, какую он скорчил физиономию, когда за мной с грохотом захлопнулась дверь. У него был взрыв ярости! — с удовольствием думал я. — Разумеется, мне вслед полетели ругательства и бешеный топот тоненьких старческих ножек!»
Каково же было мое изумление, когда на следующий день в мой скромный пансион явился сам личный секретарь господина губернатора и в отменно учтивых выражениях сообщил, что его превосходительство благодарит за доклад и просит, не упуская никаких мелочей, повторить сказанное в письменном виде.
— А пока что, — сообщил чиновник, — его превосходительство дал распоряжение капитану Адрианссенсу арестовать капрала Богарта и препроводить его в Леопольдвилль для строжайшего следствия, а сам капитан получил выговор.
Когда секретарь, расточая улыбки и поклоны, наконец удалился, я оторопело поглядел ему вслед, протяжно свистнул и подтянул брюки, они были куплены в дешевом магазине и по небрежности на размер больше. Ну и дела! Потом еще долго я глядел на дверь, через которую вышел чиновник.
Что за черт… Ничего не понимаю! Вот тебе и колонизатор…
Я долго стоял посреди комнаты и держал себя за нос, что у меня всегда служило признаком напряженной работы мысли. Подвох? Но в чем? Отдал под суд капрала… Непонятно, решительно непонятно. Равнодушие или злобная и мстительная ярость — это возможно, но внимание к критике и такая готовность исправить указанные недостатки? Откуда они, да еще у бельгийского губернатора? Снова и снова обдумывал ситуацию, пока, наконец, не понял: и среди колонизаторов могут быть неплохие люди. Граф Кабелль просто невероятно оторван от действительности и толком не знает, что творит за его спиной разная мелюзга. Будучи человеком жадным, из-за получения приоритета владения нефтеносными землями готовым пойти на любое преступление, он одновременно может желать и восстановления законности в том, что его лично не касается. Почему? Зачем? Для обеспечения собственного положения? Прикрываясь гуманностью легче избежать ответственности за махинации с заявками. Не все ли равно? Пусть богатеет белый губернатор, лишь бы он облегчил судьбу своих черных подданных!
И я погрузился в составление обширнейшего доклада. Приходилось не один раз совещаться с личным секретарем, который настойчиво советовал не торопиться и убеждал переписать отдельные разделы доклада, дабы не упустить ни одной подробности, так как подобный документ от незаинтересованного лица исключительно важен, он будет представлен в личную канцелярию короля. И дело продвигалось отнюдь не быстро. Тем временем стали поступать сведения, подтверждающие, что мне удалось пустить в ход машину правосудия, и материалы, подбрасываемые в ее жерло, стали механически перемалываться. Из канцелярии губернатора начали поступать справки о снятии капрала Богарта с занимаемой должности, затем об исключении его из армии и, наконец, о предании суду. Позднее поступили копии циркулярного распоряжения о запрещении частным лицам называть личные владения по своей фамилии и о переименовании населенного пункта Чонбевилль в Либрвилль, о переселении его жителей в другое место и так далее.
Стояли невыносимо жаркие дни, я писал, переписывал и снова писал. Проходило несколько дней, и ко мне поступали новые радостные свидетельства моего успеха. Нужно бороться во что бы то ни стало, порядочные люди есть всюду. Надо стучаться во все двери, какая-нибудь дверь обязательно откроется. Если взяться за дело посмелей и понапористей, то успех будет!
Я внутренне успокоился, вновь появилась жажда творческой работы, на сей раз она толкала к описанию увиденного и пережитого. Дни уходили незаметно, росла и стопка исписанной бумаги. Не возвращаться же в Париж с пустыми руками, неплохая будет книга, пожалуй, страниц на пятьсот. Две связанные между собой повести «Тэллюа, или Начало одного путешествия» и «Бубу, или Конец одного путешествия». Эти повести будут ядром книги. А затем? Последуют рассказы, которых еще нет, но они будут написаны. А заглавие книги?
Приключения в Африке — это не больше, чем острый соус, вкусная приправа для тяжеловесного блюда, которое должен проглотить мой читатель. Нужно постараться показать всем свободным и культурным людям мнимость их свободы и независимости, показать золотую нить, ведущую от их носа прямехонько к хозяйской руке. Книга будет направлена на разрушение иллюзии о самостоятельности порядочного человека и его мышления в условиях капитализма. Я должен показать: в этом мире невозможно быть нейтральным, мир разделен на два непримиримых лагеря. Волей или неволей каждый стоит на какой-то стороне боевой баррикады, и в этом обманчивость невключенчества. Но это не все. Книга должна быть направлена против равнодушия порядочного человека, поскольку равнодушие — это злейший враг свободы, радости и красоты на земле.
Да, все ясно, название книги «Цепи и нити». Да, и только так!
Цель книги и будущей жизни ясна. А вот способы достижения… Гм…
Худое лицо ван Эгмонта с резко очерченными линиями, такое решительное и волевое, вдруг нахмурилось, стало неопределенным, расплывчатым и растерянным.
Раньше ему все казалось проще и легче, как новый реформатор он мог говорить себе длинные речи с беспрестанным повторением слов «нужно», «должно», «я обязан». Но по мере привыкания к культурной жизни большого города ван Эгмонт стал чувствовать, что почва под его ногами становится все более зыбкой. «Вскочить на подножку поезда», «взять за горло» и прочие выражения в том же роде в условиях леса казались одичавшему человеку вполне понятными. Но здесь он стал уже думать в ином плане. Писать ли картину? Издать ли книгу? Издать ли альбом фотографий, может быть, рисунков?
Денег оставалось мало, по приезде в Европу их уже не будет. Вполне ясно, нужно опять работать. И как его будущие хозяева взглянут на политические выступления против капитализма, в конечном счете против них самих? Самую маленькую статейку можно напечатать только при условии, если она выгодна редактору. Кому нужны его разоблачения? Моральный уровень редакторов, издателей и книжных торговцев он прекрасно знал: это либо равнодушные люди, либо грабители. Как раз те, против кого он и хочет выступать…
Страшное смущение, растерянность и сомнение в себе постепенно овладели его сознанием. Особенно тревожил вопрос, с чего начать по приезде… Уезжать не хотелось и не хотелось ослаблять живость впечатлений африканской среды.
— Слушайте, ван Эгмонт, на кой черт вам тащиться в Европу, не повидав Верхнюю Катангу? Это кусочек Европы, но африканской! Такого чуда вы еще не видели! Да, именно чуда! Садитесь в мою машину, и махнем со мной прямо на юг. Вы водите автомобиль? По хорошему шоссе весь путь мы с вами одолеем в три дня. Решайтесь! Стоит ли здесь сидеть в ожидании вашего парохода?
Предложение бельгийского инженера де Фосса было с радостью принято ван Эгмонтом, тем более что посещение Катанги входило в его планы.
Дорога оказалась глинобитным шоссе длиной в тысячу километров. В Кассаи к Нижней Катанге она вилась по склонам гор и холмов, среди нескончаемых лесов и редких плантаций. Потом дорога стала взбираться все выше и выше, пока не вынесла нас на высоту в полторы тысячи метров, на необозримые просторы плоскогорья Верхней Катанги — выжженную солнцем степь, изредка оживляемую участками девственного леса, ветрозащитными полосами недавно насаженных эвкалиптов и полями арахиса, кукурузы, проса и сорго. Вдоль обочин дороги стеной стояла высокая слоновая трава или колючий кустарник. Как странно было увидеть сухие листья и слышать их мертвый шелест! Как непривычен день без дождя! Вечера и ночи стали прохладными, исчезла такая тягостная в Конго влажность воздуха, теперь даже дневная жара легко переносилась. Мы чувствовали себя бодро и вели машину по очереди, коротая время мирными спорами и неспешными разговорами.
Сверху, с веранды крохотной придорожной гостиницы, небольшая деревня, лежавшая у подножья холма, была видна как на ладони. Я все же вынул из чехла бинокль и молча долго рассматривал все происходящее там внизу, на расстоянии едва ли двухсот метров.
Дождя со вчерашнего утра не было, и над главной улицей деревни висело облако пыли: там возбужденная толпа жителей, галдевших и размахивающих руками, вприпрыжку двигалась за каким-то темнокожим человеком в грязном и мятом белом костюме, стоптанных белых туфлях и продавленной белой шляпе. В его руках болтался красный чемоданчик. Через каждый десяток шагов странный человек останавливался, и толпа мгновенно со всех сторон вплотную прижималась к нему. Человек ярким платком вытирал лицо, затем вынимал из кармана огромную металлическую гребенку, широким жестом фокусника снимал шляпу и минуты две-три расчесывал волосы, затем доставал из чемоданчика толстую тетрадь и карандаш, делал какую-то запись, дымя папиросой. Наконец, водружал на нос огромные черные очки и смотрел на ручные часы. Толпа в изумлении то замирала, то одобрительно гудела. Человек продвигался дальше, а потом начинал повторять все снова.
Мы сидели на крохотной веранде и завтракали, рядом стоял видавший виды, но всегда готовый к дальнему пробегу автомобиль.
— Послушайте, де Фосс, что там происходит? Ничего не понимаю!
Де Фосс усмехнулся:
— Обычная в этих краях история. Подсекают на блесну.
— Кто? Кого? Это забава?
Инженер равнодушно поглядел вниз, пожал плечами и отхлебнул кофе.
— Это рыбная ловля. Шахтер, благополучно отработавший на предприятиях нашего Горнопромышленного Союза Верхней Катанги положенный контрактом срок в пять лет, иногда получает честный расчет и бесплатное «приданое»: костюм, шляпу, ботинки и чемоданчик с разной галантереей. Потом отдел кадров забрасывает его вот сюда, в центральные районы Конго, в страну балуба. Здесь его возят по деревням в качестве приманки — парень демонстрирует населению чудеса нашей культуры. Вы видели — все сгорают от любопытства и зависти. Еще бы! Ведь сегодня это богатство находится в руках незнакомца, а завтра может принадлежать любому здоровому селянину, если только он решится в вербовочном листе напротив своего имени поставить крест, своими руками и вполне добровольно повесит себе на шею жестяной талон с номером. Потом будет и выпивка! Сейчас вербовщик поджидает вон там, в большой хижине в конце улицы — туда к нему, как к рыбаку, этот парень подведет косяк глупой рыбы. Он играет роль блесны. Все согласно инструкции, никакого насилия, все на добровольных началах. Культура? Ха! Ха! Поняли, наконец?
— Первый раз в Африке я вижу такие несомненные проявления человечности по отношению к туземцам. Неужели из родных деревень будущих рабочих везут сначала на автомашинах, потом по железной дороге, их кормят, и они спят на специальных базах. А как чисто готовится похлебка и каша! Да и порции были, на мой взгляд, достаточные… Очень отрадно, де Фосс! Такая гуманность вашему Горнопромышленному Союзу обходится в копеечку, не так ли?
— Эй, гуманист, смотрите вперед повнимательней: в траве может скрываться камень или рытвина! Сами понимаете, поломка машины на безлюдной африканской дороге длиной в тысячу километров — большая неприятность. Так вот о человечности. Помните: пока негр живет в своих природных условиях без соприкосновения с нами, он ничем не отличается от любого другого животного или насекомого, и проявлять к нему человечность просто нелепо. Но негр, повесивший себе на шею жетон с номером, переходит в разряд домашних животных, скажем, он становится ломовой лошадью с клеймом на крупе. Объективной ценности живая тварь в лесу не имеет, а эта, сидящая в вагоне, дорого обходится хозяину… Она — скоропортящийся товар, и ее приходится беречь. Доставка завербованного на расстояние в 800 или 1000 километров нашей фирме обходится, как вы изволили сказать, не в копеечку, а в 10 000 франков. Ну-ка, подумайте над этой цифрой! Как же в этих условиях не быть заботливым?
Машину вдруг тряхнуло, что-то застучало под ногами. Мы испуганно выскочили и долго осматривали шины, колеса, вал и коробку передач. Но все обошлось удачно, и после короткого перекура мы покатили дальше.
— Так почему же рабочих не набирают в Верхней Катанге, вблизи от завода?
— Их просто там нет. Верхняя Катанга — по многим причинам малонаселенный край. Потомки тех туземцев, которые здесь жили до нашего прихода, теперь работают на плантациях и полях Союза — фирме надо кормить двадцать тысяч своих черных рабочих и две тысячи белых служащих.
— Гм… Этих потомков тоже подсекли на блесну, де Фосс?
— Еще проще: у них подсекли землю. По существу, она же была ничейная. Хозяин, истощив один участок земли, переходил на другой. По генеральному договору с государством наша монополия получила право на использование десятков миллионов гектаров земли. Ковыряться с мотыгой стало невыгодно, сельскохозяйственным рабочим фирма платит почти как промышленным: те и другие ей одинаково ценны, вернее, кукурузная крупа нужна не менее, чем медь. Они взаимно связаны.
— Однако у французов и португальцев я видел другое: там силой набирают рабочих, и половина из них погибает в пути!
Де Фосс насмешливо свистнул в ответ: он свысока относился к португальцам и французам.
— Э-э, там еще слишком велик человеческий резервуар, и незначительный спрос на людей легко покрывается даже в условиях бессмысленного разбазаривания рабочей силы. Здесь не то. В Катанге потребность в людях велика, и она растет с каждым днем. В начале века наши заводы строились руками местных рабочих, но когда предприятия выросли, люди исчезли — они плохо выносили условия строительства. Поэтому пришлось набрать множество агентов, которые стали рыскать по Нижней Катанге и добывать там рабочих. В те времена контракт заключался с начальником района, а не с рабочими. Дал взятку и получил нужное тебе число голов. Гнали всех, кто попался под руку — старых, больных, лишь бы по количеству выполнить задание. Гнали пешком. Первая половина списывалась в пути, по прибытии в заводские бараки и вследствие полнейшей неустроенности быта выбывала вторая. Огромные деньги летели на воздух, а районы набора отодвигались дальше на север, и людей все же не хватало, и с каждым годом эта нехватка становилась острее. Перестроить систему набора рабочей силы вынудил рост производства. С 1928 года принудительный набор запрещен и заменен личной вербовкой. Скверный хозяин по необходимости стал хорошим. Вот приедем на завод — не то увидите! Раскроете глаза, мой мальчик!
Однажды из-за горизонта на юге показалась черная туча, вязкая и тяжелая, как раз там, куда вело шоссе.
— Наконец-то гроза надвигается! — озабоченно заметил я.
— Надвигается не гроза, а Европа! — не без гордости ответил де Фосс.
Через час солнце потускнело и запахло гарью.
Мы въехали в Катангу — сокровищницу несметных богатств: Колвези с обогатительным заводом и бурыми отвалами медной руды; Жадовилль с электролитными установками и золотым блеском чистой меди; желтый Лубумбаши с серными рудниками и очистительным заводом; Лудуга и Лу-ена, посыпанные угольной пылью; розовые от примеси марганца ручьи в Кисенге; черно-фиолетовые пирамиды урановой руды в Шинколобве, кобальтовой в Руаши и оловянной в Лубуди.
Это — Африка?
Не верится… Вдоль политых мазутом и посыпанных углем железнодорожных путей высятся разноцветные горы руды, блестят аккуратные штабеля металлических болванок, громоздятся небоскребы ящиков, бесконечно тянутся ряды железных бочек. Непрерывно отходят тяжеловесные составы, увозящие из Катанги чистый цинк, кадмий, вольфрам, тантал… С грохотом мчатся поезда — одни к морю с добытыми в Катанге богатствами, другие от моря с новыми, более мощными орудиями труда — тяжело бьется могучий пульс производственной жизни. Катанга никогда не спит, днем и ночью, в три смены работают ее заводы и шахты. Поникшие пальмы, чахлые кусты и хилая трава — все серое и черное от пыли и копоти, как закопченные склады и мастерские, как заводские корпуса и жмущиеся к ним рабочие бараки. Трубы дымят не отдыхая, и едкая сажа повисла в воздухе. В клубах красного, черного и желтого дыма устало плывет серое солнце, подгоняемое пронзительными свистками, грохотом, лязгом и глухим ворчанием машин. Во всех направлениях спешат люди в грязных спецовках, их руки и лица черны, блестят только глаза: ну, да — это Эссен или Льеж, Донбасс или Уэльс! Прокопченные пальмы, опутанные электрическими проводами, не воспринимаются глазом как признак тропиков, а чернолицые рабочие в грязных комбинезонах не кажутся африканцами: они могли бы быть немцами или англичанами, поднявшимися из угольных забоев и не успевшими помыться!
Какое удивительное богатство!
О Верхней Катанге говорить нельзя: ее нужно показать! Лишь художник в силах как следует дать представление об этом чуде! И вдруг я задумался. Это же обычные индустриальные пейзажи, я мог бы сфотографировать такие же в Европе и Америке.
Шести- и семизначные цифры годовой добычи только поражали: они громко кричали и захватывали, но ничего не объясняли. Разные руды сотнями тысяч тонн добываются на всех континентах. Ни пейзажи, ни цифры не открывали мне пока непонятного лица Верхней Катанги. Мысль скользила по поверхности, а нужно было вникнуть в самую суть этого явления… Уже потом, бессонной ночью, я вдруг понял: ключ к пониманию чуда Верхней Катанги лежит не в коллекционировании цифр и не в экзотике труда, а в людях, потому что люди, и только африканцы, сделали этот край таким удивительным. Здесь мало быть наблюдателем, нужно быть человеком и попытаться сердцем постигнуть виденное. Нужно видеть!
Днем я наблюдал, как африканские шахтеры, равнодушно надвинув на лоб шлем с лампочкой, входят в клети, чтобы нырнуть под землю на глубину двести метров, а ночью подолгу смотрел на рослые фигуры в брезентовой спецодежде, в широкополых шляпах и синих очках — как они в тучах искр ловко и умело разливали в формы расплавленный металл. На рассвете приемщик с книгой и карандашом в руке проверяет готовое литье, а вот лаборант на закате спокойно и серьезно рассматривает какую-то колбу… Это — конгомани? Это же братья тех, кто с перьями в волосах и шкурами на плечах не так давно для меня исполнял священные пляски!
«Это не старая Европа, — думал я, — это кусочек молодой Африки, и такой она будет когда-нибудь вся целиком, но как и при каких условиях это может произойти? Где сила, могущая сначала переделать африканцев, а потом дать им счастье? Неужели эти сила — англичане и бельгийцы?!»
— Наше несчастье в том, что растем мы слишком быстро и не можем рассчитывать на естественный приток из Европы всяких неудачников и пьяниц, — объяснял де Фосс, показывая в рабочих поселках выстроенные Горнопромышленным Союзом для своих черных рабочих общественные кухни, дома отдыха, больницы и детские ясли. — У нас уже почти двадцать тысяч африканцев, переделанных из земледельцев, скотоводов и охотников в армию промышленных рабочих. Собрать и объединить общими условиями труда и быта такую массу туземцев и, главное, научить их очень многому — это значит умножить фактор числа на фактор социального роста. Экономическое явление перерастает в явление социальное, а затем уже в политическое.
— У вас рождается африканский пролетариат?
— Вот именно. В Африке с опозданием на сто лет начался знакомый нам по Европе исторический процесс и с теми же последствиями. Младенец, едва появившись на свет, уже начинает пробовать силы: стачка в 1921 году, волнения в 1926 и 1927 годах, забастовки в 1931 и 1932 годах, беспорядки в 1935 году. Скверно, а? Чуть не каждый год социальные конфликты… Будущее будет еще более сложным. Разумеется, мы это понимаем и кое-что предусмотрели, — де Фосс многозначительно подмигнул, кивнув на несколько белых домиков.
— Это индивидуальные семейные квартиры.
— Вы собираетесь к этим нескольким домикам пристроить еще девятнадцать с половиной тысяч?
— Мы не так глупы, мой милый. Производство требует пока две сотни технически квалифицированных специалистов — мастеров, лаборантов, учетчиков, приемщиков. Для них мы и строим такие домики. Только им одним мы создадим условия, похожие на наши собственные. Но потребности растут. Будет время, оно уже недалеко, вот здесь, в Кипуши, вместо трех с половиной домиков будет стоять три с половиной тысячи. В них будут жить черные аристократы. Эта прослойка будет предана нам душой и телом. Она всегда будет разъединять недовольную рабочую массу. Понятно? На нее мы и будем опираться. Черный цвет их кожи будет работать на нас, белых. Если ломовая лошадь осваивает чтение, письмо и счет, она перестает быть животным и становится человеком! Вот тут-то нам и потребуется столь вами обожаемая гуманность, и нами созданного человека необходимо сразу же перетащить на нашу социальную сторону. Видите? — де фосс глазами показал на кусты, позади которых щебетала стайка чистенько одетых черных ребятишек под надзором няни в белом халате.
— Мы выращиваем новых людей Африки, как фермер растит породистых цыплят. Наши черные рабочие деньгами получают лишь жалкий прожиточный минимум, а вот услугами мы им выплачиваем еще столько же, если не больше. Почему? Потому что в Верхней Катанге мобильные людские резервы — бемба и балунда — давно исчерпаны, сейчас мы подвозим сюда балуба из Нижней Катанги и Кассаи, но и этого становится мало. Заводские вербовщики теперь работают уже в районе Ломами, где я встретился с вами, то есть на границе Экваториальной провинции. Наши кадровики подумывают уже о массовом наборе рабочих в Уганде и Танганьике, там из черного населения едва освоено процентов тридцать. В порядке профилактики наши рабочие несколько раз в год проходят медицинскую проверку, и их лечат. Им дают отдых в специальных домах и сытно кормят. Но, чтобы у них от самомнения не закружились головы, мы постоянно в той или иной форме делаем им напоминание. Например. Балуба и баконго, конголезцев и угандцев помещаем в бараках вперемежку. Хи-хи-хи!
Я с недоумением посмотрел на собеседника.
— Что в этом смешного?
— Месяц тому назад здесь, в Кипуши, во время очередной племенной драки было зарезано бритвами около пятидесяти человек!
Я задумчиво вертел в руках случайно купленную брошюру о Катанге. Де Фосс, внимательно взглянув на меня, снова заговорил:
— От этой резни финансовому отделу убыток. Отделу кадров — беспокойство, но нашему с вами делу, делу белого человека, желающего культурно и спокойно жить в Африке, — прямая выгода.
— Да неужели? Почему же?
— Нас здесь мало — раз. Мы не кровожадные звери и просто желаем, чтобы черномазые своим трудом обеспечили нам возможность болтаться на автомобиле по колонии, осматривать заповедники и готовить материал для прогрессивных книг об Африке — это два. Хотите еще, милый ван Эгмонт?
— Довольно.
— Теперь я вижу, что вы меня поняли, — де Фосс повернулся к черным детям, все еще чинно игравшим под надзором величественной няни в чепце и форменном белом платье, — в заключение моего показа Катанги я покажу вам самое главное. Заметьте себе, ван Эгмонт, главное!
Он глазами выбрал наиболее взрослого мальчика, стоявшего поодаль с книгой в руке. На мальчике сиял чистенький белый костюмчик с тщательно отутюженными складками. Заметив, что два белых господина смотрят на него, мальчик вежливо приподнял полотняную шляпку, поклонился и сказал:
— Добрый день, месье!
— Подойди сюда, мальчик! — кивнул ему де Фосс.
Мальчик подошел и снова вежливо приподнял шляпку и повторил:
— Добрый день, месье!
Де Фосс прощупал его взглядом с ног до головы.
— Тебя хорошо покормили в интернате?
— Да, месье!
— Что ты читаешь? Покажи-ка книгу!
Мальчик послушно повернул книгу обложкой вверх. С обложки на нас смотрел симпатичный конопатый проказник с рыжими вихрами, торчавшими в стороны вокруг головы на манер солнечных лучей, и задорно улыбался. Внизу стояло название: «Детские годы Наследного Принца БОДУЭНА».
— Я читаю книгу о нашем любимом принце, — ровный голосом, как на уроке, произнес мальчик.
— Нравится?
— Да, месье. Очень. Мы любим нашего принца! — лицо мальчика решительно ничего не выражало.
— Ну иди, мальчик. Спасибо!
— Добрый день, месье, — мальчик приподнял шляпку, поклонился и степенно, как взрослый, отошел в сторону.
— Видели? Рассмотрели?
— Да, конечно!
— Запомните его, ван Эгмонт! Это ваша встреча в Африке — самая замечательная!
— Кто этот мальчик? — изумился я.
— Это новый человек Африки!
В Жадовилле я зашел в рабочие бараки. Теснота. Ни одного больного и много пьяных. Я стоял один, насквозь пронизываемый взглядами, потом вышел, вобрав голову в плечи, точно в ожидании удара в затылок. Удара, конечно, не было.
За грудой строительного материала увидел опрокинутую телегу, на ней сидящих рабочих: один читал затрепанную газету, другие зачарованно слушали перевод. Потом зашумели и заспорили. Говорили на языке банту, но до моего слуха долетело несколько французских слов, как видно, заученных недавно, новых — «коллективный договор», «страхование», «забастовка»…
«Нет, — подумал я удовлетворенно, — медицинская помощь для взрослых и сладкая кашка для детей — это не великодушная подачка и даже не рациональное отношение к людям труда, господин де Фосс! Это боевая добыча, силой вырванная африканцами из лап их хозяев. Да, именно хозяев, но не владельцев, как это было еще совсем недавно. Больше того: эти черные люди в спецовках — не просто африканцы, а заводские рабочие, и этим все сказано. Пролетарии! Сегодня они вырвали кашку, а завтра вырвут ключи от здешней кладовой несметных богатств.
Им не хватает только одного — руководства. Явится оно, и Катанга станет свободной, и свободным будет все Конго, себя и своих собратьев, тех, кто сегодня еще в перьях и шкурах, освободит рабочий с газетой в руке!»
— Его святейшество папа весьма обеспокоен ростом социального недовольства среди наших рабочих, — задумчиво говорил темнолицый аббат Нкото. Он только что прибыл из Леопольдвилля, и я долго добивался возможности наедине поговорить с ним. — Поэтому особое внимание верховный пастырь уделяет выдвижению священнослужителей из конголезцев — вот таких, как я. Именно на наши плечи возложена благодарная обязанность внести спокойствие в смятенные души африканцев, оторвать их от земных волнений и вернуть к Богу. Это великое и почетное задание. Мы его, конечно, выполним.
Дородный и красивый аббат скромно опустил глаза, его лицо все еще светилось гордостью и довольством. Я напряженно слушал: этого он никак не ожидал. В церковном саду было тихо, лишь сонно жужжали насекомые, да доносился скрежет какой-то машины — невдалеке шла стройка.
— Вы так горячо обвиняете бельгийцев в жестокости, а нас, цивилизованных конголезцев, в каком-то предательстве наших национальных интересов. И напрасно! Нет, нет, господин ван Эгмонт, вы этого мне прямо не сказали, я это понимаю, но такое заключение само собой напрашивается из всего хода ваших мыслей: англо-бельгийцы — эксплуататоры, значит и мы, их помощники, — тоже эксплуататоры или, по крайней мере, прислужники. Это не верно!
Он остановился. Подумал и веско продолжал:
— Экономический и культурный рост и у вас в Европе сопровождался многими отвратительными явлениями, все дело только в том, что у вас этот процесс растянулся на сотни лет, и поэтому все накладные расходы теперь стали малозаметными. Наша страна не идет к культуре, она прыгает в нее головой вниз: земледельцы и охотники в течение нескольких лет превращаются в рабочих, а вожди и знахари — в предпринимателей. Человеческие души в огне такого фантастического перерождения неизбежно сгорают! Это так естественно, господин ван Эгмонт! Строя заводы для себя, бельгийцы в конечном счете строят их и для нас. Я — не агент иностранцев, я — конголезский священник, преданный душой и телом бельгийцам потому, что они раз и навсегда меня самого поставили на путь, по которому идут все культурные люди Европы. Если я — агент, то самого себя, моей семьи, моего общественного круга. Мой старший брат — крупный торговец фруктами; мы происходим из бедного местного племени бемба, но брат женат на дочери одного из выдающихся вождей балуба. Балуба до прихода бельгийцев имели могучее государство, и тесть моего брата — влиятельный феодал, человек знатный и богатый. Мой младший брат сейчас учится в бельгийском университете. Мы не о бельгийских интересах печемся, а о своих собственных, конголезских, об интересах родины, поймите, мсье ван Эгмонт! Мы — патриоты! Конго и Бельгия — это одно и то же: ведь мы — лучшая часть нашего народа, единственно образованная его прослойка, мы имеем право на руководство, не так ли? Мы те, из числа которых когда-нибудь будут выходить архиепископы, министры, миллионеры и ученые.
Аббат замолчал, строго посмотрел на меня и твердо, с убеждением закончил:
— Англо-бельгийцы и просвещенные конголезцы — это не две силы, а одна. Второй силы здесь нет!
— Мы — вторая сила в Верхней Катанге!
Мистер Джон Гопкинс ван Ларт ласково улыбнулся и провел пухлой ручкой по лакированной поверхности стола так, как будто бы любовно гладил своего собеседника и Верхнюю Катангу.
Голливудские фильмы изображают американских инженеров, работающих в диких дебрях где-то за границей, как рослых, сильных и грубых парней. Заместитель директора американских урановых разработок в Шинколобве был мал ростом, бледен и толст, но зато источал доброту. Ван Эгмонт сидел в его затемненном кабинете. Они пили холодное пиво, и американец развивал приезжему художнику и будущему автору книги о Конго свои мысли о перспективах развития Африки вообще и этой колонии в частности.
— Да, не удивляйтесь! — приятно склонив лысую голову набок, говорил ван Ларт. — Мы здесь вторая и в будущем ведущая сила. По моей фамилии вы сами видите, что мой отец был бельгийцем, а мать — англичанкой. Я — надлежащий человек на надлежащем месте, чтобы быть и представлять в Верхней Катанге Америку, страну, тысячами нитей связанную и с Бельгией, и с Британией: американский бизнесмен в Конго — друг среди друзей. Таково положение сейчас. А тенденции? На кого работает время? В экономике, мистер ван Эгмонт, оно всегда работает на самого сильного, а это значит — на самого богатого! Капиталы Горнопромышленного Союза уже сейчас достигают полумиллиарда долларов, лет через тридцать они перевалят за миллиард. Гора денег, а? Еще бы! Но дядя Сэм, сэр, еще богаче, его могущество растет быстрее, чем объединенные силы англичан и бельгийцев, и на определенном этапе нашим сердечным друзьям окажется выгоднее включить нас в свой союз, а потом, может быть, передать нам на хранение ключи от своей подземной сокровищницы. Не поднимайте так удивленно брови! Где вы храните деньги, мистер ван Эгмонт?
— В банке, сэр.
— И какой банк вы предпочитаете?
— Самый мощный, он надежнее.
Американец долго молчал, улыбался и кивал головой: он как будто еще слышал тающую в воздухе соловьиную трель.
— Я так и думал, — наконец подтвердил он, — когда-нибудь то же подумают и наши друзья: они не глупее нас с вами. Приятно иметь всякого друга, но еще приятнее иметь среди друзей могучего великана. Ведь так, а? Все дело в динамике развития. Время всех нас ведет доброжелательной, хотя зачастую и жесткой, рукой. Великан ненароком может и больно толкнуть, но у него широкая спина, и за ней удобно прятаться. Однако это не все. Вы, мистер ван Эгмонт, происходите из старой страны — Голландии, англичане и бельгийцы также полны предрассудков, выраженных в колониальных порядках. Положение наших друзей в отношении африканцев очень сложное. С другой стороны, Америка никогда не имела колоний — это демократическая и свободная страна, она с чистыми руками приходит в Африку.
Сэр, посмотрите на Южную Америку! Именно там особенно видны плоды нашего общеполезного труда. Мы приобщаем к нашему образу жизни сто пятьдесят миллионов людей, давая им работу! В Южной Америке даже самое маленькое государство имеет свой национальный флаг и всегда им размахивает, но самый большой, обратите внимание, сэр, там всегда наш! Самый большой небоскреб там — всегда наш! Вот вам идеал и вот вам перспектива: поверьте, Африку ожидает судьба Южной Америки!
Мы всем защитники и всем друзья, мы — вторая сила в Верхней Катанге, а третьей здесь не бывать!
— Мсье ван Эгмонт! Вставайте! Скорее! На ремонтном началась забастовка!
Сквозь сон ван Эгмонт слышал голос врача Рообрука и чувствовал, что его трясут за плечи. Вчера номера в гостинице оказались занятыми, и художник устроился на ночь на веранде заводской больницы. Вечером он с доктором долго и горячо спорил и несколько раз сказал, что очень хотел бы увидеть настоящую африканскую забастовку. Сказал вечером, а уже утром подвернулся такой великолепный случай!
Было уже часов восемь утра, когда они энергично зашагали к ремонтному железнодорожному заводу. По дороге врач успел сообщить: забастовка будет мелкая, скучная и недолгая. На маленьком заводике разгорелся спор из-за порядка оплаты сверхурочной работы.
Площадь перед заводом и заводской двор были еще пусты. У открытых ворот скучали человек двадцать белых полицейских с винтовками в руках и офицер.
— Даже ворота не заперты! — сердито сказал художник, словно чем-то разочарованный. — А где же штрейкбрехеры?
Рообрук захохотал.
— Успокойтесь! Здесь Африка! Штрейкбрехеров у нас нет и не бывает — для этого нужно иметь безработных и резервную армию труда: наскоро привезенный из деревни земледелец не может заменить металлиста, а металлисты бастуют. Здесь специалистов про запас не готовят, это опасно. Да и локаут здесь также невозможен. Вот вам характерные черты африканской забастовки! Как видите, ворота не заперты, потому что забастовка экономическая. Пошумят, поторгуются и договорятся, обе стороны друг в друге нуждаются. Слышите галдеж? Это вчерашние бунтари идут из бараков на поклон к дирекции! Только диким шумом под окнами вначале подготовят свои позиции. Они это любят. Ну смотрите!
Гул толпы, слышавшийся уже несколько минут, быстро нарастал, превращаясь в нестройный рев. Полицейские лениво бросили в сторону сигареты и приготовились. Врач и ван Эгмонт отошли в глубину двора. За забором показалась толпа. В просвете ворот выстроилась цепочка спин полицейских, дальше бурлила плотная масса рабочих, десятки курчавых черных голов, сотни гневно вскинутых рук, и над всем этим плакат — старое брезентовое полотнище, наспех привязанное к двум бамбуковым шестам. Между пятнами нефти и рваными дырами на брезенте в беспорядке были рассыпаны корявые буквы, можно было с трудом понять смысл надписи: «НЕТ — БЕЛЬГИЯ, СВОБОДА — ДА!»
Офицер тоже понял надпись.
— Назад! Назад! Оторвитесь от толпы! — заревел он сквозь невероятный шум своей команде. — Живо! Вглубь двора! Лезьте в окна!
Полицейские повернулись и под градом насмешек побежали через двор к окнам завода. У ворот толпа остановилась, вполне довольная легкой победой. С улицы, сзади, напирали сотни людей, дети и женщины все же протиснулись вперед. И только тогда из окон грянул залп.
Все последующее потом вспоминалось с удивительной ясностью — команды и выстрелы, крики и проклятия, отчаянные попытки стоявших впереди людей отодвинуться назад. Десяток людей повалились. Четверо раненых, прежде чем упасть на грязный асфальт двора, сделали вперед несколько шагов. Через них потащили назад уроненный ими же плакат, но полицейские захлопнули ворота, полотнище повисло между их створами. По дырам и пятнам нефти, по косой и безграмотной надписи теперь наискось протянулась полоса свежей крови…
В эту ночь я, потрясенный, не спал, делал наброски сцен забастовки, и они удавались. Рождалась серия рисунков, которая должна показать историю конголезца, затянутого в жестокую производственную машину, начиная от ловли на блесну в лесной деревушке и до гибели у заводских ворот с плакатом в руках. Серия будет называться: «Нет — Бельгия, Свобода — да!». Легко работая карандашом и кистью, я думал:
«Напрасно дирекция объясняла все случившееся горячим темпераментом конголезцев, и стреляли полицейские не из-за бесчинства забастовщиков. Толпа вела себя очень смирно. Через ночь экономическая стачка быстро переросла в политическую демонстрацию. Повинен не темперамент туземцев, а замусоленная газетка, иногда попадающая в руки черных пролетариев. В нее стреляла полиция, в этого невидимого организатора, то есть в пробуждающееся политическое сознание африканцев. Она стреляла в политическую идею — идею Освобождения! Да, Верхняя Катанга — это сокровищница, но не только минеральных богатств! Это, прежде всего, сокровищница новых людей, которым суждено бороться, умирать и побеждать! Серый брезент плаката сами колонизаторы поливают рабочей кровью, и он неизбежно станет красным знаменем…
Третья сила в Африке есть, и только ей одной принадлежит будущее!»
Голым людям в лесу свободы не добыть. К людям в кожаных фартуках, стоящим с защитными очками на носу у пылающих горнов, ван Эгмонт подойти не смог, не сможет и в будущем: шорты и шлем в рабочих бараках мешали не меньше, чем в Итурийском лесу.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.