Письма Анне Фэвр-Дюпэгр

Письма Анне Фэвр-Дюпэгр

Анна Фэвр-Дюпэгр (Anne Faivre Dupaigre, р. 1957) – француженка, выпускница Высшей педагогической школы в Париже, доктор филологических наук, специалист по сравнительному литературоведению, работает в университете города Пуатье. Анна Фэвр-Дюпэгр изучает культурные связи славянского мира и западноевропейских стран (в частности, на примере раннего творчества О. Э. Мандельштама). Она также работает над проблематикой взаимоотношений литературы и музыки и типологическим понятием «поэт-музыкант», которое она разрабатывает на материале произведений поэтов XX века – француза Фредерика Созе (известного под псевдонимом Блеза Сандрара), О. Э. Мандельштама и Б. Л. Пастернака. Анна Фэвр-Дюпэгр – автор двух книг, написанных по-французски (Gen?se d’un po?te. Ossip Mandelstam au seuil du XXe si?cle, 1995, и Po?tes-musiciens: Cendrars, Mandelstam, Pasternak, 2006) и нескольких статей, напечатанных как на французском, так и на русском языках. Сотрудник московского Центра франко-российских исследований с сентября 2010 г. Участвует в составлении Мандельштамовской энциклопедии, создаваемой по инициативе московского Мандельштамовского общества.

Анна Фэвр-Дюпэгр училась русскому языку во Франции и по окончании университета подала заявление на место преподавателя французского языка в СССР (по межгосударственному культурному обмену). Была распределена в Ташкент, где преподавала в университете с осени 1981 г. по лето 1983 г. В Ташкенте, по рекомендации Е. Б. Пастернака, она познакомилась и подружилась с Г. Л. Козловской. В то время, не без влияния общения с Галиной Лонгиновной, у нее и созрело намерение написать кандидатскую диссертацию о поэтическом творчестве О. Э. Мандельштама. На третий год пребывания в СССР (1983–1984 гг.) переехала в Москву, жила и занималась преподаванием в МГУ им. М. В. Ломоносова. После отъезда из Ташкента Анна и Галина Лонгиновна переписывались в течение ряда лет. Г. Л. Козловская посылала ей свои стихи.

Галина Козловская – Анне Фэвр-Дюпэгр

15 июня 1983

Моим обретенным глинам

Из печали моей по ушедшей красе

Возникайте скорее, небывшие лики.

Пальцам моим покорность яви,

Стань послушною, мягкая глина.

Нет, юность и прелесть,

Вам не уйти,

Крепко вас держат память и руки.

В вашей плоти творимой

Плоть и дыханье мое,

Отзвук гула

Моей ликующей крови.

Лоно мое плоть живую

Никогда не творило,

Но вас я храню

В глубине Венериной сути…

Вы, как живые,

Не вечны

В мире этом,

Только память одна

Со временем спорит.

И ко мне вы приходите

По ее повеленью,

И я вам говорю –

Здравствуй, народец мой,

Хрупкий и нежный.

Милой Аничке на память от полюбившей ее Галины Лонгиновны.

Галина Козловская – Анне Фэвр-Дюпэгр

9 марта 1985

Аничка, милая, с Весной Вас! В эти дни полагается прилетать жаворонкам, и в детстве добрые мамы пекли из теста смешных жаворонков, которые изумленно на нас глядели изюмными глазами.

Но сегодня они не прилетели, с неба всё падал и падал снег, и снова укутал зимой недоумевающий сад, и горькие вызвал сетования у Журки на обманы весны.

И, кажется, так будет всегда – так беспросветно и низко нависло небо. А говорящий ящик предсказывает до конца ненастный март, со снегами, холодами и метелями. Вот Вам и Азия – страна солнечных дней и ранних цветений. Так сразу войдем в жаркое лето, минуя весну, и не хочется думать, как отомстит нам жара за холод зимы. Но весь мир охватило непонятной бедой. Даже жаркие страны завалило снегом почти двухметровой высоты, и люди мерзнут в холодной глухоте, отрезанные от мира и тепла.

Получила вчера Ваше письмо с открыткой старинного Ренна. Была очень тронута Вашим переводом стихов. Должна Вам сказать, что он не просто хорош, он отличный. Как Вы умудрились сохранить не только поэтический строй, но и удивительную, прямо-таки построчную точность? Вы прямо-таки Лозинский какой-то, возросший на французской почве. Еще раз спасибо, милая Аничка.

Мне захотелось подарить Вам еще кусочек февральской зимы. Стихи эти, можно сказать, «верны природе». Посылаю их Вам.

Снега

Всё бело, и небо, и земля.

И неба нет, и нет земли,

Одна лишь белизна…

На тишину в саду,

Свое беззвучье сыплет снег,

И неба нет, и нет земли.

Лишь в домике моем,

Оставшись взаперти,

Так громко, громко

Кричит, кричит один

Тоскующий журавль.

Вы пишете, что Вы собираетесь на выставку пейзажной живописи французских импрессионистов.

Забавно, что я прочла ее описание одновременно с Вашим письмом. Заметка эта[424] напомнила мне, что я могу послушать «Картинки с выставки» Мусоргского в инструментовке Равеля[425]. Я так люблю это произведение. Послушайте его без меня, как бы со мною. (Я теперь могу снова слушать музыку на исправленном проигрывателе.)

Как зовут Вашего друга[426], которому нравятся мои глины? Передайте ему от меня привет. Как жаль, что ни Вам, ни ему я не могу показать свою только что завершенную вещь – «Девушка, глядящая в воду». Мне кажется, что мне еще не удавалось так воплотить чистоту наготы и девичества. А юное ее лицо полно тайны и прелести. Я давно так не была довольна. Признаюсь Вам в этом без всякого самодовольства, просто от радости.

Мой друг менестрель недавно был в Париже. От него я узнала, что у вдовы Николая Набокова – Доминики – хранится много материалов по русской музыке и что там есть интересные вещи, касающиеся Алексея Федоровича.

Николай Набоков – двоюродный брат писателя Владимира. Я знала, что родной его брат был известным хореографом, балетмейстером, а что Николай был дирижером и композитором.

Хотелось бы знать, что там Тед обнаружил.

Получила вчера бесценный дар, вышедшую наконец книгу о Касьяне Голейзовском[427], великом русском хореографе, горячо любимом мною друге.

Это была словно встреча с живым. Какой это был гениальный человек! Это было существо, безусловно, божественного происхождения.

Счастливы были глаза, видевшие его воплощения, но еще счастливее были те, из кого он создавал свои творения. И как жалко, что из всех искусств искусство балета, да еще у великого мастера, так хрупко и мгновенно и бывает явью очень недолго.

Но что-то я разговорилась. Скоро придут, чтоб взять письмо.

Хочу передать Вам сердечный привет от Бори. Не забывайте нас, азиатов или, как говорил один человек, «азиадов».

Крепко Вас целую.

Галина Лонгиновна

P. S. Радуюсь, что Вам хорошо работается. А в Ренн я влюбилась.

Галина Козловская – Анне Фэвр-Дюпэгр

23 апреля 1985

Дорогая моя Аничка!

Вот и Пасха прошла, а я всё собираюсь Вас поздравить. Но ко мне в это время приходили в гости не только люди, но и облака. Первым я радовалась, а вторые валили в постель с дурнотой и головокружениями, и пока они не уходили ввысь или не проливались дождем, мне бывало очень плохо.

И это обидно, ибо сейчас во всякий час и мгновение сад так прекрасен, что не наглядеться.

Боря посадил много нового – и цветов, и деревьев, и кустарников, и глаз не нарадуется.

Сейчас цветут в изобилии ирисы и ландыши, а ко мне прямо в окно просится ветка цветущей глицинии.

Пишу я Вам глубокой ночью, впервые на крылечке, и теплая весенняя ночь дышит кругом благоуханной тишиной. Был первый жаркий день, но земля еще не отдала своей прохлады и свежести. Журка спит в глубине сада, Степка – у меня на коленях, ежик снова объявился и обходит дозором все комнаты, а ленивая бессмертная черепаха целый день медлительно возникала среди трав и цветов. Словом, «всё в этом мире по-прежнему, месяц встает, как вставал»[428]. Вот он, мой мир, осененный небом и деревьями, которые я люблю. Он для других, наверно, мал, но мудрецы когда-то говорили, что часть равна целому. Вот так и живу, вмещая Вселенную в частице, и с грустью отпускаю уходящие мгновенья. Я научилась очень хорошо заставлять жить прошлое с настоящим и состязаться в яркости ощущения жизни.

Так, недавно написала стихи, где аффективное ярчайшее впечатление детства жило, оказывается, во мне, не померкнув ни единой гранью, и сейчас со мной, как сегодняшний день. <…> Мне хочется написать такую импрессионистическую поэмку, связанную мотивом Тени.

Как Вы живете, моя милая трудолюбивая пчелка? Весь ли мед собрали в соты?

Наверное, скоро уедете в свою прекрасную Бретань и увидите те удивительные города, заснувшие в себе и в прошлом. Они, как те умолкшие пленительные женские имена вашего французского Средневековья, которые звучат для нас, как музыка и как говор отшелестевших лесов.

Если у Вас когда-нибудь будет дочь, дайте ей имя, взяв его из родников какой-нибудь феи. Они знали толк в чудесах и дарах, и это они наградили золотом волос грустную Мелисанду.

Хотя я знаю, что Вы очень погружены в свою работу, но всё же черкните мне несколько строк. Я часто с нежностью думаю о Вас и хочу знать как можно больше о Вашей жизни. Не собираются ли в Париже отметить выставкой Шагала? Подумать только, прожить 98 лет и быть художником до конца.

Кончаю, ибо Журка, несмотря на тепло, взял за обычай ночевать дома. Очевидно, ночью пугается орды диких котов, совершающих набеги на спокойный сад. Он клюет меня, напоминая, что пора спать.

Спокойной ночи, дорогая. Нежно Вас целую и желаю счастья. Привет Вашему другу. Журка, а Боря в особенности, кланяются. Не забывайте меня.

Галина Лонгиновна

Галина Козловская – Анне Фэвр-Дюпэгр

9 августа 1985

Дорогая моя Аничка!

Извините меня, что я не сразу ответила на Ваше последнее милое письмо. Два обстоятельства тому виной: первое – это невыносимая адская жара, от которой растапливались мозги, и я была не в состоянии думать, делать, есть – проживая с трудом день до вечера. Ослабела страшно. Вторая – это то, что я упала и очень сильно расшиблась. К счастью, ничего не сломала, чем и утешаю себя, глядя на себя в зеркале, на свою разбитую физиономию. У меня под глазом роскошный огромный синяк, о котором только может мечтать деревенская баба, которая горюет, что ее не бьет муж, потому что не любит и не ревнует. Мне жаловаться не на что.

Вот и лето перевалило в август, а у нас по-прежнему жарко, лишь по ночам прохладно. Сад мой невыразимо прекрасен, и душа моя не нарадуется подаренным мне чудом земли. Журушка несколько отчуждился, приходит только поесть и скрывается в глубокую тень в конце сада, где проживает свою одинокую птичью жизнь, изредка провожая криком пролетающие в гуле самолеты.

Боря где-то странствует в Крыму и вернется к концу месяца.

Читаю заново запоем Бунина. Когда завершите свою диссертацию, окунитесь в его изумительную серебряную прозу. Я рада, что Ваша работа хорошо строится. Когда Вы думаете перейти к другим периодам его творчества[429], после Рима? Кстати, мы очень мало знаем об этом времени его жизни.

Читаю седьмой номер альманаха «Панорама искусств» и словно окунулась в свою прошлую жизнь. Сколько оказалось ушедших друзей, которые отныне живут в книгах.

Мы здесь пережили отголосок землетрясения, случившегося в Таджикистане. Там оно было сильным и свирепым.

Аничка, спасибо за перевод «Тени». Он снова получился у Вас замечательно. Я искренне восхищаюсь Вашим даром, если у Вас так же великолепно получались бы переводы рифмованных стихов, Вы могли бы считать, что Вы владеете еще одной профессией. У Вас чудесное чувство ритма и верность поэтической сути стиха.

Из моего летнего ночного урожая посылаю Вам еще два стихотворения. У меня было несколько запойных поэтических ночей. Не знаю, как назвать стихотворение о предке. Как все, связанное с моими глинами, оно искренно, как исповедь.

<…>

Когда держу в руках

Я влажной глины ком,

Мне кажется, что я

Послушна чьей-то воле.

Со мною нет живых

Со мною только вы,

Что из безмолвной глины

Мной сотворены.

Откуда вы ко мне пришли,

Мои улыбчивые лики?

Вы лепитесь и оживаете в ночи

В согласии с Тайной роста,

Откуда-то, из тьмы времен

Вы рветесь к воплощенью,

И облик ваш я узнаю

Со странной ясностью

Воспоминания – неведомого мне.

<…>

Читая Ваше письмо, ясно представляла Ваши дни в Бретани – и море, и велосипед, и музицирование. Вообще, я лучше вижу Вашу Бретань, чем парижскую жизнь. Я вижу словно наяву прелестные старинные французские города, и целые вереницы видений, поэтических, музыкальных, архитектурных – вся роскошь французской культуры возникает, как пиршество. И я в моем убежденном эскапизме негодую на двадцатый век, вторгающийся в жизнь людей и природы, взрывающий все животворные ключи земли и омертвляющий многовековую духовность народов.

Аничка, как-то, несколько месяцев тому назад, посетила меня одна Ваша подруга по университету[430]. Она очень славная и мне понравилась. Я просила ее приходить, но она, очень, по-видимому, застенчивый человек, больше не пришла. Напишите ей, что я буду рада видеть ее у себя.

Передайте привет Вашему другу, чье имя запомнилось только в поэтическом переводе «Белей, чем снег», – так, кажется.

Журушка вместе со мной и садом обнимает нашу далекую милую Аню, желаем все счастливой жизни и удачи в ее поэтическом подвиге.

Слушая хорошую музыку, вспоминайте обо мне. Ваша, любящая Вас

Галина Лонгиновна

Галина Козловская – Анне Фэвр-Дюпэгр

10 ноября 1985

Дорогая моя Аничка!

Только что собралась писать Вам письмецо, как пришла Ваша открыточка из Кракова. А некоторое время тому назад Танечка[431] принесла мне от Вас дивного, любимейшего мною Боттичелли. Спасибо, моя дорогая, за доставленную радость.

Самое удивительное, что с этим связана одна история, в том духе, что со мной всегда случаются.

Дело в том, что с некоторых пор меня преследует одно женское лицо, преследует днем и в снах. Я решилась начать лепить одну композицию (поясную), где прекрасная женщина, наклонясь, утешает припавшего к ней плачущего юношу. Очень много ее обдумываю и вижу, но боюсь, что у меня не хватит дара воплотить то, что я вижу.

И когда пришла Таня, и мы раскрыли Боттичелли, на меня с обложки глянуло мое лицо. Я просто оцепенела. Теперь всё думаю: мне помнится, что я никогда не видела этой вещи, поэтому я не могла ее вспоминать, почему же я видела то, что уже давно осуществил великий художник?

Был у меня недавно наш московский друг[432]. Вспоминали Вас и радовались, что Вы умница и хорошо строите свою жизнь и работу.

Я же плохо себя веду. Много болею, и, вероятно, мой диабет выкидывает со мной фокусы. Я иногда впадаю в состояние ослика, который не хочет сдвинуться с места. Не хочу вставать, двинуть рукой, ногой, есть, что-то делать. В лучшие свои дни бросаюсь в стихи, какое-то время сижу на крылечке и дивлюсь красоте осеннего сада. Он всё еще неописуемо прекрасен! Затем сплю, потом читаю до изнеможения и снова впадаю в сон.

Дом мой запущен, и у меня всё меньше и меньше сил справляться с бытом. У Журушки от старости стали курчавиться перышки, он в жару летом мало ел. Сейчас я его откармливаю огурцами, которых он ест очень много и стал лучше выглядеть. Лишь для меня нет уже в природе овоща, который бы прибавил мне сил.

Посылаю Вам несколько стихотворений осеннего урожая. Хотелось бы, чтобы они нашли отклик в Вашей душе. Еще раз спасибо, дорогая, за Боттичелли и за Таню. Мне хочется, чтоб она ко мне приходила.

Ива

Сегодня в полдень

Я свои поила ивы.

И свежесть влаги

Ринулась, ликуя,

В давно иссохший водоем.

Я прислонилась

К любимице своей

И ей сказала:

«Как хорошо, что мы

С тобой вдвоем стоим

На этой теплом и влагой

Дышащей земле.

Мы так давно неразлучимы,

И ты во мне,

И я в тебе

Запечатлелись и слились».

<…>

Кольцо царя Соломона

Как я хотела бы надеть

Хотя б на миг один

Счастливый Соломонов перстень!..

И стал бы мне понятен смысл

Всех птичьих радостей взахлеб,

Могла б узнать, как сладок стае виноград,

Узнала бы, каков глоток воды

В счастливом птичьем горле.

И как меж небом и землей

Прекрасна и легка

Покорная полету высота.

* * *

Вчерашней ночью, перед сном

Мой сад пахнул в окно дождем,

Беззвучным, вкрадчивым и затаенным.

Поутру я распахнула дверь,

Стоял он тихий, осиянный,

Не ведая о своем преображеньи,

А труженица осень всё глядела

На позолоченный ее руками сад

И обошла лишь розу белую в цвету,

И пожалев, навстречу солнцу подняла,

И отдала последнее ее дыханье

Ее счастливейшему дню.

Мои ивы только сейчас стали золотые, а то сплошным золотом на их зеленом фоне стоял гранатовый куст.

Целую Вас и желаю здоровья, счастья и много славных путешествий.

Боря шлет Вам привет, а я человеку, чье имя «Белее снега». Не забывайте меня, милая.

Ваша Галина Лонгиновна

Галина Козловская – Анне Фэвр-Дюпэгр

16 декабря 1985

Дорогая моя Аничка!

Хоть и пишу Вам в преддверьи Рождества и Нового года, но пишу, сидя на крылечке, под славным солнышком. Журушка радостно вышел погулять после двух недель затворничества. Был снег и непогода. Но мы живем, как известно, в резко континентальном климате. Поэтому и физическое, и психическое самочувствия тоже резко меняются.

Вчера у меня был тяжелый сердечный приступ, третий в моей жизни, начавшийся во сне. Думала, не справлюсь. Но к вечеру пришла в себя, и сегодня – как будто и не было.

От Вас последняя весточка была из Польши. Кончили ли Вы перевод своей книги? Я так рада за Вас, моя милая, что Вам удается так славно путешествовать и видеть чудесные вещи и места.

Скоро любимое мое Рождество, и душа моя, как обычно в это время, полна умилением и любовью. Несколько дней тому назад вылепила свою Мадонну с Младенцем. (Он виден только со спины, прижавшийся к ее плечу, весь в ней, и она очень его любит.) Я на них смотрю и очень радуюсь. Я давно не лепила, и вдруг такая удача. Как бы мне хотелось послать Вам снимок, но что-то никто не объявляется с фотоаппаратом. (Что-то я стала забывать и путать, как пишутся иногда слова.)

Вообще, я очень сдаю, стала совсем слабой и беспомощной. А иногда и просто бываю малодушной. Настало время, когда естественно, чтобы кто за мной ухаживал, а такого человека нет. Вот так мы с Журушкой стареем – у него курчавятся перышки, а меня порой заворачивает в стороны, и я теряю равновесие. Да, много надо мужества, чтобы встречать главного врага человека – старость.

Недавно две ночи подряд видела интереснейший сон. Я будто бы вылепила из глины чашу, не глубокую, и по краям ее ободок пальца в три шириной. Поставила в середину свечу и зажгла. И вдруг появился мальчик Моцарт – и начал дирижировать. Оркестра не было, но от взмаха его рук зазвучала музыка, оттого что на ободочке чаши появлялись ноты и, сменяя друг друга по кругу, звучали – чудесная музыка.

В следующую ночь, опять после того как зажегся свет в чаше, я увидела группу людей, стоявших безмолвно в комнате и слушающих. Я же сидела в кресле в другой комнате, и ко мне спиной взрослый Моцарт играл на клавесине. И снова была музыка. И вдруг упала моя палка, Моцарт вздрогнул и обернулся, и я проснулась. Очень было удивительно и прекрасно.

Аничка, дарю Вам к Рождеству стихи и желаю Вам счастливого Нового года. Не забывайте меня, дорогая, и помните, что я Вас люблю. Боря и Журушка кланяются. Пишите.

Ваша Галина Лонгиновна