Увидеть Синьцзян и идти дальше

Увидеть Синьцзян и идти дальше

Я сижу за столом в грязной забегаловке, пью колу и слушаю, что обо мне говорят. Собственно, речь идет не обо мне, а о моих палочках для еды – они блестят, так как сделаны из металла. Я купил их в супермаркете в Хами. После того, как я почти три года прожил в Китае, до меня вдруг дошло, что использовать одноразовые палочки не очень экологично.

Трое мужчин за соседним столиком этого не знают, они косо поглядывают на меня и обсуждают, почему это я таскаю с собой серебряные палочки. Вот один из них хлопает себя по лбу, потому что его осенила простая и гениальная мысль: наверное, я боюсь, что меня отравят! Если в моей еде окажется яд, то я сразу об этом узнаю, потому что при контакте с едой палочки поменяют цвет!

Похоже, их не занимает вопрос, кому может понадобится меня травить.

За другим столом сидит хозяин заведения со своими друзьями. Перед ними растет батарея пивных бутылок. Его голос гремит на весь зал, он рассказывает, что уже два раза был в Германии, где люди владеют тремя или четырьмя языками и гораздо желтее, чем прочие европейцы.

– О! – говорят остальные, а он довольно посмеивается.

Я не говорю ни слова, я слишком устал для этого. Вчерашний вечерний подъем дался мне тяжелее обычного. Я поделил его на отрезки по тысяче метров, я не шел, а плелся. Я боролся за каждый шаг, кабутце оттягивала мои руки назад. В ушах гремела одна и та же песня, и я не сводил глаз с навигатора, упрямо отсчитывая метр за метром. Пройдя очередную тысячу, я падал на табуретку, прислонялся к кабутце, ел яблоко или кекс и делал глоток воды. Потом я плелся дальше, следующую тысячу метров.

Однажды напротив меня остановился водитель и спросил, не требуется ли мне помощь. Он мог бы захватить меня и мою тележку. Я как будто сквозь туман разглядывал его.

– Нет, – услышал я со стороны свой собственный голос.

Гостиницы в «Красной горе» оказались отвратительными, но я был слишком усталым, чтобы разочаровываться. Я осмотрел все эти дыры, одну ужаснее другой, наконец нашел себе дыру с кроватью и дверью, смахнул пару паутин и раскатал коврик. Чья-то добрая рука протянула мне удлинитель, свет погас.

…Косые лучи утреннего солнца пробираются сквозь тусклое стекло.

Передо мной одна из женщин, которую я видел в той компании. Одежда ей слегка тесновата, на лице угадываются следы былой привлекательности, впрочем, сейчас в нем осталась только жесткость.

– Не слушай его, – говорит она, показывая на начальника и подсаживаясь ко мне, – все знают, что он никогда не был за пределами Синьцзян!

– Эй! – раздается возмущенный крик шефа. Остальные смеются и наливают ему еще один стаканчик.

Я смотрю на часы: почти одиннадцать. Скоро мне пора выходить, и у меня нет никакого желания вступать с ними в разговоры. Женщина же задает мне обычные вопросы. Возраст? В этом году двадцать семь. Профессия? Студент, если угодно. Женат? Нет, но есть подружка. Давно в Китае? Почти три года. И как мне здесь нравится? Хорошо. Зачем отправился в этот поход? Из интереса.

Потом ей еще кое-что приходит в голову. Это любимый вопрос учителя Се, и я уже слышал его от многих людей, молодых и старых, мужчин и женщин, от хозяев отелей и туристов на обочине, от людей из Интернета, от парикмахерш и полицейских.

– Тебе не бывает одиноко?

Обычно я отделываюсь общими словами или банальными фразами. Например, «Терпимо», – говорю я или: «У меня есть телефон, и я всегда могу позвонить кому-нибудь».

Но это неискренний ответ. Я обвожу взглядом забегаловку: молочного цвета окна, через которые проникает свет, на плакат с пальмовым берегом, на гостей, самого шефа с пивом и смеющейся компанией. И говорю то, что говорю всегда:

– Не особо.

Уже много лет я не чувствую одиночества. Что бы я ни делал, я ощущаю, что два человека всегда рядом: мой любимый папа, которого мне так и не довелось узнать.

И мама.

До Шаньшань еще сто километров пути. Ветер стал слабее, небо бледно-голубое, по нему плывут лодочки маленьких облаков. Пустыня такая же, как и всегда: бескрайняя и голая. Я иду по дороге, потом по новому шоссе, которое еще не сдали в эксплуатацию, а потом тащу кабутце по хрустящей гальке.

Я думаю о маме.

О рождественском вечере в лесу после ее смерти. Ночи тогда были такими ужасными, что утром я не помнил ничего, кроме страха.

О том моменте, когда я заметил, что впервые прошел целый день, когда я о ней ни разу не подумал.

О Париже, о моем путешествии домой, об учебе в Мюнхене, о китайском языке, который был там случайным предметом, но стал для меня спасительным якорем.

О Пекине. О смеси из впечатлений и суеты.

Я покупал большие книги, чтобы казаться начитанным. Когда я читал Гомера, я удивлялся, что все герои постоянно горевали, когда с ними что-нибудь случалось. Патрокл умирает, Ахиллес рыдает. Герой сидит на берегу моря, у него не получается плакать, и боги торопятся спуститься с небес и даровать ему слезы. В книге было больше восьмисот страниц, и когда я ее наконец дочитал, то научился плакать.

Я ночую в шинной мастерской посреди пустыни, которая принадлежит двум супружеским парам из центра Китая. Они приехали сюда на заработки из провинции Шэньси. Жизнь стала дороже, дети учатся в университете. Я вспоминаю тетушку Ху в угольных горах провинции Шаньси, думаю об образе Иисуса и о фотографии ее сына, который учится в Пекине. Меня приглашают на ужин, угощают лапшой и капустой. Рычит генератор, из большой пластиковой бочки подается вода. Я задаю вопрос, почему водители приезжают именно к ним, чтобы чинить свои машины. Они смеются: никто не хочет оставаться в пустыне со сломанным колесом. Кроме того, шинные мастера из Шэньси славятся на всю страну.

Они скучают по своей родине. Здесь, в пустыне, так одиноко, и земля нехорошая. Они рассказывают, как более шести раз пытались завести собаку. И каждая собака в конце концов отказывалась есть и умирала.

– Пустыня враждебна, – говорят они.

Когда я подхожу к пригородам Шаньшань, на обочине меня ждет юноша.

– Ты Ноно? – спрашиваю я его, и он неловко кивает. Это Ноно, незнакомец, который шлет мне емэйлы с тех пор, как я побывал в Хами. Мы переписываемся на английском и китайском. Он хотел, чтобы я позволил ему сопровождать себя один день, а я ответил, что мне все равно. Я даже не знал, мужчина это или женщина.

И вот он стоит передо мной: худой парень с рюкзаком, в очках и шляпе, протягивает мне руку. Поскольку я оставил пустыню позади и стою на дороге, пахнущей едой, а сумерки над нами мягко золотят землю, я улыбаюсь ему в ответ и жму его руку.

Его зовут Ву Цзян, он только что закончил учиться в медицинском университете. Он родился в Шэньси, я проходил через его родину. Впрочем, он об этом и сам уже знает. Он рассказывает, что это счастье, что ему удалось попасть в Синьцзян. Я произношу в ответ вежливые слова, не могу же я признаться, что втайне мечтал встретить вместо него на дороге молоденькую девушку.

Хотя, возможно, это и к лучшему.

Мы снимаем комнату в гостинице и идем в закусочную на углу. Там уйгурская семья жарит на гриле нан и бараний шашлык. Я заказываю огромную порцию шашлыка на нас двоих, кусочки огурцов в уксусе и бутылку колы и сажусь на пластиковый стул.

Пахнет жареной рыбой. В свете уличных фонарей кружат мухи, за старым бильярдным столом играют дети. Ву Цзян сидит напротив меня.

– Рассказывай, – говорю я ему.

Он рассказывает о своей учебе и о будущей профессии, о том, что ему, как медицинскому работнику, придется много работать за небольшую зарплату, и о том, что это для него не так уж важно.

Он всегда знал, что хочет стать врачом. И еще он знал, что он хочет увидеть Синьцзян, его бескрайние просторы и дикую природу. Он приехал бы сюда уже давно, но его семья не разрешала ему этого.

– Двадцать четыре года я был послушным и делал все, что от меня ожидали. Когда мои родители сказали, что Синьцзян слишком опасен, я послушался их, – он улыбается, – а потом… потом увидел в Интернете твое видео.

Видео. С первого дня путешествия я делал свои портреты спереди, направив на себя камеру на вытянутых руках. За это время накопилась почти тысяча фотографий, я грубо смонтировал их и выложил в Интернет как черновик.

Итак, это было видео. Я обдумываю, какую бы музыку на него положить, ведь подходящая музыка очень важна.

– Знаешь, что я подумал, когда я впервые это увидел? Я подумал: если иностранец может идти пешком через Синьцзян, то почему же я не могу поехать туда хотя бы на поезде?

Я догадываюсь, что он скажет дальше. Он дождался окончания университета и начал писать мне емэйлы, а потом купил билет до Синьцзян, не сказав об этом своей семье. Он надел шляпу, нацепил рюкзак, отправился на вокзал и позвонил домой только из поезда.

– Я хотел сделать две вещи, – говорит он, – увидеть Синьцзян и пройти один день вместе с тобой.

– Завтра у тебя будет такая возможность. Нам предстоит пройти тридцать километров до города.

Он сияет. Вечером мы еще долго беседуем и постепенно переходим к теме подружек. Моя путешествует с родителями по Европе и уже несколько дней не дает о себе знать, его только что дала ему отбой.

Там вообще была сложная история, и все было против них: они жили далеко друг от друга, семьи не одобряли их отношений, у них не было ни денег, ни времени, чтобы быть вместе, а в конце концов вмешался еще и конкурент.

Несколько дней назад Ву Цзян повидался с нею в Сиане, а потом он сел на поезд и уехал в Синьцзян.

– Может, тебе нужно ее забыть? – говорю я и чувствую, как ужасно это звучит. Он кивает и умолкает.

Наутро я просыпаюсь и вижу, как он сидит на постели и пишет что-то в дневник. Я радуюсь ему так же, как когда-то радовался Чжу Хаи.

– Идем? – спрашиваю я.

Мы упаковываем вещи в кабутце, сверху я крепко привязываю рюкзак Ву Цзяна, так же, как учитель Се когда-то привязал мой. Потом мы прощаемся с хозяйкой отеля и с уйгурской семьей в забегаловке. Мы идем в утреннем воздухе Синьцзяна навстречу оазису Шаньшань.