Глава девятнадцатая
Глава девятнадцатая
Брусиловский прорыв. — Арест Сухомлинова. — Императрица Александра Федоровна как «серый кардинал». — Усиление Распутина. — Заговор патриотов
20 января 1916 года председателем Совета министров вместо Горемыкина был назначен член Государственного совета, бывший псковский губернатор Б. В. Штюрмер. Он происходил из обрусевших немцев, был членом Русского собрания и почетным членом Отечественного патриотического союза.
За его назначением стояла Александра Федоровна.
Наступило томительное ожидание.
В феврале 1916 года началась новая сессия Думы. Разрешение о ее начале Николай II объяснял желанием не давать оппозиции новых поводов для недовольства: военная и экономическая обстановка позволяла надеяться, что самые трудные времена уже пройдены. 4 февраля была взята мощная турецкая крепость Эрзерум, 5 апреля еще одна — Трапезунд.
Но здесь власти совершили непростительную ошибку, идя на поводу общественных настроений, — Государственный совет начал следствие по делу бывшего военного министра В. А. Сухомлинова за просчеты в подготовке к войне. Николай II, демонстрируя объективность, в ход следствия не вникал. 20 апреля производивший следствие сенатор Кузьмин постановил арестовать генерала по обвинению в измене, тот был заключен в Петропавловскую крепость.
Это решение логически подтверждало слухи об измене на самом верху. Но если в чем и был виноват Сухомлинов, то в шапкозакидательских настроениях и ошибочном (как и у всех воюющих сторон) убеждении, что война закончится через полгода; а на полгода запасов хватало. Поэтому кроме подпитки слухов в военных кругах, в которых знали реальное положение дел, отказывались понять Верховного главнокомандующего. Как можно во время войны бросать в темницу бывшего военного министра, генерал-адъютанта? Арест Сухомлинова расшатывал устои власти.
Когда Распутину сказали, что произошло с Сухомлиновым, этот далеко не глупый мужик только и произнес: «Малесенько не ладно. Ма-ле-сень-ко».
Действительно, что-то пошло не так.
22 мая началось наступление Юго-Западного фронта в Галиции и на Буковине (Брусиловский прорыв). Это свидетельствовало о новых возможностях армии: было взято в плен 1240 офицеров, свыше 71 тысячи нижних чинов и захвачено 94 орудия, 157 пулеметов, 53 бомбомета и миномета и т. д.
В итоге Германия остановила свое наступление во Франции и перешла к обороне на обоих фронтах.
И тут из Англии пришло сообщение о подрыве на мине направлявшегося в Россию крейсера с английским военным министром Китченером на борту. Фельдмаршал был одним из крупнейших военных руководителей стран Антанты, держал под личным контролем военные поставки в Россию, не стеснялся прямолинейно отстаивать перед русскими интересы своих промышленников.
Его гибель сопровождалась клеветой на Александру Федоровну, будто она дала знать немцам о маршруте английской делегации. Конечно, в это невозможно было поверить, но, увы, многие простаки верили, так как уже с большим трудом отличали слух об измене Сухомлинова от слухов о тайных кознях царицы-немки.
Управленческие возможности царя были крайне незначительны, он не имел в своем распоряжении даже личного секретаря и со всем колоссальным объемом информации должен был справляться сам.
Во время длительного отсутствия в столице императора в повестке появился вопрос о создании дополнительного канала информации. Естественно, стала возрастать роль императрицы, его самого близкого и самого преданного человека. Война изменила ее жизнь, дала глубокое наполнение ее сильной натуре. Александра Федоровна вместе со старшими дочерьми прошла фельдшерский курс обучения, как медицинская сестра участвовала в хирургических операциях, организовала санитарный поезд. Зимний дворец превратился в военный госпиталь.
С весны 1915 года в ее письмах мужу стали высказываться просьбы и рекомендации политического характера. Император не возражал против этого, даже благодарил за помощь. В одном из писем он фактически благословлял ее на эту работу: «Подумай, женушка моя, не прийти ли тебе на помощь муженьку, когда он отсутствует. Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже…»[174]
В сентябре 1915 года, когда в обществе из-за военных неудач и возросшей активности оппозиции созрел раскол по поводу эффективности существующего государственного управления, она написала: «Ты, дружок, слушайся моих слов. Это не моя мудрость, а особый инстинкт, данный мне Богом помимо меня, чтобы помогать тебе… Некоторые сердятся, что я вмешиваюсь в дела, но моя обязанность — тебе помогать. Даже в этом меня осуждают некоторые министры и общество: они все критикуют, а сами занимаются делами, которые их совсем не касаются. Таков уж бестолковый свет!»[175]
Ее советы порой опирались на подсказки «божьего человека», который не стеснялся с преувеличениями распространяться о своем влиянии, сея раздражение и даже негодование в правящем слое. Правда, когда она настойчиво просила мужа освободить от призыва в армию единственного сына Распутина, это не возымело желаемого воздействия, молодой человек был призван. Впрочем, на фронт не попал, а оказался в санитарном поезде императрицы, на что решения царя уже не требовалось.
Кому из политически значимых фигур Распутин содействовал в назначениях на должности? Их было всего одиннадцать.
С. П. Белецкий — директор Департамента полиции в 1912–1914 годах, товарищ министра внутренних дел с сентября 1915-го по февраль 1916 года; А. Н. Волжин — с июля 1914 года директор Департамента общих дел МВД, с сентября 1915-го по август 1916 года обер-прокурор Святейшего синода; Н. А. Добровольский — с 20 декабря 1916 года министр юстиции; князь Н. Д. Жевахов — с 15 сентября 1916 года товарищ обер-прокурора Синода; Питирим — экзарх Грузии, архиепископ Самарский, Карталинский и Кахетинский, с 1915 года митрополит Петроградский и Ладожский; А. Д. Протопопов — с сентября 1916 года министр внутренних дел; Н. П. Раев (сын умершего в 1898 году петербургского митрополита Палладия) — с 1916 года обер-прокурор Синода; А. Н. Хвостов — с ноября 1915-го по март 1916 года министр внутренних дел; князь В. Н. Шаховской — с мая 1915 года управляющий Министерством торговли и промышленности; Б. В. Штюрмер — с 20 января по 10 ноября 1916 года председатель Совета министров и одновременно с 3 марта по 7 июля министр внутренних дел, с 7 июля по 10 ноября министр иностранных дел; В. Н. Орловский-Танаевский — с ноября 1915 года тобольский губернатор[176].
Но кроме этих одиннадцати надо иметь в виду и мелкие фигуры, в том числе финансистов и предпринимателей.
Осенью 1916 года Николай II все же распорядился перевести Сухомлинова из тюремной камеры под домашний арест, но было уже поздно. Фактически он «сдал» генерала, который пять лет руководил Военным министерством и немало сделал для укрепления обороны, рассчитывая, правда, всего на полгода военных действий[177]. Кроме того, благодаря делу Сухомлинова осталась необъясненной диспропорция в распределении финансовых средств на вооружения.
«Сдав» Сухомлинова, власть все-таки была вынуждена начать выяснять отношения с крупными монополиями, которые через систему распределения заказов ВПК диктовали цены на свою продукцию, ставя свои интересы выше государственных. Достаточно ярко такое настроение охарактеризовывает нам октябрьская записка (1916 год) Петроградского жандармского управления: «Безудержная вакханалия мародерства и хищений различного рода темных дельцов в разнообразных областях торгово-промышленной и общественно-политической жизни страны, бессистемные и взаимопротиворечивые распоряжения представителей местной администрации, недобросовестность низших агентов власти на местах и, как следствие всего вышеизложенного, неравномерное распределение продуктов питания и предметов первой необходимости, прогрессирующая дороговизна и отсутствие источников и средств питания у голодающего в настоящее время населения столицы и крупных общественных центров — все это… определенно и категорически указывает на то, что грозный кризис уже назрел и неизбежно должен разразиться в ту или иную сторону».
Записка констатирует, что «экономическое положение массы, несмотря на огромное увеличение заработной платы, более чем ужасно. В то время как заработная плата у массы поднялась всего на 50 % и лишь у некоторых категорий на 100–200 %, цена на все продукты возросла на 100–500 %»[178].
22 июня 1916 года было принято постановление, которое сводилось к сокращению посреднических функций военно-промышленных комитетов, обязательной публикации информации о деятельности ВПК и отмене существовавшего запрета военной цензуре не допускать в печати критики в адрес ВПК. Был установлен строгий контроль за бюджетами Всероссийского земского союза, Всероссийского союза городов и других организаций по призрению больных и раненых воинов. В это же время Военное министерство (под воздействием Маниковского) увеличило на заводах контроль военной приемки. Власть почувствовала не только политическую, но и экономическую угрозу, исходившую от крупного капитала. Оппозиция назвала действия правительства «государственным социализмом». Так, Министерство путей сообщения планировало помимо казенной добычи угля и нефти расширение собственного транспортного машиностроения и создания собственных металлургических заводов. Некоторые заводы были национализированы. Таким образом, стала осуществляться относящаяся к началу 1914 года идея правительства ввести пятилетние циклы планирования строительства железных дорог, портов, крупных гидроэлектростанций (Днепровской и Волховской, которые были построены уже в первые советские пятилетки).
Начав борьбу с частными монополиями, руководители обороны и военной промышленности подчеркивали неэффективность и коррумпированность существующего порядка управления. Соответственно, промышленники и банкиры выступали против усиления государственного контроля. Такой же конфликт интересов наблюдался и в других важнейших отраслях экономики, — прежде всего в угледобыче и хлеботорговле.
В марте был уволен военный министр А. А. Поливанов, установивший чересчур дружественные отношения с ВПК и Прогрессивным блоком и порой действовавший самостоятельно вопреки указаниям премьер-министра Штюрмера.
Как свидетельствовал Н. В. Савич, непосредственным поводом для увольнения министра послужило недовольство Николая II — Поливанов рассказал об ошибочном решении царя выдать десятимиллионный кредит некоему изобретателю Богомолову, который предложил фантастический способ сжигать все вооружение противника. Разумеется, Прогрессивный блок увидел в решении царя очередную ошибку.
Весы раскачивались.
Надо было либо отдать формирование правительства в руки Прогрессивного блока, либо вводить военную диктатуру.
15 июня 1916 года начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал-адъютант М. В. Алексеев представил Николаю II доклад, который содержал предложение военной диктатуры и перекликался с докладом начальника ГАУ генерала А. А. Маниковского.
«Во избежание надвигающегося кризиса, могущего повлечь за собою непоправимые бедствия для нашей армии и государства, полагалось бы без малейшего промедления принять следующие исключительные меры, обеспечивающие свободу наших боевых операций, имеющих решающее значение.
1. Как на театре военных действий вся власть сосредоточивается у верховного главнокомандующего, так и во всех внутренних областях империи, составляющих в целом глубокий тыл, работающий на действующую армию, власть должна быть объединена в руках одного полномочного лица, которое возможно было бы именовать верховным министром государственной обороны.
Лицу этому, облеченному высоким доверием Вашего Императорского Величества и полнотой чрезвычайной власти, необходимо предоставить: объединять, руководить и направлять единой волей деятельность всех министерств, государственных и общественных учреждений, находящихся вне пределов театра военных действий, с тем чтобы деятельность эта была направлена в полной мере исключительно к служению армии Вашего Величества для полной победы и изгнания неприятеля из пределов России…
Генерал-адъютант Алексеев. 15 июня 1916 г. Царская Ставка»[179].
Этот доклад означал, что наступают последние времена. Генералы позволили себе вмешаться в управление государством.
Влияние начальника штаба было огромным. Обязанный по должности заниматься делами армии, он, кроме того, вникал в дела министерств, принимал у себя в Ставке министров по вопросам, касающимся армии, и был информирован о всех проблемах в столице. Как заметил протопресвитер Шавельский, знавший обстановку в Ставке изнутри, «генерал Алексеев должен был быть то дипломатом, то финансистом, то специалистом по морскому делу, по вопросам торговли и промышленности, государственного коннозаводства, земледелия, даже по церковным делам и пр. Только Алексеева могло хватить на всё это».
Но доклад генерала Алексеева об установлении военной диктатуры ни к чему не привел.
В конце мая 1916 года, опираясь на данные Департамента полиции и военной контрразведки о подозрительных в пользу Германии банковских операциях Дмитрия Рубинштейна и некоторых других финансистов (среди них сахарозаводчики Абрам Добрый, Израиль Бабушкин, Иовель Гопнер), М. В. Алексеев получил разрешение Николая II на создание специальной оперативно-следственной комиссии в рамках Северного фронта под началом контрразведчика Генерального штаба генерал-майора Н. С. Батюшина.
В комиссию вошел и военный следователь по особо важным делам при штабе Верховного главнокомандующего В. Г. Орлов. Ранее в составе специально созданной комиссии он вел следствие по делу бывшего военного министра В. А. Сухомлинова, а до этого — жандармского полковника С. Н. Мясоедова.
На Рубинштейне висели подозрения в махинациях по заказам интендантства, «спекулятивных операциях с немецким капиталом», спекуляции хлебом в Поволжье.
Его арестовали по обвинению в государственной измене в начале июля в Петрограде и перевезли в псковскую тюрьму.
Так Псков впервые появился в имперской истории как город, где происходит прямое столкновение позиций генералов и царского двора. Следствие батюшинской комиссии прогремело на весь фронт и столицу, но мало кто знал, что за ее деятельностью стояла интрига полиции, стремившейся устранить Распутина и его протеже.
Протопресвитер Шавельский тоже обратил особое внимание на ее деятельность:
«В Петрограде, через который я возвращался в Ставку, я услышал гораздо больше: там арест Рубинштейна и, вообще, Рубинштейне-Распутинское дело трактовались на все лады, причем главной мишенью оказывался, конечно, Распутин. Чего только о нем не говорили: рассказывали о его кутежах с разными иноплеменниками, об его кафешантанных оргиях и дебошах, об его посредничестве в разных, касавшихся армии, коммерческих делах, обвиняли его в выдаче военных тайн и пр. В общем, никогда раньше Петроградское общество не проявляло такого внимания к личности Распутина, как теперь.
Раньше армии могла угрожать пропаганда извне, теперь же разлагающая струя направлялась на армию из самого царского дворца, при бессознательном содействии самих же царя и царицы, державшихся за Распутина, как за какой-то талисман, в котором будто бы заключалось всё их спасение»[180].
Дело было закончено по настоянию императрицы. Рубинштейн был освобожден из-под ареста под поручительство, но следствие не было закрыто, и после убийства Распутина его снова арестовали. Накануне Февраля Рубинштейн административным распоряжением был под конвоем выслан из Петрограда в Сибирь.
Можно утверждать, что вслед за нерезультативностью доклада Алексеева действия батюшинской комиссии ни к чему не привели.
С. Мельгунов пришел к выводу, что Николаю II во время войны мешало решительно бороться с «общественностью» глубокое «патриотическое чувство». Поэтому решение царя по делу сахарозаводчиков Доброго, Цехановского, Гепнера и других было таким либеральным: «Дело… прекратить… пусть… усердною работою на пользу родины они искупят свою вину, если таковая за ними была».
Однако, как утверждал генерал П. Г. Курлов, деятельность батюшинской комиссии «являлась формой белого террора» и дезорганизовывала государственное управление[181].
Существует много версий нерешительного поведения императора в последний год перед катастрофой. Одна из них была высказана капитаном де Малейси из французской военной миссии в Петрограде в докладе Второму бюро французского Генерального штаба: «В оправдание императора надо сказать, что почти четыре месяца воля его была парализована наркотическими препаратами, которые ему ежедневно давал личный врач, подкупленный для этого совместно пронемецкой и проанглийской партиями. Перемена оказалась столь разительной, что даже взгляд государя изменился, свидетельствуя о состоянии полной подавленности, усталости и безразличия ко всему»[182].
Едва ли данная версия правдива, другие источники ее опровергают, объясняя ее природу слухами, идущими из окружения великих князей.
Вообще натура последнего императора была загадочной. Эта загадка будет всегда оставаться неразрешимой, если мы оставим в стороне его глубокую религиозность и мистицизм, доходивший до фатализма.
Поэтому приведем совершенно иную версию. Она опирается на теорию Арнольда Тойнби «Вызов — Ответ»: «Если следовать логике, то при совершенстве божественной вселенной Дьявол не может находиться за ее пределами; между тем, если Дьявол существует, совершенство, которое он намерен нарушить, заведомо неполно вследствие самого факта существования Дьявола. Это логическое противоречие, которое не может быть разрешено логическими средствами, интуитивно трансцедентируется воображением поэта и пророка, прославляющих всемогущество Бога. При этом считается само собой разумеющимся, что работа Бога имеет два существенных ограничения.
Первое ограничение заключается в том, что в совершенстве того, что Он уже сотворил, Он не оставил места для дальнейшей творческой деятельности.
Второе ограничение божественной силы сводится к тому, что, когда предоставляется возможность нового творения, Бог не может не принять ее. Когда Дьявол бросает Богу вызов, Бог не может отклонить его. „Живи опасно“ — идеал Заратустры у Ницше, для Бога — необходимость… Если одна из Божьих тварей искушается Дьяволом, у Бога открывается возможность создать новое творение»[183].
На мистицизм императора указывали многие, причем как на источник слабости.
Существует еще одно объяснение, касающееся не столько последнего русского императора, а вообще философских оснований православной империи.
У Константина Леонтьева читаем: «Есть в обществе, благодаря известному складу школьного обучения, благодаря известному характеру легкого чтения и т. п., привычка недолго думая чувствовать симпатию к иным историческим явлениям и почти отвращение к другим. Так, например, и школа, и стихи, и множество статей и романов приучили всех нас с ранних лет с содроганием восторга читать о Марафоне, Саламине и Платее и, отдавая все сочувствие наше эллинским республиканцам, смотреть на персов почти с ненавистью и презрением.
Я помню, как я сам, прочтя случайно (и у кого же? — у Герцена!) о том, как во время бури персидские вельможи бросались сами в море, чтобы облегчить корабль и спасти Ксеркса, как они поочередно подходили к царю и склонялись перед ним, прежде чем кинуться за борт… Я помню, как, прочтя это, я задумался и сказал себе в первый раз (а сколько раз приходилось с детства и до зрелого возраста вспоминать о классической греко-персидской борьбе!): „Герцен справедливо зовет это персидскими Фермопилами. Это страшнее и гораздо величавее Фермопил! Это доказывает силу идеи, силу убеждения большую, чем у самих сподвижников Леонида; ибо гораздо легче положить свою голову в пылу битвы, чем обдуманно и холодно, без всякого принуждения, решаться на самоубийство из-за религиозно-государственной идеи!“»[184].
Леонтьев противопоставляет два идеала, один из которых на протяжении веков (как наследие Византии) укоренялся в российских умах. Это идеал жертвенного служения государству, который постоянно поддерживался православной церковью. Он стал резкой чертой народной психологии, воспроизводясь через множество культурных каналов, свидетельство чему находим в великих произведениях Александра Пушкина, Николая Гоголя, Льва Толстого, Федора Достоевского и бесчисленных семейных преданиях. Одна из особенностей русской психологии — это готовность к жертвам во имя высших целей. Николай Александрович Романов в этом смысле был сверхрусским человеком и мерил по себе своих подданных.
В «Своде основных государственных законов Российской империи» в главе 1 «О существе Верховной Самодержавной Власти» говорилось: «Императору Всероссийскому принадлежит Верховная Самодержавная Власть. Повиноваться власти Его, не только за страх, но и за совесть, Сам Бог повелевает».
Тут ни убавить ни прибавить.
Летом 1917 года, то есть уже после отречения, генерал Алексеев в одном письме писал о царе, что тот был неискренен, ему не хватало «силы ума», его «доброта вырождается в слабость», «лишен и характера, и настоящего темперамента», «душевные силы охотно устремлялись на мелкое… Любил лесть, помнил зло и обиды».
Эти слова человека, которого император называл другом, во многом характеризуют самого Алексеева.
Впрочем, генерал Алексеев был далеко не так однозначен, как может показаться. Находясь на самом верху военной иерархии и не принадлежа к иерархии политической, он смотрел на многие вещи непредвзято. В генеральском сообществе он не был одинок. Здесь нам пригодится мысль генерал-лейтенанта Н. Н. Головина, выдающегося военного теоретика, в годы войны начальника штаба 7-й армии: «Ни правительство, ни народные массы не были подготовлены к современным сложным формам управления. Представители первого привыкли только приказывать, считая даже, что всякие излишние рассуждения только подрывают авторитет власти; вторые — вследствие своей малой культурности не были способны подняться выше интересов „своей колокольни“ и осознать интересы широкого государственного значения»[185].
Генералы типа Алексеева не входили ни в одну, ни в другую группу. Они принадлежали к таким деятелям, как Шульгин и Гучков.
Не случайно в переписке Гучкова с Алексеевым мы читаем откровенные оценки (из письма А. И. Гучкова от 15 августа 1916 года): «Ведь в тылу идет полный развал, ведь область гниет на корню. Ведь как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит еще раз, как было год тому назад, затянуть и Ваш доблестный фронт и Вашу талантливую стратегию, да и всю страну в то невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались со смертельной опасностью…
Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом. Наши способы борьбы обоюдоострые и при повышенном настроении народных масс, особенно рабочих масс, могут послужить первой искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать. Я уже не говорю, что нас ждет после войны — надвигается потоп, а жалкая, дрянная, слякотная власть готовится встретить этот катаклизм мерами, которыми ограждают себя от проливного дождя: надевают галоши и раскрывают зонтик…»[186]
22 февраля 1916 года отличился Московский ВПК. На пленарном заседании рабочий Черногородцев выступил «от имени рабочих» с радикальными требованиями: Государственной думе следовало «…решительно стать на путь борьбы за власть и добиваться создания правительства, опирающегося на организованные силы всего народа». В конце февраля в Петрограде состоялся Всероссийский съезд представителей военно-промышленных комитетов, и председатель Рабочей группы Гвоздев огласил декларацию о необходимости мира «без аннексий и контрибуций», о том, что для России единственный выход — «правительство, поставленное народом и ответственное перед народом».
Генерал Спиридович заключил: «Так в недрах Военно-Промышленных Комитетов работали рука об руку на государственный переворот представители рабочих и буржуазии. Пока им было по пути. Все это мне с горечью докладывали в Охранном Отделении, показывали документы. Начальник Отделения генерал Глобачев был хорошо осведомлен, что делается по подготовке революции. Но он был бессилен, так как на верхах министерства слишком были поглощены личными интригами и, в сущности, не понимали того процесса, который происходил в недрах общества, в его разных классах».
В марте 1916 года на съезде Всероссийского городского союза Милюков выражал уверенность, что существует реальная возможность формирования «министерства доверия».
Прошло лето. Ничего не происходило.
Милюков и Шульгин сформулировали директиву Прогрессивного блока с требованием отставки премьер-министра Штюрмера и назначения «правительства доверия».
16 сентября 1916 года произошло событие, которое в ряду других особо не выделялось, но вскоре возымело печальное последствие. А. Д. Протопопов, заместитель председателя Государственной думы, октябрист, крупный землевладелец и предводитель дворянства Симбирской губернии, был назначен управляющим Министерством внутренних дел. Кроме того, он был членом Особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по обеспечению топливом и председателем Совета съездов представителей металлургической промышленности.
Его назначению содействовал Распутин, его поддержала и Александра Федоровна. Император предполагал, что Протопопов сможет уменьшить враждебность большинства Думы в отношении правительства.
Но все вышло не так, как хотели. Большинство депутатов и в особенности Прогрессивный блок увидели в Протопопове перевертыша, предателя и врага. Тот был обескуражен, ибо ожидал совсем другого.
Но это еще полбеды, в главном новый руководитель всей системы государственной безопасности оказался совсем не тем, кого в нем хотел видеть Николай II.
По словам начальника Петроградского охранного отделения К. И. Глобачева, «Протопопов в управлении Министерством внутренних дел не имел ни служебного опыта, ни административного стажа, ни способностей и не хотел даже чему-нибудь научиться… Протопопов был предоставлен самому себе, не имея хороших ответственных помощников и советчиков. Неудивительно поэтому, что при том сумбуре, который был в голове Протопопова, он делал промах за промахом в отношении Государственной думы и ее председателя Родзянко.
С первых дней вступления Протопопова в управление министерством началась травля его со стороны Государственной думы, а вместе с ним и всего правительства, и сразу стало ясно, что пребывание в составе правительства Протопопова и одновременное существование Государственной думы немыслимо и поведет в будущем к большим осложнениям. А может быть, и к катастрофе»[187].
Ему отказывались подавать руку, всячески третировали, объявив сумасшедшим. Вызывали злобные насмешки даже такие мелочи, как генеральский мундир действительного статского советника Протопопова, генеральская шинель с красной подкладкой и погоны гражданского чиновника.
Милюков назвал его «типом русского дворянина эпохи „оскудения“», своеобразной смесью «старомодного джентльменства» и беспокойного искательства у властей предержащих.
С назначением Протопопова министром многим стало понятно, что влиятельность Александры Федоровны увеличивается: через него и Штюрмера она обретала новые возможности оказывать давление на мужа. Соответственно и некоторые другие министры стали это учитывать и советовались с ней. Она превращалась в «серого кардинала», и в ее окружении не случайно возникла историческая параллель с Екатериной Великой.
Император в силу частого отсутствия одобрительно смотрел на помощь с ее стороны, у него не было более преданного и бескорыстного помощника.
Но, с другой стороны, никто не учитывал усиливающихся слухов о «германофильстве» ее окружения, которому якобы были подвержены Распутин, Штюрмер и она сама. Этим слухам верили и в посольствах союзников, что вскоре привело к организации убийства Распутина.
В воспоминаниях британского посла Дж. Бьюкенена есть эпизод его посещения 18 октября Ставки Верховного главнокомандующего в Могилеве, где он вручил царю Большой рыцарский крест ордена Бани. Посол предложил царю принять идею японцев — в обмен на северную часть острова Сахалин они могли направить на германский фронт японский воинский контингент.
«Император сразу же сказал, что это абсолютно исключено, и он не может уступить ни пяди русской земли. Я осмелился напомнить его величеству знаменитое высказывание Генриха IV: „Париж стоит мессы“, — но безрезультатно»[188].
Насколько царь был раздражен, видно из того, что на завтрак в присутствии Бьюкенена он не надел знаков ордена Бани «и не произнес, как это принято в таких случаях, тост за здоровье короля».
Следующая встреча царя и посла произошла на обеде в честь покидающего Россию японского посла виконта Мотоно. Бьюкенен счел возможным заговорить о внутреннем положении России.
«В дальнейшей беседе я указал на распространившееся по всей стране глубокое недовольство, вызванное нехваткой продовольствия, и беспорядки, уже имевшие место в Петрограде…
Я выразил надежду, что власти не будут прибегать к репрессивным мерам, поскольку недовольство вызвано сознанием того, что в такой богатой природными ресурсами стране, как Россия, трудящиеся не могут получить предметов первой необходимости из-за некомпетентности администрации. Я также не мог скрыть от его величества того, что, по донесениям наших консулов, крестьянство, всегда считавшее своего императора непогрешимым, утрачивает веру в него и что самодержавие лишается опоры из-за недобросовестности его министров»[189].
Посол явно превысил свои полномочия, что объясняется сильной озабоченностью Лондона состоянием дел его главного военного союзника на континенте.
Бьюкенен видел опасность в огромной активности императрицы. «Ее величеством, к несчастью, владела мысль, что ее предназначение — спасти Россию. Она верила — и, как последующие события показали, не слишком сильно заблуждалась, — что самодержавие — единственный режим, способный противостоять распаду империи. Император, она это знала, был слаб, и поэтому она призывала его проявить твердость. Она постоянно внушала ему, что он должен быть самодержцем не только по имени, но и на деле.
Желая помочь ему и хотя бы отчасти облегчить тяжесть двойной роли Верховного главнокомандующего и самодержца, она взяла на себя активное участие в управлении страной и, выступая за „деспотическое правление“, искренне верила, что действует в интересах России. Она была настолько одержима идеей, что нельзя допускать ослабления самодержавия, что противилась любым уступкам и одновременно с этим убеждала императора основывать свой выбор министров в большей степени на их политических убеждениях, чем на деловых способностях»[190].
27 октября царь вместе с сыном Алексеем выехал в Киев, где жила императрица-мать Мария Федоровна. Там он оказался в окружении близких родственников, которые с большой тревогой воспринимали новую роль Александры Федоровны. К тому же генерал Алексеев счел необходимым передать через великих князей Георгия Михайловича и Александра Михайловича свою просьбу матери царя, чтобы она убедила сына уволить Штюрмера.
Мысль о приближении решающего часа охватывала широкие круги.
Однако в сентябре 1916 года великий князь Николай Михайлович, дядя Николая II, был настроен еще вполне оптимистично и, планируя международную конференцию победителей, предлагал царю включить в состав российской делегации («межведомственной комиссии по дипломатическим отношениям с союзниками») несколько человек, в том числе В. В. Шульгина[191].
Но уже 1 ноября великий князь Николай Михайлович встретился с царем, откровенно поговорил с ним и передал свое письмо: «Ты неоднократно выражал твою волю „довести войну до победоносного конца“. Уверен ли ты, что при настоящих тыловых условиях это исполнимо? Осведомлен ли ты о внутреннем положении не только внутри империи, но и на окраинах (Сибирь, Туркестан, Кавказ)? Говорят ли тебе всю правду или многое скрывают? Где кроется корень зла?..
Ты находишься накануне эры новых волнений, скажу больше — накануне эры покушений. Поверь мне: если я так напираю на твое собственное освобождение от создавшихся оков, то я это делаю не из личных побуждений, которых у меня нет…
Неоднократно ты мне сказывал, что тебе некому верить, что тебя обманывают. Если это так, то же явление должно повторяться и с твоей супругой, горячо тебя любящей, но заблуждающейся благодаря злостному, сплошному обману окружающей ее среды. Ты веришь Александре Федоровне. Оно и понятно. Но что исходит из ее уст — есть результат ловкой подтасовки, а не действительной правды. Если ты не властен отстранить от нее это влияние, то, по крайней мере, огради тебя от постоянных, систематических вмешательств этих нашептываний через любимую тобой супругу…
Если бы тебе удалось устранить это постоянное вторгательство во все дела темных сил, сразу началось бы возрождение России и вернулось бы утраченное тобой доверие громадного большинства твоих подданных… Ты находишься накануне эры новых волнений, скажу больше — накануне эры покушений»[192].
Письмо содержало не только обвинение в адрес императрицы, но и утверждение об утрате доверия большинства подданных.
Что же произошло?
Произошел явный перелом в настроениях верхов. Генералитет, руководство военной промышленностью, ВПК, большинство депутатов Думы, родственники императора, послы стран-союзниц — все требовали изменения в управлении страной.
Царь показал письмо великого князя Николая Михайловича Александре Федоровне, она была возмущена и ответила так: «Я прочла письмо Николая с полным отвращением. Если бы ты его остановил в середине его разговора и сказал ему, что если он хотя бы раз еще коснется этого предмета или меня, ты его сошлешь в Сибирь — так как это выходит почти государственная измена. Он всегда меня ненавидел и дурно обо мне отзывался уже 22 года, и в клубе также (этот самый разговор у меня с ним был в этом году), но во время войны и в такую пору ползти за твоей мамашей и твоими сестрами и не встать отважно на защиту жены своего императора (все равно, согласен он со мной или нет) — это отвратительно, это измена»[193].
Не будем обращать внимания на упреки в адрес великого князя, обратим внимание на выпад императрицы в адрес матери царя и его сестер. О чем это свидетельствует? Да, для Романовых Александра Федоровна стала чужой.
Она настаивала на высылке великого князя Николая Михайловича в его имение Грушевку под Киевом, но пока безуспешно.
О письме великого князя Николая Михайловича царю Шульгин узнал от самого автора письма. Великий князь пригласил его и депутата Государственной думы Николая Николаевича Львова (член Прогрессивного блока, соучредитель партии прогрессистов, близкий знакомый Шульгина) в свой дворец на Дворцовой набережной. «Он усадил нас с Николаем Николаевичем и заговорил:
— Я просил вас, господа, приехать, потому что хочу ознакомить с одним документом… Возвратившись из Киева, я испросил высочайшую аудиенцию. Император немедленно принял меня. Так как я лучше пишу, чем говорю, то я испросил Его Величество разрешить прочитать ему свое письмо. Сейчас я прочту его вам.
Он развернул лист и начал читать…
Я, конечно, не помню дословно текст этого письма, вспоминаю лишь его общий смысл. Великий князь Николай Михайлович побывал в Киеве, где встречался со вдовствующей императрицей. Она крайне озабочена и просила поговорить с императором. Революция надвигается, и престол находится в опасности. Николай Михайлович пытался раскрыть правду своему царственному племяннику, показав, что среда, окружающая императрицу, пагубно влияет на политику империи. Далее он сказал, что всем слоям общества известна та сила, которая играет роковую роль в государстве, имея в виду Распутина. При таком положении дел трудно надеяться на успешный исход войны для России.
— Когда я кончил читать, — продолжал великий князь, — Государь сказал: „Странно, я только что был в Киеве и никогда, кажется, меня так тепло не встречали, как в этот раз“. Я ответил ему: „Это быть может потому, что ты был с наследником без Александры Федоровны“.
Это замечание великого князя соответствовало тексту письма, где намекалось, что императрицу не любят. Не помню, говорили ли мы в тот день еще о чем-либо, но вскоре, поблагодарив великого князя, мы откланялись и уехали»[194].
Почему дядя царя пригласил депутатов, наш герой не объясняет. Думается, это случилось для того, чтобы через них передать оппозиции данную информацию.
К тому же авторитет Шульгина, первого заместителя председателя думской Военно-морской комиссии, был весьма высок. Так, в докладе этой комиссии императору, подписанном Шульгиным, говорилось примерно то же, что и в частном письме Гучкова генералу Алексееву, только в другой тональности и с приведением многих тревожных фактов: «Мы узнали, что от всего этого, от всех этих бед и настроений заколебался самый дух войск и дух народный. Видя нерадение, непредусмотрительность, отсутствие порядка, войска стали утрачивать доверие к своим начальникам»[195].
В записках генерала Спиридовича есть сведения, что в октябре 1916 года в Петрограде была встреча, в которой участвовали П. Н. Милюков, М. М. Федоров, А. И. Гучков, М. И. Терещенко, С. И. Шидловский «и еще несколько человек».
Скорее всего, в число этих «нескольких» не мог не входить и член бюро Прогрессивного блока Шульгин.
Обсуждали проблему власти. «Было решено, что Император Николай II не может более царствовать. Необходимо добиться его отречения. Почти все высказались, что отречение должно быть „добровольным“. Престол должен перейти к законному наследнику Алексею Николаевичу, а по его малолетству, надо учредить регентский совет во главе с Вел. Кн. Михаилом Александровичем».
У Гучкова к тому времени уже был собственный план. После Февраля, давая показания Чрезвычайной следственной комиссии, он сообщил: «План заключался в том (я только имен не буду называть), чтобы захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом императорский поезд, вынудить отречение, затем, при посредстве воинских частей, одновременно, на которых здесь, в Петрограде можно было рассчитывать, арестовать существующее правительство и затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят собою правительство»[196].
Генерал Спиридович уточнял: «Если бы Государь не отрекся, его убили бы. Так было решено».
Как отреагировали власти на сообщение спецслужб об этом?
Реакция была удивительной.
«Между тем один из видных общественных деятелей счел своим патриотическим долгом предупредить о задуманном перевороте Дворцового коменданта Воейкова. Он приехал в Могилев и осветил положение дел Воейкову доверительно секретно и довольно подробно. Генерал Воейков был настолько серьезно встревожен всем услышанным, что в тот же вечер отправился с докладом к Государю и доложил о привезенных из Москвы сведениях. Куря папиросу, Государь долго и спокойно слушал Воейкова, а затем вдруг перевел разговор на хозяйственные вопросы… Так был пропущен первый, едва ли не самый важный момент по предупреждению задуманного нашими либералами государственного переворота во время войны. Государь был большой фаталист и еще более патриот. По своей глубочайшей моральной честности он не мог поверить, не мог себе представить, чтобы русские серьезные политические деятели пошли бы на заговор, на государственный переворот во время войны. Такое легкомыслие, такое преступление против родины просто не укладывалось в уме Государя. Позже, после революции, на мой заданный генералу Воейкову вопрос о том, предупреждал ли его тогда Протопопов о задуманном перевороте, Воейков писал мне: „Официального доклада о задуманном перевороте, о составлении списков Временного Правительства от министерства Внутренних дел, насколько мне помнится, я не получил. Сведения об этом доходили до меня разными путями. Протопопов при каждом со мной разговоре клялся, что в моих сведениях нет ничего серьезного, и чтобы я не беспокоился, так как, в случае чего-либо подобного, первый, кто будет знать обо всем от него, буду я“»[197].
Председатель правой группы в Государственном совете И. Г. Щегловитов по этому поводу ядовито заметил: «Паралитики власти слабо, нерешительно, как-то нехотя борются с эпилептиками революции».
Говоря о подготовке заговора, надо вспомнить и о российских масонах. В Государственной думе была так называемая Думская ложа, в которую входили депутаты, сыгравшие выдающуюся роль в Февральской революции. Это будущие члены Временного правительства А. Ф. Керенский, Н. В. Некрасов, А. И. Коновалов, а также будущие члены Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов М. И. Скобелев, Н. С. Чхеидзе, А. И. Чхенкели. Среди кадетов были члены ложи «Великий Восток народов России» — А. И. Шингарев, В. А. Маклаков, Ф. А. Головин, Ф. Ф. Кокошкин и др.
Милюков не был масоном и был против их стратегии, направленной на насильственное свержение самодержавия.
«Что же касается самой политической атмосферы той поры, то о грядущем перевороте говорили, уже не таясь. Как-то в 1916 году известный масон А. В. Оболенский разговорился со своим знакомым из евреев — служащим Сибирского торгового банка, и тот взял да и рассказал ему о подготовке в Петербурге заговора против царя. Так случилось, что, оказавшись вскоре у лидера октябристов А. И. Гучкова, А. В. Оболенский решил проверить у него справедливость услышанного. „Удивленный подробностями, — пишет он, — моего рассказа, особенно о дне восстания, Гучков вдруг начал меня посвящать во все детали заговора и называть его главных участников… Я понял, что попал в самое гнездо заговора. Председатель Думы Родзянко, Гучков и Алексеев были во главе его. Принимали участие в нем и другие лица, как генерал Рузский и даже знал о нем А. А. Столыпин (брат Петра Аркадьевича).
…Англия была вместе с заговорщиками. Английский посол сэр Бьюкенен принимал участие в этом движении, многие совещания проходили у него“.
Однако главную ставку масонские заговорщики делали все же на армию. „Незадолго до Февральской революции, — отмечал Н. В. Некрасов в своих показаниях в НКВД СССР от 13 июля 1939 года, — начались и росли связи с военными кругами. Была нащупана группа оппозиционных царскому правительству генералов и офицеров, сплотившихся вокруг А. И. Гучкова (Крымов, Маниковский и ряд других) — и с нею завязалась организационная связь“. Готовилась и специальная группа в селе Медведь, где стояли запасные воинские части. Она-то, судя по всему, должна была сыграть решающую роль в аресте царя.
Что касается нащупанной масонами группы оппозиционных царскому правительству генералов и офицеров, то не приходится сомневаться, что речь здесь идет о вовлечении их в уже упоминавшуюся нами Военную ложу. „Есть упоминания о создании в Петрограде Военной ложи с участием А. И. Гучкова, В. И. Гурко, А. А. Половцева и еще человек десяти высокопоставленных военных чинов“, — отмечает историк О. Ф. Соловьев. Среди этих „человек десяти“ высокопоставленных чинов, тайно посвященных через А. И. Гучкова в масонство, можно отметить уже упоминавшихся нами ранее М. В. Алексеева, Н. В. Рузского, А. М. Крымова, В. В. Теплова»[198].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.