Глава 10. При дворе короля Бубу
Глава 10. При дворе короля Бубу
Ручка была маленькая и грязная, она могла принадлежать только пигмею. Ее появление на моем плече не представляло ничего опасного или удивительного, теперь пигмеи стали моими друзьями и союзниками, но бесшумное проникновение человека в мое убежище, которое я считал надежно замаскированным и абсолютно недоступным, куда я сам забрался с большим трудом, два раза упав и двадцать два раза уколовшись о колючки или зацепившись за них платьем, было совершенно непостижимым! При мне находилось два карабина и три сотни патронов, и я был уверен в своей маскировке и недосягаемости. Разумеется, меня вполне могли обнаружить, и при попытке взять живьем я положил бы всю деревню, стреляя на треск сучьев. И вдруг какой-то карлик бесшумно проник в мою твердыню и сзади взял меня за плечо! Я порывисто вскочил и обернулся, сжимая в руках оружие. Передо мной стоял Оро. Я сразу же узнал его по лысинке на темени. Пигмей улыбался и застенчиво переминался с ноги на ногу, видимо, он не знал, как начать разговор.
— Ты как сюда попал? — спросил я шепотом. — Что тебе нужно?
— Иди за мной! — жестом ответил он и потянул меня за рукав.
— Куда? К Бубу? — я указал на свою голень и сделал болезненную гримасу.
Гонец кивнул головой и махнул рукой в направлении лесной чащи.
«Рабинович, вы могли бы залезть в бутылку? А как я оттуда вылезу?» — вспомнив этот короткий, но выразительный еврейский анекдот, я внутренне улыбнулся. Поглядим, как пигмей выберется из моей западни! Больших деревьев над моим укрытием нет, и сюда спрыгнуть с ветки гонец не мог… Как же голый человечек полезет через колючки? Увидим… В моем распоряжении день, ночь и утро — почти двадцать часов. Негры боятся пигмеев и лесных дебрей, самое безопасное для меня место — становище Бубу. Почему бы мне не нанести визит королю и не провести день или два при его дворе? Это же входило в ваш план, не так ли, мистер Сноб? Говоря серьезно, почему не познакомиться с жизнью коренных обитателей этого удивительного леса? Самый последний негр считает себя человеком, а вот пигмеев он считает животными, близкими к обезьянам, о полковнике Спааке и вспоминать нечего… Я видел Серый ад и его обитателей, теперь вспоминаю о них только с уважением и любовью. Не повторится ли эта история и с Зеленым адом? Э-э, теперь я стал куда осторожнее…
Туго набил патронами две сумки, сунул в карманы спички, компас и два медицинских пакета с бинтами, взял в руки заряженный карабин и сказал:
— Я готов!
Повернулся, но в укрытии уже никого не было, и я полез сквозь колючие ветви и торчащие сучья. Карабин и сумки цеплялись за каждый сук, и каждая колючка норовила сделать дыру в моей новенькой рубахе. Когда, наконец, я с проклятиями выбрался на поляну, то увидел Оро, сидевшего на зеленой травке. Он был спокоен и свеж, и, как мне показалось, пока я утирал ручьи пота и переводил дух, осматривая новые ссадины и уколы, с удивлением смотрел на меня.
Мы вернулись на пожарище. На столе в складе я взял лук и стрелы и вернул их хозяину, потом выволок мешок с солью, показав соль Оро, и дал ему горсть. Пигмей мгновенно сунул ее в рот и стал с удовольствием сосать, спросив жестами — не хочу ли я подарить эту драгоценность пигмеям? «О-го-го!» — восторженно крикнул он на мой кивок и уже повернулся к лесу, но я опять зашел на склад, отобрал стеклянные бусы, штуку пестрой ткани и несколько пачек сигарет. Пачки и сверток сунул ему в руки, взвалил мешок на спину, и мы напрямик, без дороги углубились в лес.
По гилее тащить тяжелый мешок с солью, две сумки с патронами и карабин не так-то просто. Грязь скользит под ногами, зелень не дает разглядеть дорогу, и лианы цепляются за ноги и мешок. После двух падений я передал оружие и амуницию пигмею, потащив только мешок. Стало легче, лишь теперь я оценил труд носильщиков. Как же они тащили на головах тяжелые тюки и сотни километров шли босые по этим дебрям? С меня сошло потов десять, в конце концов силы иссякли и вместе с ними — энтузиазм. Лес казался мне ужасным, а моя затея — пустой фантазией. Жалко бросать соль, но что поделаешь… Едва я жестами объяснил, что хочу идти дальше без мешка, пигмей заволновался. Бросить такую уйму соли?! Оро долго не понимал причину, потом разгадал мои жесты. Подумал, почесал курчавый затылок, отдал мне коробки, свертки и карабин. Лук повесил на шею, стрелы взял в зубы, а тяжелый мешок, кряхтя от натуги, взвалил себе на загривок. «Свое оружие не отдал! Недоверчивый маленький черт!» — подумал я.
Нужно было видеть человечка ростом с десятилетнего мальчика и с такой ношей! Я уже перевел дух и готов был снова тащить соль, она же была моим главным подарком и источником живейшей радости, но решил посмотреть, что будет дальше. Пигмей с мешком соли в этом сказочном лесу казался мне карликом Миме с мешком золота. Я хотел полюбоваться этой картиной и решил, как только у него подкосятся ножки, подхватить ношу. К моему величайшему удивлению, Оро тащил мешок быстрее и лучше меня. «Как это поразительно!» — удивлялся я. Я шел сзади и наблюдал. При моем высоком росте грудь, плечи и мешок находились как раз на высоте разветвления кустов, то есть пучков колючих ветвей и плотной листвы. Иглы не давали возможности продвигаться, а листва мешала впереди видеть почву. Не видя под ногами земли, я постоянно цеплялся сапогами за лианы и камни, скользил по грязи и падал и, не имея второй пары рук для раздвигания колючих веток, вынужден, закрыв глаза, злобно рыча, продвигаться вперед только напролом. Оро по своему росту не достигал разветвлений и скользил под кустами, хорошо видя место, куда ступала его нога.
Но это было не все и, может быть, не главное. Я сразу же обратил внимание на разницу в нашей походке. Низ африканских сапог делается из грубой кожи, а голенища — из плотного непромокаемого брезента, так как в гилее нет сапожников, то подошвы делают особо толстые, в два-три слоя, и подбивают гвоздями и железными подковками для обеспечения запаса прочности, по крайней мере, на год. Поэтому я, как ледокол, грузно ломился вперед, сгибая или ломая все на своем пути коваными сапогами. Пигмей легко и ловко перебирал мускулистыми короткими ножками, хорошо видел путь, не застревал в пучках лиан и не попадал подошвой ног на острые камни и колючки. Житель лесов тратил значительно меньше усилий, продвигаясь быстрее и увереннее. Его туловище все время работало, змееобразно изгибалось то так, то этак и никогда не цеплялось за препятствия. Даже с тяжелым мешком на плечах Оро двигался вперед не грудью, как я, а плечом — то правым, то левым. Он шел бесшумно, скользя через лес подобно ящерице, я же, как носорог, с треском топал позади.
Я увидел Оро утром, когда внезапно и из ниоткуда он вырос на высоте двух десятков метров. На фоне розового утреннего неба он легко и свободно стоял на упруго покачивающейся ветви, небрежно балансируя телом, рассматривал нас сверху, а как проворно спустился вниз, словно птица! Движения дикаря были целесообразны и экономны, потому красивы и почти грациозны. Я видел пока только одного пигмея и уже начинал понимать, что он лучше меня приспособлен к среде. Он в лесу похож на рыбу в воде — красив, совершенен и целесообразен. Его рост и сложение — не случайность природы и не следствие вырождения, напротив, результат длительного приспособления и отбора — огромное достижение. Мешок на спине пигмея мелькал среди зелени, исчезал и снова появлялся. Я брел позади, все более проникаясь уважением к этому человечку, и вдруг меня поразила мысль, а дорога? Не заблудимся ли мы? Со всех сторон нас окружал лес, однообразные зеленые стены с исполинскими стволами деревьев, с тысячами монотонно повторяющихся подробностей: гроздьями цветов, пучками лиан, раскидистыми ветвями гигантских папоротников. Сквозь листву изредка мелькали клочки неба похожие друг на друга. Здесь обычное и убийственное однообразие, как путешествие по открытому морю в лодке, без каких-либо возможных ориентиров. Время от времени Оро поднимал из-под мешка голову, сопел и как лесной зверек водил в воздухе плоским треугольным носом, а глубоко запавшими черными глазками быстро шарил по ветвям и листьям, затем, не сбавляя темпа, двигался дальше. Я спешил за ним с все возрастающим чувством неуверенности и смущения. Потеряйся он среди ветвей, и я погиб. Остаться здесь одному — смерть! Даже с компасом мне никогда не найти дороги к фактории! Кроме того, я безумно устал и хотел быть с людьми. Словно в ответ на мои тревожные мысли лес вдруг расступился, показалась обширная лагуна и склонившееся над ней пышное дерево. На ветви сидел пигмей. Он уже слышал треск моих шагов и, чтобы лучше рассмотреть источник необычного шума, быстро надел на шею лук, взял в зубы стрелы и, скользнув вниз, уцепившись руками за лиану, повис над голубой водой. Раскачался, прыгнул на нижнюю ветку, пробежал по ней и исчез в папоротнике.
Это был часовой.
Мы обогнули лагуну и увидели пигмейское становище. Лесной житель вывел меня прямо на цель с поразительной точностью.
На лужайке стояло около трех десятков хижин, их одинаковый вид доказывал, что у пигмеев имеется определенная общепринятая и освоенная в течение веков техника постройки жилищ. Она проста и целесообразна. Ломаются ветви и втыкаются толстыми концами в мокрую землю. Так, чтобы образовалось два ряда. Тонкие концы с обоих рядов пригибаются друг к другу и связываются лианами, которые не обрываются, а переплетаются между получившимися дугами. На такой каркас и сетку, начиная снизу, укладываются кожистые листья фикуса. Получается зеленая черепица, совершенно непромокаемая даже для здешних ливней. Пол устилают нежной листвой папоротников, устраивается очаг — и дом готов! Он простоит до того дня, когда пигмеи заметят, что вокруг становища запасы пищи истощились и пора перебираться на новое место. Тогда утром мужчины возьмут в руки лук и стрелы, а женщины — тлеющие головешки, и маленький народец отправится в недалекий поход. На другой полянке близ ручья или лужи в течение часа будет отстроено новое становище. С утра и до вечера все будут работать, и эта работа ежеминутно сопряжена с опасностью для жизни: под каждым кустом может быть ядовитая змея, за каждым деревом — хищный зверь. В течение дня будет добыта и съедена скудная пища, а вечером, как всегда, начнутся танцы, пение, игры и болтовня. Потом все улягутся спать, над поляной поднимется туман, и тлеющие костры будут отпугивать зверей до утра.
У края поляны возвышалось гигантское раскидистое дерево. Трава под ним была вытоптана. Ясно, это было место вечерних сходок, и я не удивился, что Оро именно здесь свалил мешок с драгоценной солью. Учитывая, что вокруг мешка будут толпиться люди, я у первой хижины сложил оружие.
Гордо приосанясь, я стоял и думал: «Эта осанка белого человека в пигмейском становище — только форма. Я стал врагом здешних белых, но разве можно честно сказать себе, что я — друг пигмеев, то есть равный им? Пигмей, как любое лесное животное, легко пробрался через лес, но думать и дать правильную оценку тому, что произошло, он не в состоянии. Он не дорос даже до чувства зависти. Конечно, поза — милая и красивая чепуха, от которой пока просто трудно отказаться. Однако я не колонизатор, но я и не пигмей… Я не равен пигмею, потому что не только сумею повернуть ключ в замке, но попытаюсь открыть замок их огромной тюрьмы.
До фантастической цели своего фантастического путешествия я добрался! И что же? Муками добыт жизненный опыт, и с его вершины все кажется позади ничтожным. С вершины ли? Может быть, только с ее нижней ступени?»
Громкий хохот уже давно раздавался рядом, но до моего сознания он как-то сразу не дошел. Я огляделся. За деревом собрались все — взрослые и дети, чему-то громко смеясь. Оро что-то громко говорил, потом следовал взрыв хохота. Я заглянул за дерево.
Зрители — дети и взрослые — в два ряда сидели на траве, глядели на Оро, утирая кулаками слезы, готовые снова хохотать. Оро стоял перед ними, на его загривке был пучок фику-совых листьев, а всем телом и страдающим выражением лица он подчеркивал, что несет тяжесть и измучился до изнеможения. Оро судорожно дышал, преувеличенно раздувая широкую грудь, и движением головы стряхивал с лица воображаемые капли пота. Шел грудью на колючие кусты, закрыв глаза и лицо, напролом делал несколько шагов, деланно поскользнулся, упал, задрав голые ноги вверх, и вдруг довольно отчетливо каркнул свирепым голосом голландское слово duivels и еще одно английское словцо покрепче. Зрители, захлебывались от смеха, качаясь вправо и влево, падали в траву и визжали от удовольствия. Потом сели, вытерли слезы и в ожидании выпучили глаза, Оро снова и снова повторял представление.
Я тихонько отошел. За один час пигмей выучил два иностранных слова и до мельчайших подробностей схватил характерные особенности моей манеры стоять и ходить. Оро выпрямлялся, выставляя вперед подбородок, сдвигал на лоб воображаемый шлем, совал руки в воображаемые карманы, на ходу закрывал глаза, вслепую пер на колючки, цеплялся пальцами ног за воображаемые лианы и картинно падал, а поднявшись, осматривал воображаемые ссадины и ушибы, при этом свирепо рычал мои собственные слова. Это была не насмешка или карикатура, а копия того, что было — виртуозно точная передача и точный рассказ. Пигмеи смеялись не потому, что Оро был смешон, а потому, что нелеп, жалок и смешен был я, белый, казавшийся им чудовищно неумелым, неуклюжим и неприспособленным. Пигмеи смеялись над уродом, больше того, над дикарем…
Присев на мешок соли, я опять задумался. Итак, мессир Пьетро сломал свою шпагу, а вонючая летающая собака сожрала прекрасную розу… Собственно говоря, с красивым геройством у меня все кончено. Так почему же сознательно не вырвать из себя эти нити, связывающие меня с тем, что сейчас уже кажется лишь пустым и ничтожным баловством? Конечно, насчет Жана от начала до конца все было глупо: этот говорун и нахал сейчас ворочает камни на парижском складе строительных материалов и пусть ворочает. Хотя, кое в чем он прав. Он знал жизнь лучше меня и понимал ее проще, вернее и непосредственнее. Классовый инстинкт? Хе-хе, книжное выраженьице Ганса и ему подобных… Если бы Жан встретил Ганса в Париже, он поднял бы и его на смех как немецкого начетчика и коммунистического дьячка. Жан — француз, он — живой практик, и все. И мне нужно быть практиком и не терять времени. За работу!
Пигмеи мускулисты и прекрасно сложены, но ноги их коротки, поэтому руки кажутся слишком длинными, а торс — непомерно грузным, как у гориллы. Такое сложение, хотя и не столь резко выраженное, я наблюдал у многих низкорослых народов, например у японцев. Да и наши европейские женщины обычно ниже мужчин только за счет недостаточной длины ног. Это лишнее доказательство, что пигмеи — не выродки, а физически прекрасно развитая раса, но специально приспособленная к условиям существования в лесу.
«Выродки, больные, — мысленно улыбался я, — какой вздор! Разве можно выжить в этих страшных дебрях, не будучи исключительно и абсолютно здоровым!»
Кожа пигмеев отличается тем смуглым бронзовым оттенком, который появляется к концу лета на лицах рыбаков и крестьян Южной Италии и Испании. Сам лик Иуды значительно темнее, а лицо пигмея светлое и отличается плоским треугольным носом. Губы тонкие и розоватые. Общий тип лица имеет в себе что-то семитское, азиатское, но не африканское, в лицах эфиопов и пигмеев есть что-то общее. Не прошли ли их предки в леса Центральной Африки через Эфиопию? Примечательно, что в отличие от негров у пигмеев растут бороды и усы.
Фигура пигмея характерна: брюхо вздуто и торчит вперед, зад оттопырен назад, видимо, для того чтобы уравновесить тело при ходьбе. Этот общий недостаток осанки не является следствием вырождения: дети до трех-четырех лет питаются молоком матери, у них нормальная и часто красивая осанка. Но после перехода на обычную еду их живот начинает выпучиваться вперед, а зад оттопыривается назад, и вся фигура становится очень характерной и безобразной. Это народ пузатых и старообразных карликов, но весьма мускулистых, сильных и ловких.
Нужно сразу же сказать о технике моих разговоров с пигмеями. Если в Европе встретятся швед, чех и португалец, то беседа между ними возможна только при взаимном знакомстве с языками, в противном случае культурные люди не поймут друг друга. Без знания языка они совершенно беспомощны. Разговаривать с неграми удается при помощи сотни слов на банту и нехитрой жестикуляции, таким образом, с трудом, но всегда можно спросить все самое необходимое и получить вразумительный ответ. Пигмеи своего языка не имеют и говорят на языке соседних негритянских племен. Здесь, на восточной окраине Итурийских лесов, они пользуются языком кингвана, но низводят словесную речь до нескольких десятков слов, произносимых без грамматических изменений, отрывисто и со странным акцентом, примерно так, как произносят человеческие слова попугаи. Эти слова в разговоре служат как бы опорными точками, они вставляются в плавный и легко понимаемый разговор, создаваемый прекрасной, поистине мастерской сценической игрой, где мимика, жесты, движения тела и целая гамма звуков, отражающих чувства, создают основной фон. Слова лишь уточняют смысл. Тематика разговора с неграми всегда ограничивается скудным запасом слов. С пигмеями же я вообще не чувствовал стесненности. В то же время суровая простота обстановки подавляла своим величием и не оставляла места для иронической болтовни о дадаистах или Джойсе.
— Где мужчины? — спросил я Оро.
— Далеко. Они принесут сюда мясо слона.
— Где женщины?
— Они близко.
К моему удивлению, Бубу уже работал и отправился вместе с мужчинами за мясом недавно убитого слона, а женщины пошли за хворостом и разной снедью. Вечером предполагались великое пиршество и шумный праздник. «Это будет торжественный момент», — подумал я с грустью.
В становище остались старики, дети и больные, они не теряют времени даром: мальчики под руководством стариков шлифуют каменные наконечники для копий и стрел, вытачивают скребки или молотки, девочки меняют листья в крышах хижин, старухи поддерживают огонь.
Каменные изделия хорошо отшлифованы и напоминают изделия эпохи неолита, здесь налицо каменный век и человеческое существование в тех формах, какие в свое время существовали там, где теперь стоят Амстердам, Париж или любой другой современный культурный центр.
Лук у пигмеев меньше метра, тетива сделана из лианки. На близком расстоянии пигмей стреляет очень метко и может попасть в глаз слону. Самые маленькие люди на земле успешнее всего охотятся на самых больших зверей — слонов.
Пигмеи, выследив стадо слонов, намечают жертву, заходят под ветер и молниеносно, шныряя между кустами, по очереди всаживают копья в брюхо растерявшегося животного. Тушу слона оставляют на месте охоты и съедают в течение многих дней. Животные поменьше для них слишком быстры и чутки. Народ здоровый, все дело тут лишь в пище. А что они едят кроме мяса? Сейчас увижу прекрасную половину пигмейского народа и рассмотрю хорошенько ту еду, которую они собирают.
Через минуту я уже вошел в лес. Меня повел подросток лет десяти. Он шел впереди по тропинке, тихонько напевая и грациозно изгибаясь среди колючек. Страшная мамба выползла из кустов. Я инстинктивно рванулся назад и судорожно сжал карабин. Мальчишка, выждав момент, когда голова гадины вползла в куст на другой стороне тропинки и перед нами потянулось бесконечно длинное, тонкое и мерзкое тело, шагнул короткими босыми ножками через «грозу экваториальных лесов» и, равнодушно ковыряя в носу, зашлепал по грязи дальше. Я шел сзади и смотрел на него. До наступления половой зрелости пигмеи растут совершенно нормально, и мой проводник выглядел так же, как десятилетний мальчик из Голландии или Канады. Но потом рост приостанавливается за счет прекращения роста нижних конечностей.
Покойный мсье Шамси носил обувь на два номера больше, и, чтобы обуться в его сапоги, пришлось натянуть на ноги две пары его же нитяных чулок. И вот у меня мелькнула мысль — снять сапоги, пойти дальше в одних чулках и попытаться перенять походку пигмея. Попытаться полнее приспособиться к лесу. Сказано — сделано: я понес сапоги в руках и начал змееобразно вертеть плечами и бедрами на пигмейский манер, стараясь не задеть ни одного листка и не зацепить ногой ни одной лианы. Я извивался вполне добросовестно, и пот полил с меня ручьем. Идти тихо с сапогами в руках было тяжело, навстречу мне торчало столько готовых вонзиться шипов и столько лиан старалось схватить меня за голову и ноги! Конечно, в первую очередь, мешали высокий рост и грузное сложение — физические данные, предопределяющие неприспособленность европейца к лесным дебрям. Идти по-пигмейски с грузом или просто охотиться я не смог бы. Все мое внимание и все силы уходили на то, что маленький лесной житель делает инстинктивно и без усилий. Но опыт все же удался, я стал бесшумным, как пигмей!
И удивительное дело! Лес словно ожил, подошел ближе и заключил нас в дружеские объятия… Едва я перестал топать и хрустеть, как насекомые и птицы не стали обращать на нас внимания, и лес на нашем пути вдруг заговорил на тысячу голосов. Оказалось, что полное молчание было только той мертвой зоной, которую европеец всегда и всюду носит с собой. Я стал тише, и лес наполнился звуками! Больше того, раньше чуткое зверье заранее исчезало с нашего пути, и лес казался необитаемым. Теперь за полчаса неслышного продвижения вперед я имел возможность заглянуть в подлинную лесную жизнь. Животные виднелись справа и слева, они неожиданно открывались среди листвы и лиан в самых непринужденных позах и совсем близко. Вот роется у корней лесная свинья, там чешет рогами свой полосатый бочок лесная антилопа… Я даже увидел семью окапи, да, окапи! Того самого, которого до меня никто не наблюдал с такого близкого расстояния. Я был первым европейцем, видевшим семью окапи на привале, но ведь я был и первым европейцем, пролившим литр горячего пота, чтобы стать похожим на пигмея! Значит, необитаемость леса оказалась тоже мнимой и вынужденной, я сам навязывал ее окружающему, как и молчание. А теперь мы оба неслышно скользили вперед. Босой пигмейский мальчик и я в чулках, мы оба растворялись в гостеприимном лепете лесной чащи. И опять я получил назидательный урок, заставивший меня глубоко задуматься. По пути мы перешли кишащую крокодилами реку по висячему мосту из лиан, сделанному пигмеями без применения гвоздей и орудий труда, без пил и топоров.
Это был плетеный из лиан мост-корзина. Толстые лианы длиной в двести и более метров были протянуты в виде стальных тросов между высокими деревьями на двух берегах реки. Их я насчитал около двадцати. Затем на всем протяжении между ними были вплетены тонкие лианки так, чтобы получилась длинная корзина, протянутая с одного берега на другой. Мост был зыбкий, но прочный и безопасный, он решал проблему охотничьего освоения леса, рассеченного практически непереходимой рекой.
Я стоял и смотрел с восхищением и уважением — это творение рук человеческих поражало воображение не менее, чем пирамида Хеопса. Даже если пчелы в состоянии построить геометрически правильные ячейки сот, а пигмеи могли видеть такие мосты у негров, то и это не позволяет свести вопрос к подражанию или инстинкту, потому что пчелы механически повторяют каждый раз усвоенный ими прием, а пигмеи в данном случае произвели индивидуальную постройку, требующую осмысления конкретных условий: длины, ширины, высоты, веса, силы натяжения и прочности материалов. Мост не был слишком жидок и излишне тяжеловесен, он был целесообразен как инженерное сооружение. И никакие ссылки на тысячелетнее повторение этого строительного приема не могли умалить его принципиального значения, блестящего доказательства силы человеческого гения, поднявшего Homo sapiens над миром животных.
Мост, построенный голыми человечками и голыми руками! Мост длинной в пятьдесят метров и без единого гвоздя!
Мой проводник без труда нашел сборщиц. Пигмейские женщины и дети каждое утро гурьбой выходят из становища по новому направлению, в конце концов выписывая рисунок звезды со многими лучами, центром которой является их становище. Длина луча — километра три. По дороге они срывают тонкие молодые лианы и свежие большие листья. Идут молча, чтобы не распугать всякую живую мелочь, и замечают места удобные для сбора пищи. Когда все решают поворачивать обратно, то каждая сборщица делает себе жгут из лиан в виде лохматого венка, одевает его на затылок и пропускает под мышками так, чтобы на пояснице образовалось подобие корзины. Затем начинаются обратный путь и жатва на ходу. Именно в этот момент я и присоединился к ним. Никто не удивился моему приходу, только жестами и словами женщины спросили у моего поводыря, явились ли со мной маленький с бородой и большой толстый. Нет, этот пришел один и принес много соли. Известие произвело должную сенсацию, но одна из старух что-то крикнула, и все спокойно принялись за работу.
«Те, что остались, съедят полмешка, — вдруг мелькнуло у меня в голове. — Я сделал особую пометку, чтобы обнаружить, открывали ли пузаны мешок в мое отсутствие, но, кажется, здесь пометки не помогут. Пигмеи на страже мешка с солью — это голодные волки в роли охраны при жирном поросеночке. Жаль… Хотелось бы порадовать Бубу!»
Женщины и дети шли цепью молча, работая глазами и руками с изумительным проворством. Наиболее трудным было найти хворост для костра. В этом царстве вечной сырости отмершие ветки не высыхают, а превращаются в гнилую слизь. Но опытный взгляд пигмеек замечал то, что было скрыто от меня зеленым сумраком, убийственным однообразием и роскошью растительности. Они искали глазами, а не руками. Не рылись наобум в зелени, надеясь на счастье, а молниеносным взглядом оценивали сумрачные зеленые стены вокруг нас и вдруг протягивали руку, хватая сразу то, что нужно: сочный плод, нежные бутоны, жирную ящерицу, мясистую улитку, дождевого червя, рыбешку из лужи, мягкий молодой корешок. Здесь передо мной наглядно и убедительно демонстрировалось их тонкое знание природы. Улитку сверху на листе не замечали, а подходили к пустому листу куста определенной породы, очевидно любимой улитками, поворачивали лист и наверняка находили под ним добычу. Особо аппетитные кусочки тут же съедались: несколько волосатых гусениц исчезло во рту лакомок прежде, чем старуха крикнула, что нас будут ожидать мужчины-охотники и нужно, мол, думать и о них. Каждая сборщица делала из запасенных листьев фунтик и держала его в левой руке, постепенно наполняя всякой снедью. Наполненный фунтик переделывался в четырехугольный пакет и помещался за спиной между пучками хвороста. Так у всех за спиной постепенно вырос высокий тюк, причем женщины подплетали в эти примитивные корзины друг к другу дополнительные лианки и этим укрепляли ношу. Незаметно мы подошли к становищу. Тут все грянули веселую песню, и наш отряд бодро приковылял к хижинам.
Пигмейские женщины ростом немного выше метра. На спинах они несли хворост и снедь в виде корзин метра в полтора вышиной. Такое возвращение было странным зрелищем. Движутся зеленые тюки, из которых внизу торчат короткие ножки, и эти тюки весело поют!
Еще издали я увидел, что мой мешок стоит под раскидистым деревом, как стоял. Все было в порядке. Только охрана сбежала: оба охотника сидели у одной из хижин и делали луки и стрелы. Дети толпились вокруг и наблюдали. Это был наглядный урок: ребята учились. Их ожидала трудная жизнь.
После прихода началось приготовление пищи. Костры ярко запылали, к жару сбоку пододвигались аккуратные зеленые пакеты с начинкой. Я смотрел на медленно пропекающиеся свертки, внешне похожие на то, что в России называется голубцами, только начинка была здесь особая, африканская. Запеченных улиток и лягушек я ел в Париже, сырое мясо и живых устриц — в Берлине, в Конго испробовал голод в лесу, ел корни, плоды, охотился голыми руками и удовлетворял голод полуобгорелым мясом. Не кажется ли мне теперь, что полуобнаженная дама в Париже с лягушечьей ножкой на вилке менее естественна, чем совершенно обнаженная пигмейка в Итурийских дебрях с такой же лягушачьей лапкой, но только без вилки, прямо в руках? Разве только там эта ножка обжарена на сливочном масле и в сухарях, а здесь обгорела прямо на костре… Все условно и все относительно.
Молодая мать, едва свалив тяжелую ношу перед своим шалашом, вынула из зеленого гнезда спавшего там ребенка и стала кормить грудью. Стоя за деревом, я долго смотрел на нее и не мог оторвать глаз. Нас отделяли два метра расстояния и тысячелетия…
Это существо по росту и пропорциям казалось ребенком и вместе с тем было красивой женщиной — по формам, деликатным и миниатюрным. Что-то извращенное и притягивающее было в этом ребенке-женщине и в то же время бесконечно трогательное в девочке-матери. Большая лохматая голова поражала диким и грубым лицом с низким покатым лбом, приплюснутым треугольным носом и узкими красноватыми губами. Эта непропорционально большая голова обезьяноподобного животного казалась чужой на таком хрупком и таком человечьем теле. Существо что-то ласково мурлыкало и прижимало к груди непропорционально большого для него ребенка, поскольку до десяти-тринадцати лет пигмеи растут нормально. Ребенок был болен, и рой мух назойливо вился над ним. Иногда маленькая мать поднимала голову и вскидывала глаза вверх — такие человеческие, полные любви и скорби.
Я стоял и смотрел через глубины тысячелетий на это фантастическое существо, похожее одновременно на девочку, мадонну и обезьяну… Видение из предыстории человечества.
Издали сквозь шум леса и вопли обезьян донеслись звуки песни, мужчины возвращались!
Они ввалились на поляну оживленной гурьбой. Каждый нес на плече палку с наткнутым на нее огромным куском мяса. Мясо было гнилое, и спертый воздух на поляне сразу наполнился сладковатым зловонием.
Свидание с Бубу было полно улыбок, взаимных похлопываний по плечу и приветливых пощелкиваний языком. Я сказал, что, когда еда будет съедена, я закончу пиршество раздачей соли и других подарков. Бубу согласился и принялся командовать.
Он сам и большинство воинов имели железные ножи, выменянные у негров на слоновые бивни. Куски мяса были ловко разрезаны на тонкие ломтики и положены на горячую золу. Пакеты из листьев с полупропеченной снедью скреплены палочками и перевернуты на другой бок. Все готово! Тогда Бубу дал сигнал к купанью.
Все становище бросилось к голубой лагуне. Мужчины отошли в один конец, женщины — в другой. Первые сорвали пучки травы, подвешенные на лианке под животом, и полезли в воду голые; женщины вошли в воду и только под водой выдернули траву из-за поясков. Началось чинное мытье — натирание тела песком и очищение мочалками из листьев, когда с гигиеной было покончено, то в группах вспыхнули шалости и игры. Все брызгались, ныряли и обливались, совершенно как наши дети. Над лагуной поднялся веселый гам, звучали взрывы смеха. Потом незаметно группы стали сближаться, и несколько мужчин ударили по воде ладонями так, чтобы струи брызг полетели на женщин. Те подняли довольный визг, но Бубу сердито зарычал, и купанье кончилось.
Теперь можно было приступить к пиршеству.
Пока люди купались, вождь занимался своей раненой ногой. Он быстро помылся, но оставил ногу сухой; потом сел на траву и перевязал рану. Там, на фактории, она у него посерела и стала тусклой, как вареное мясо. На дне язвы копошились черви. В условиях здешнего жаркого и влажного климата и отсутствия борьбы с инфекцией дальнейшие виды на его выздоровление мне казались весьма сомнительными. По моим соображениям, он должен был скоро умереть от гангрены или заражения крови. Но Бубу, сидя на траве и что-то сердито бормоча, развязал лианки и снял листья. Под ними оказалась свежая раневая поверхность, ярко-красная и без червей. Почему? Бубу показал мне лист, лист превратил язву в рану. Это целебное дерево, оно очищает раны. Затем жена Бубу, та самая старуха, которая во время сбора снеди распоряжалась в лесу, принесла фунтик из свернутого листа — в нем оказался дикий мед. Лекарь-больной смазал медом рану и долго искал какой-то лист. Я подал ему один из тех, что были на ране. Нет — это едкие, разъедающие, они очищают, а нужны другие, успокаивающие. Старуха предусмотрела и это: лист подан, аккуратно наложен на рану и прикручен лианкой.
Гм… гангрены не будет. Это теперь вполне ясно.
Вся еда принесена под раскидистое дерево. Опять мужчины едят отдельно от женщин, но обе группы сидят рядом, и шутки объединяют их в одно целое. Едят быстро, но не поспешно, с толком, смакуя каждый кусок пищи. Она здесь добывается с трудом и при всем внешнем великолепии леса он для маленького голого человечка — суровое жилище, часто бывают дни без добычи, тогда пигмеи, чтобы обмануть чувство голода, едят землю. Они не делают запасов, они не понимают их значения, они еще не доросли до заботы о будущем. Они живут одним днем, или, точнее, минутой. Вот они сидят дружной большой семьей, еды много, и они едят. Они веселы. Они счастливы. Пакеты исчезают один за другим, ломти мяса тоже. Все поедается без жадности, без споров и ругани, но и без разбора, вперемежку. Едят не теряя времени.
— Зачем вы принесли вонючее мясо? — спрашиваю я и делаю гримасу отвращения. — Какой отвратительный запах!
— А мы не едим запах, — резонно отвечает Бубу. — Мы едим только мясо.
Все съедено. Примерно килограммов по пять трудноперевариваемой пищи на одного взрослого. Тут же, не вставая, все откидываются на спину и закрывают глаза. Вздувшиеся животы торчат кверху, кожа на них натянулась. На губах играет улыбка. Полчаса неописуемого блаженства!
После прихода мужчин я, по желанию Бубу, отобрал для себя лучшую пищу: три рыбы и несколько плодов. Рыбы в теплой и богатой насекомыми и гнильем воде много. Ее выгребают на мелководье ветвями с густой листвой.
Я подсолил и потушил рыбу в кислых листьях прямо на золе. Получился недурной обед. Когда все растянулись отдыхать, то и я с удовольствием прилег под деревом. День проходил мирно и приятно. Я старался заметить все мелочи и уже сделал много наблюдений, которые заставят потом хорошенько подумать. Жизнь в экваториальном лесу — поистине борьба за каждый день. Пигмеи приспособились к условиям и свели свои потребности до минимума. Все их достижения пока что идут по линии приспособления своего организма к внешней среде, как у животных, они даже не пытаются начать изменять природу. Железные наконечники для стрел, ножи и даже огонь — не их изобретение. Вся пища могла бы с таким же аппетитом быть съедена и сырой. Каменные изделия заменяются железными, и пигмеи, минуя бронзовый век, переходят к железному. Каждая конголезская семья старается иметь «своих» пигмеев, с которыми ведет постоянную торговлю, зачастую далеко не честную. Надо сказать, что в конголезских деревнях пигмейки — желанные невесты: они не страдают венерическими болезнями и ими вызываемым бесплодием.
Европейцы требуют слоновую кость — негры добывают ее сами и достают через пигмеев. Отсюда торговые связи лесных обитателей с соседними племенами. Итурийский каменный век уже на краю гибели, и дело даже не в слоновых бивнях, а в африканских ископаемых. Как Сиф и Дерюга в Сахаре, так здесь Шамси и Малик играют роль первых могильщиков местных форм существования. Что значат эти жалкие проходимцы по сравнению с далеким империалистическим спрутом, заметившим в непроходимой гуще экваториальной гилеи пигмеев и протянувшим к их горлу свои беспощадные и цепкие щупальца! Процесса приобщения к более высокой культуре здесь не будет, беззащитных, пузатых и маленьких человечков вытопчут сапогами. Жизнь в Итурийских лесах изменится еще в течение моей жизни.
Как? В каком направлении? Это зависит от успеха борьбы с империалистами и, в частности, от моего личного успеха. Гуманность не выдумывается на картинках и не строится в ботинках Тати, она добывается с боя…
Но кругом было удивительно тихо, и думать о борьбе и Европе не хотелось. Я забрел в уголок первобытного рая, далекого от обычной земной суеты и грызни. Какая удивительная радость — побывать среди людей, у которых почти ежедневно выполняются все их желания! Так пусть Черный континент останется для меня не только страной разбоя и страдания, но и миром счастья и довольства!
Кто бы мог подумать, что Элизиум — страна блаженных, находится в Африке! И населена толстобрюхими карликами!
Но эти маленькие человечки — деятельный народец. Вот они уже шевелятся, поднимают лохматые головы, встают. Надвигается вечер. Надо спешить, до ночи предстоит еще много удовольствий!
Я становлюсь у мешка. Торжественный момент!
Ни драки, ни одного резкого слова. Пигмеи еще не знают понятия очередь. Дети и взрослые мирно толпятся вокруг, в нетерпении облизывая губы. Каждый получает горсть соли, моментально сует ее в рот, начинает сосать, от наслаждения морщась и улыбаясь. Все одобрительно смеются, подмигивают друг другу и шлепают в ладоши. Как же властно организм требует соли! Каким желанным кажется этот непривычный вкус! Все сосут с восторженным исступлением, и, раздавая соль горсть за горстью, я вспоминаю сцену раздачи воды у стен сахарской крепости…
Соль роздана и съедена. Малыши еще дружно лижут вывернутый наизнанку мешок, а я, гордый своим успехом, уже приступил ко второму номеру программы: раздаче ярких стеклянных бус. Однако у всех на лице разочарование. Женщины разгрызли все до последней бусинки и внутри не нашли ничего съедобного. Это не орехи и не раковины. Все смотрят на меня с недоумением.
Потом кто-то говорит, что это шутка.
— Да? — спрашивают меня жестами и, не дождавшись ответа, начинают хохотать.
Вся деревня смеется, кончат и начинают заливаться снова, славно пошутил этот нелепый белый человек! Особенно смеются над теми, кто порезал себе губы и уже начинал сердиться. Их считают, конечно, особенно одураченными и наказанными за жадность!
Штуку пестрой материи я эффектно бросил вверх, держа за один конец. Этот фокус вызвал одобрение. Я стал рвать материю на куски и давать их женщинам, они долго вертели в руках полученные косынки и передники, а потом побросали подарки в кусты. Бубу объяснил, что они им вредны, как мне вредит мое платье: ведь я издалека виден в нем, а в таком платье в лесу не подберешься к добыче и умрешь с голода.
Гм… Что правда, то правда…
Это была, конечно, неудача. Пигмеи, как дети, а у детей короткая память. Я чувствовал, что соль уже забывается и мой престиж заметно падает. Желая привлечь к себе внимание, я роздал сигареты и пару коробок спичек. Сигареты были разжеваны и с досадой выплюнуты. Мои шутки уже перестали нравиться. Спички переломали, они не смогли зажечь ни одной, несмотря на то, что, медленно работая пальцами, я зажег перед ними несколько спичек. Как странно, на моих глазах девушка с предельно послушными ее воле пальцами молниеносным движением рукой ловила рыбу, а чиркнуть спичкой не смогла! Изображение человека на коробке пигмеи не поняли, их мозг еще не привык соединять линии и пятна в образ. Они видели только то, что видели, и только.
Престиж мой явно упал. Да кто я такой? Как я сюда попал? Все недоуменно обернулись к Бубу. Тогда выступил вперед Оро, он опять рассказал о нашем совместном шествии. Рассказ у пигмеев означает показ: парень опять закрывал глаза, лез грудью на колючки, падал и повторял мою ругань. Все смеялись до слез. Но видно соль была все же не забыта. В их смехе звучали жалость и сочувствие. Какая-то крохотная старушонка выползла из толпы, подошла ко мне, поплевала себе на палец и потерла мою кожу. Она думала, что я так глуп, что вымазался в белый цвет, далеко и хорошо видный в лесу, и хожу как пугало. Дело оказалось еще хуже, моя кожа была от природы белого цвета! Старуха это всем подтвердила. Я был просто уродом, обреченным на скудную охоту и голодную смерть. Старуха ласково посмотрела мне в глаза, покачала головой и провела по моим волосам своей маленькой и грязной лапкой.
Сбросив меня со счета, человечки принялись за свое обычное вечернее занятие — увеселение: танцы, пение и игры. Скоро ночь, тогда появятся звери.
Каждый из нас видел детей в возрасте после одного года, когда они начинают танцевать и петь. Это еще нескучное и верное подражание взрослым, это скорее инстинктивное выражение радости и возбуждения, как у прыгающей собаки и поющей птицы.
Женщины и мужчины соединились в группы, которые повели два хоровода: все, притопывая и негромко напевая, стали ходить гуськом по кругу, то поворачиваясь лицом к центру, то двигаясь в затылок друг другу. Иногда все клали руки на плечи тому, кто шел впереди; потом останавливались, топтались на месте и снова двигались вперед. Это были примитивное пение без ясно выраженной мелодии и слов, скорее ритмичный негромкий крик, и примитивные танцы без определенных фигур и па, но с каким-то подобием ритма.
Я лежал с закрытыми глазами и слушал. Звуки напоминали мне детский сад, и мне захотелось спать. Я был счастлив. Мое путешествие кончается. Я приехал в Африку умирать, а обрел здесь волю к жизни. Почувствовал радость жизни, которая возбуждает желание действовать, а если оно одухотворяется идеей, то что же может быть более прекрасного? Я молод, здоров… ах, как теперь я ринусь в бой… Какая это будет радость… Какое счастье… Лионель не дожил до этого, но я сильнее… Я дотяну…
— A-а, собака! — вдруг крикнул по-французски громкий голос. — Вот ты где, грязное животное! Наконец-то ты найден! Смерть тебе! Смерть!!
Фр-фр-фр…
Топ-топ-топ…
Мимо меня промелькнули пигмеи. Они сорвались с места и мгновенно скрылись в кустах, как стайка воробьев. Воцарилась тишина, и сразу стали слышны шелест листьев, отдаленные вопли и крик обезьян.
Я вскочил и бросился к оружию.
Но было поздно.
Негры-воины неслышно подобрались к становищу, вынырнув из-за пигмейских хижин, они стали над моими вещами, прикрываясь щитами и потрясая копьями. Их было человек двадцать. Они уже побывали на фактории и разграбили склад, все были пьяны, у некоторых на плечах болталась пестрая материя.
В меня были направлены острые клинки, а поверх них горели ненавистью черные выпученные глаза, покачивались пышные перья и леопардовые шкуры. Впереди воинов стояла Черная Пантера и целилась в меня из моего карабина.
Броситься вперед? Бесцельно.
Я же сочувствую им… сочувствую… я — их друг… За них же… За них… Бесполезно… Я — белый! Белый!!
Умереть теперь, когда так хочется жить и бороться! Какой ужас… Я закрыл глаза и в отчаянии замер.
Светлая полоска ружейного ствола, отражавшая небо, становилась все меньше и меньше… Вот глаз женщины и черный кружок дула слились…
Какой ужас… Я не хочу умирать! Я не хочу!!!
Топ-топ-топ…
Хр-хр-хр…
Над моей головой легкие шажки и свирепое хрюканье.
Пигмеи бегут обратно по ветвям гигантского, раскидистого дерева, под которым я вытянулся, стиснув зубы и сжав кулаки, в ожидании смерти. В руках у них луки и стрелы.
Негры вскинули головы.
ф-ф-ф-фью!..
Стрела Бубу сверкнула в воздухе и впилась с левой стороны в шею Пантеры, которая все еще целилась в меня, но тоже смотрела вверх.
ф-ф-ф-фью!
ф-ф-ф-фью!
ф-ф-ф-фью!
Свирепое хрюканье. Шелестящий свист. Протяжные вопли. Смерть. Отравленные стрелы сразили несколько человек. Остальные бросились бежать. С гиком, прыгая с ветки на ветку, с дерева на дерево, пигмеи понеслись им вдогонку.
Одна минута смятения, и все исчезли.
Пигмейский яд убивает быстро. Громкий вопль ужаса… гигантские воины роняют оружие и стоят с бессмысленно распростертыми руками… несколько секунд… тихий стон… мышцы обмякли, руки повисли, колени подломились… статные фигуры бессильно и мягко сползают вниз, как черные матрасы, нелепо украшенные перьями и шкурами. Трава на месте падения не шевелится — людей уже нет, умирают скованные бессилием тела.
Мы одни на поляне. Пантера и я.
Сильная волей женщина сразу же выдернула стрелу из шеи. Яд перестал действовать, но из глубокой рваной раны ударил и судорожно забился фонтан алой крови. По груди потекла широкая маслянистая струя.
Пантера секунды стояла, широко расставив ноги, зажимая рану обеими руками, она в немой ярости пожирала меня глазами, словно желая прыгнуть мне на горло. Она была еще вся в борьбе, вся в порыве.
— Угуру! — бросила она мне в лицо.
Но секунды летели, и пылающий взгляд померк. Без страха, без сожаления. Она уходила из жизни непокоренная, непобежденная. Великая Черная Мать Африки.
Начали подгибаться колени. Раненая выбросила правую руку в сторону, словно оперлась о воздух… медленно развернула гибкий торс, перепоясанный алой атласной лентой… замерла, и в последней величавой пляске смерти подняла лицо к ласковому и розовому небу… прошептала едва слышно «Угуру» и рухнула в пестрые цветы…
Внезапно наступил вечер. Маленькая поляна наполнилась золотисто-розовым сиянием. Все стихло. Не поскупилась Африка на украшение последних мгновений жизни своей верной дочери! Великий покой. Нет, нет — минута торжества, потому что эта смерть — только путь к новым боям и победам, пока над Африкой не взойдет иное сияние — сияние свободы и радости. Навеки веков. Навсегда.
Я стоял униженный и подавленный, полный восторга, веры и надежд.
Я знал: они победят несмотря ни на что!
Я не смел приблизиться и осквернить ее смерть своим присутствием. Мои глаза, не отрываясь, смотрели туда, где любовно кивали головками синие и белые цветы, щедро обрызганные горячей кровью.
Одиночная камера Сухановской тюрьмы. 1949 г.
Москва, 1960 г.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.