Глава 12. Ранение

Глава 12. Ранение

События происходили одно за другим. Я стал капралом после 11 месяцев сурового обучения. Я несколько раз был дома в коротких увольнениях, видел маму, играл с Джокером, ходил на свидания, на дискотеки. Я был одним из пятерых счастливчиков в нашей группе, кого отобрали в школу офицеров, и мой отец гордился мной. Начиналась новая жизнь. Она была еще сложнее, потому что маневры продолжались, но, кроме них, нам нужно было за очень короткое время буквально напичкать головы огромным количеством знаний. Однажды во время учений в поле, во время сильного дождя, я устанавливал палатку и заметил невдалеке припаркованный джип, в котором сидел офицер. Присмотревшись получше, я понял, что это Джоаф. Я громко позвал его по имени. Он просто обалдел и закричал в ответ: «Ури, Ури, залезай ко мне!» Я забрался в кабину, и мы обнялись. Прошло столько времени с тех пор, как я видел его в последний раз. Я ему сказал: «Боже мой, Джоаф, я понятия не имел, что ты офицер в парашютных войсках». Он ужасно обрадовался, узнав, что я учусь в офицерской школе, и попросил меня обязательно позвонить, когда закончу обучение. Он спросил, занимаюсь ли я телепатией до сих пор, и сказал, что через какое-то время ее можно будет хорошо применить. Я был очень рад встрече с ним и надеялся увидеть его еще раз.

Вскоре после этого в моей жизни произошли две трагедии. У меня был очередной отпуск. Я поехал домой и обнаружил Джокера очень больным. Он еле двигался. Он был стар, и я знал, что все это естественно, но от этого мне не становилось легче. Бедный пес лежал на полу и единственное, что мог делать, — слабо махать хвостом. Я понимал, что он умирает, но все-таки сводил его к ветеринару, который сказал мне то, что я ожидал, но боялся услышать; Джокера придется усыпить. Я поцеловал его, прижал к себе и скрепя сердце оставил его в лечебнице. Я не могу описать, как мне было горько. Я еле сдерживался, чтобы не расплакаться, но не мог лить слезы в открытую, потому что не хотел, чтобы ветеринар видел, как плачет парашютист. Нужно было уходить, но я был не в состоянии двигаться. Перед самым выходом на улицу я остановился в дверях и чего-то ждал. Так я простоял, наверное, минут двадцать. Потом услышал выстрел и, уже не скрывая своих чувств, разрыдался.

Когда я вернулся в офицерскую школу после отпуска, то получил следующий удар. В газете я прочитал об инциденте на границе, в котором участвовали израильские силы в Иордании. Погиб только один израильский офицер — это был Джоаф. Пуля попала ему в голову. Это была для меня очень тяжелая утрата, а если учесть еще и потерю Джокера, то можно понять, в каком я был состоянии. Мир перестал меня радовать, мне ничего не хотелось. Как-то машинально шел день за днем в офицерской школе.

Однажды ночью во время маневров в моем распоряжении было пять человек. Увидев красную сигнальную ракету, мы должны были вести прицельный огонь из нашего орудия, а потом отступать к позициям, на которых находился остальной взвод. Мы так долго ждали, что не заметили, как все заснули. Меня разбудил резкий удар в спину. Передо мной стоял офицер и требовал, чтобы я проснулся. Я сразу понял, что меня выкинут из школы. Так и случилось.

Не знаю почему, но я почувствовал какое-то облегчение. Все можно было начинать сначала. Огромная ответственность спала с моих плеч, и я даже физически почувствовал себя лучше, когда окончательно это осознал. Я понимал, что мне теперь придется вернуться в регулярные парашютные войска, но меня это абсолютно не волновало. Больше мне не нужно было напрягаться и переживать. Я съездил в Тель-Авив помочь маме переехать на новую квартиру, чуть получше, чем та, в которой мы жили. Мама теперь работала официанткой в небольшом кафе, и, честно говоря, меня это очень расстраивало. Я мечтал зарабатывать столько денег, чтобы маме не нужно было работать. Но пока, к несчастью, я ничего не мог поделать, нужно было закончить службу.

В лагере парашютистов я стал водителем нового типа бронетранспортеров, только что введенных в эксплуатацию. Иногда приходилось водить персональные автомобили командования. А потом у меня открылась пневмония и я попал в госпиталь с очень высокой температурой, ужасным самочувствием. Шел 1967 год, и ситуация в Синайской пустыне и на Суэцком канале становилась все хуже и хуже. В госпитале я видел, что все готовились к войне, особенно это стало заметно, когда начали заклеивать окна и маскировать операционные комнаты. В госпитале я пролежал около месяца. Потом воспаление вроде бы прошло и меня отправили окончательно выздоравливать на специальную армейскую станцию, которая называлась «Курорт N 3». Пища там была хорошая, и единственное, что от тебя требовалось, — это отдыхать и выздоравливать. Кинофильмы, игры, пианино — все это помогало, создавало хорошую атмосферу. Однажды я наигрывал на пианино какую-то нехитрую мелодию и ко мне подошла одна из девушек-офицеров, помогавших вести хозяйство лечебницы. Ее звали Яффа. Она была изумительно хороша собой. Я смотрел на нее, а она на меня. Мне кажется, это был один из тех редких случаев любви с первого взгляда. Я влюбился в нее так сильно, что не мог больше ни о чем думать. Яффа была высокой, очень стройной, у нее были черные волосы и удивительные зеленые глаза. Я таких девушек еще не встречал. Все произошло само собой — я зашел к ней в комнату к через несколько мгновений испытал одно из самых волшебных ощущений в своей жизни.

На следующее утро я проснулся с чувством, что нахожусь в раю. Мы теперь с ней виделись каждую свободную минуту. Ничего подобного у меня не было ни с Хеленой, ни с Пэтти. Я признался Яффе, что люблю ее и не могу даже представить себе, что когда-нибудь мне придется расстаться с ней. Она сказала, что тоже любит меня. Но она не договаривала что-то очень серьезное. Мне ничего не хотелось знать, кроме того, что она по-прежнему любит меня. Но она сказала, что помолвлена с кем-то другим и любит его тоже, но иначе. Я был в отчаянии и не знал, что сказать. Я не хотел верить и твердил, что люблю только ее, не в силах понять, как она может любить еще кого-то другого одновременно. Правда, я тут же вспомнил Пэтти и Хелену и мне стало стыдно за то, что я любил их обеих. Но от этого легче не становилось. Она пыталась мне объяснить, что каждая любовь разная, что она не может бросить того мужчину, за которого вот-вот должна выйти замуж. Увы, у меня оставалась всего-навсего одна неделя на «Курорте N 3».

Однажды мы с Яффой поднялись на гору Кармел и оттуда смотрели на Хайфу. У меня было ощущение, будто я слегка пьян. Она была в моих объятиях, и мне было очень больно от мысли, что она принадлежит еще кому-то. Она призналась, что ей лучше со мной, что ее постоянно влечет ко мне. Но своего суженого она знала с 13 лет и считала, что не имеет права разрывать с ним отношения. Это было ужасное чувство, просто ужасное.

Она дала мне список всех мест, где она будет в ближайшие месяцы, и мы поклялись, что будем встречаться при каждом удобном случае, при первой же возможности.

Я получил разрешение съездить домой на два дня перед тем, как вернусь в армию. Сердце мое было разбито. Я тщетно пытался забыть ее.

К тому времени международная ситуация предельно осложнилась. Пришло сообщение, что египтяне закрыли вход в Суэц и заминировали его. Все говорили о войне — на улицах, в кафе, в лагерях. В то утро, когда я должен был вернуться в лагерь, меня разбудил яростный вой сирен, прозвучавших по всему Тель-Авиву. Это были сирены войны. Настоящие сирены, не учебные, которые немного повоют и прекратятся. Было объявлено по радио, что израильские силы направляются в глубь Синайской пустыни. Началась самая настоящая война.

Я в спешке оделся, торопливо попрощался с мамой и на своем мотороллере на бешеной скорости помчался в свою часть. Я очень нервничал, переживал, что моя часть покинула места дислокации. Нажимая рукой на гудок, я проехал все перекрестки на красный свет и нашел свою часть в полной боевой готовности с бронетранспортерами, загруженными и ожидающими приказа. Из-за того что меня долго не было на месте, мне не разрешили управлять машиной. Вместо этого я стал командовать взводом из 8 человек — экипажа машины, ехавшей вслед за бронетранспортерами. Я выдал им оружие, шлемы, одел свой бронежилет, и мы были готовы. Время шло к вечеру, но мы все еще не знали, куда направляемся. Я все время смотрел в комнату, где собрались все старшие офицеры. Одни говорили, что мы едем к Голанским высотам, другие — что направляемся на правый берег Иордана или в Синайскую пустыню. Никто не знал толком, даже офицеры. Мы все буквально прилипли к транзисторным приемникам. До нас дошли слухи, что в Синае были захвачены многие арабские деревни и что наши войска дошли до Суэцкого канала. Война шла вовсю.

Я очень много думал о Яффе. Но потом мной овладели какие-то очень странные чувства. Я почувствовал: что-то должно случиться со мной. Я вспомнил льва в зоопарке, мамину аварию в такси, свой сон перед вторым парашютным прыжком. Я не на шутку перепугался, потому что до сих пор все, что я предвидел, непременно случалось. Я не верил, что меня убьют. Скорее всего — ранят. Я молился и просил Бога, чтобы он спас меня от смерти.

Лишь на рассвете, где-то в три часа, мы наконец-то узнали, что направляемся в Иерусалим. А через час мы уже были в дороге. Иногда останавливались, ждали, потом снова ехали по дороге, постоянно получая новые инструкции. Нас часто обгоняли танки, военные самолеты постоянно летели над нами в сторону Синая. Где-то в стороне жужжали вертолеты. Я снова вспомнил Яффу, подумал о своей маме, подумал о том, что, возможно, буду ранен. Мы двигались очень медленно, прошли почти сутки, с тех пор как тронулись в путь. Наступила ночь. Мы постоянно спрашивали офицеров: «Что же все-таки делать, что происходит?» А они обеспокоенно отвечали, что не знают. Из штаба совсем не было новостей. Опять нужно было ждать.

Ночью мы получили приказ рано утром двигаться. Я приказал восьмерым солдатам, которыми командовал, заправить бронетранспортеры и вернуть пустые канистры в автомобиль командования, где их снова заправят из большего танкера, который шел за нами. Я тоже схватил канистру и пошел к одному из бронетранспортеров, чтобы заправить его. Подойдя, я окликнул солдата, который сидел наверху. Это оказался Авраам Стедлер, мой приятель по прежней части. Он мне приветливо крикнул: «О, здорово, Ури. Заправишь?» Я посмотрел Аврааму в глаза, он тоже взглянул на меня, и я почувствовал, что он сегодня погибнет. Это было ужасное ощущение. Я даже прекратил заливать бензин и спросил, чем он там наверху занимается? Он ответил, что он стрелок и сидит за пушкой у броневика. Я поинтересовался, как он себя чувствует, и услышал: «Все в порядке». Больше я не знал, что сказать. Пытался сообразить, как можно его спасти, но не мог. В конце концов я спросил: «Авраам, могу ли я пожать тебе руку?» Он удивился: «Зачем?» Мы пожали руки, я повернулся и ушел, не оборачиваясь, не глядя на него. Я пошел прямо к машине и буквально упал на сиденье. Я сказал себе: «Боже, для чего мне все это знать. И почему об этом больше никто не знает. Могу ли я как-нибудь спасти Авраама?» Нет, я не знал как.

Я не мог уснуть в ту ночь перед боем. Я неотрывно думал о Яффе, представлял себе, как было бы здорово, если бы мы поженились. «Интересно, что она делает сейчас? Думает ли она обо мне?»

Начался рассвет. Лучи солнца зажгли небо и горы. Мы вышли на шоссе, ведущее к иорданской границе. Уже слышны были вдали стрельба, взрывы, грохот пушек и танков. Там шли бои. Мы направлялись к месту, которое называлось Рамала. Оно находилось в нескольких милях от Иерусалима. Нам сказали, что часть наших парашютистов уже в городе. И в связи с этим мы получили задание перекрыть дорогу от Рамалы к Иерусалиму, чтобы иорданцы не смогли воспользоваться ею. Вдруг без всякого предупреждения со всех сторон началась пальба. Было впечатление, что мы окружены, как бы находились в центре. У нашей машины не было никакой бронированной защиты, поэтому пришлось подъехать и вплотную встать за бронетранспортером. Я услышал команду по рации — пропустить танки «Шерман», чтобы они открыли огонь по горам.

В небе было много наших истребителей. Я увидел, как один из наших самолетов сбросил бомбу с напалмом и по ошибке попал на одну из наших машин. Это был какой-то кошмар. Везде стрельба, взрывы бомб, пикирующие истребители. Мы долго не могли понять, откуда в нас стреляют. Мы знали только, что откуда-то со стороны горы, находившейся прямо перед нами. Вскоре нам сообщили, что там расположились иорданские танки, обстреливавшие дорогу, чтобы не допустить нас до Рамалы. Нам было приказано спрятаться за камнями и ждать. Я велел своему взводу вылезти из машин м залечь за кладбищем, которое находилось невдалеке. У нас с собой были только легкие пистолеты. Когда мы бежали в сторону кладбища, я несколько раз спотыкался о тела арабов. На одном из них была наброшена какая-то материя. Я еще подумал: спит он, что ли? Сняв ткань, я увидел, что это было тело иорданца, буквально изрешеченное пулями. Я снова накрыл его и, догнав своих, убедился в том, что они надежно укрылись за стеной. Безумная какофония автоматов, самолетов, танков, рации, была просто невыносима. Стена в общем-то нас плохо защищала, потому что стрельба шла со всех сторон. Я на мгновение отошел в сторону, чтобы проверить своих людей, и попал на открытое место. Вдруг я почувствовал, что моя голова словно куда-то отлетает от меня. Я не сразу понял, что случилось. Секунд через двадцать я почувствовал ниже плеча что-то мокрое и посмотрел на руку. Рубашка была вся в крови. Я испугался, потому что мне показалось, что пуля проникла куда-то глубоко в меня. Я перепрыгнул через стену и стал звать: «Човеш, чо-веш!» (Это израильское слово, которое обозначает «медик».) Медика рядом не оказалось, но подбежал солдат и сорвал с меня рубашку. Кровь капала из раны на левой руке. Солдат достал бинт из аптечки первой помощи и перевязал мне руку. Я не ощущал какой-либо боли, просто было очень много крови. Она постепенно останавливалась, поэтому я продолжал командовать. Иорданские танки направлялись в нашу сторону, и вокруг не было ни одного безопасного места. Мы были полностью во власти Бога. Наши танки шли вверх в гору, которую мы почему-то называли французской горой, и сходу обстреливали иорданские позиции. Но танки-то врага тоже стреляли в нас и пытались сбросить наши силы с горы. Я заметил один из иорданских танков в открытом поле в четверти мили от нас, он стрелял в нашу сторону. Один из наших бронетранспортеров выехал и встал перед кладбищем, перекрывая дорогу вражескому танку «Пэттон». Я тут же понял, что в этом бронетранспортере находится Авраам.

Я отчетливо видел всю эту сцену. Это было как в кино, не как в жизни. Орудия танка «Пэттон» и бронированной машины Авраама на мгновение затихли. Потом наш капитан заорал: «Огонь!» Я не видел Авраама, но, знал, что он сидит за пушкой. И он открыл огонь. Я видел, как снаряд взорвался в четырех метрах сбоку, не попав в арабский танк. Ничего не произошло. Я видел, как капитан снова посмотрел в люк бронированной машины и снова закричал: «Огонь!» Но было поздно. Иорданский танк выстрелил раньше. Я услышал громкий взрыв и увидел, как машина Авраама отскочила в сторону и перевернулась. Не было никакого дыма, никакого огня, просто какой-то странный треск. Я видел, как капитан медленно сполз с люка, и услышал какой-то глухой разрыв глубоко внутри машины. Вдруг все стало тихо. Я знал, что Авраам внутри и что он мертв. Я был потрясен всей этой сценой. Разные мысли проносились в моей голове. А танк иорданцев тем временем приближался к нам. Я крикнул одному из солдат, находившемуся недалеко от меня: «Давай двинемся туда, узнаем, есть ли там кто-нибудь живой?» Мы перепрыгнули через забор кладбища и побежали в сторону машины Авраама. Танк «Пэт-тон» приближался все ближе, но мы не обращали на него внимания. Подбежав к машине, я дотронулся до нее — она раскалилась до красна. Я резко отдернул руку. И вдруг увидел, что из нижнего люка кто-то вылезает. Это был водитель. Одной ноги у него не было, вместо нее висел бесформенный кусок мяса. И сам он был чуть живой. Мы стали его оттаскивать. Танк «Пэттон» был уже совсем близко. А потом мы вдруг услышали еще один взрыв, еще один страшный удар, и иорданский танк взорвался. Волна взрыва задела нас, и мы упали. Когда дым рассеялся, мы увидели, что танк горит и никто из него не вылезает. Тогда мы вскочили и потащили нашего раненого водителя в сторону дороги. Он был в сознании, но очень бледный, и словно в забытьи твердил: «Меня подбили, меня подбили…» А потом спросил: «Где я? Куда меня ранило?» Я еще раз взглянул на него и мне показалось, что одной ноги у него вообще не было. Вдруг он спохватился: «О, Господи, а мой член в порядке? На месте?» Я снял с него штаны и посмотрел. У него там ничего не осталось — на этом месте зияла рваная рана. Я глубоко вздохнул и попытался собраться с силами. Мы с трудом дотащили его до маленького арабского домика, нашли носилки и уложили его. Он спросил: «А вертолеты будут?» Я достал рацию, но она была прострелена и, естественно, не работала. Все же я сделал вид, что вызываю кого-то. Я говорил в абсолютно мертвый микрофон: «Эй, вы там, слышите меня? Вы направляетесь к нам? Мы вас ждем», потом повернулся к раненому парню и сказал: «Вертолеты уже вылетели, потерпи».

Я заметил, как его лицо немного расслабилось. Мне казалось, что и в самом деле скоро прилетит вертолет. А потом вдруг опять раздались очень сильные взрывы прямо рядом с нами. Чуть в стороне стоял большой иорданский фургон, в котором, судя по всему, были канистры с бензином. Его охраняли три арабских солдата, а еще несколько человек прятались за камнями и стреляли в нас. Мои люди тоже ответили огнем. Совсем рядом с ними я увидел израильского солдата с базукой, но он, похоже, был контужен и не мог стрелять. Сам я не умел пользоваться базукой и поэтому закричал, спрашивая, есть ли кто-нибудь, кто может пользоваться ею. Два наших солдата подбежали, выхватили базуку у контуженного парня. Я сказал им, чтобы они постарались спокойно прицелиться и направить свой удар точно по фургону. Вокруг было столько пальбы, что трудно было сохранить спокойствие.

Но они все же выстрелили по моей команде. Я видел, что снаряд был направлен точно в фургон и попал прямо в него. Раздался сильный взрыв, и фургон превратился в сноп пламени. Я посмотрел на гору и увидел, что из небольшого строения ведется прицельный огонь. Я решил взять несколько своих людей и атаковать эту точку. Мы потихонечку стали забираться в гору, обходя с тыла то непонятное строение. Двое моих людей шли за мной.

Вдруг из-за камня выпрыгнул арабский пехотинец и два раза выстрелил в меня, но не попал. Не знаю, как он умудрился промахнуться, это еще одна мистическая история в моей жизни. Он ведь был всего в тридцати метрах от меня. Не спуская с него глаз я выхватил пистолет и выстрелил в него навскидку примерно с уровня своей поясницы. Спуская курок, я успел посмотреть ему в глаза и разглядел усталое, смуглое, усатое лицо. Я стрелял и думал об Аврааме, о водителе, который умирал, обо всех раненых, лежащих вокруг. Но никакой жалости во мне не появилось. Я знал, что идет война и, значит, нужно воевать и что если я его не убью, он убьет меня. Он упал.

Ребята, которые были со мной, тоже стреляли. Вообще все, что происходило, напоминало приключенческий кинофильм или какой-то сон. Казалось, что в любой момент можно проснуться, что все какое-то ненастоящее. Но раненая левая рука снова заболела, напоминая мне, что это вовсе не сон. Дым и пули вокруг, увы, были настоящие. Но я все же не мог отделаться от бредовой масли: «А может быть, это действительно сон?»

Если так, то это был очень страшный сон. Настоящий кошмар. Разобраться в том, что происходит, было уже невозможно. Вокруг только взрывы и непрерывный свист пуль. Я не знаю толком, что дальше произошло. Может быть, рядом разорвался танковый снаряд, граната или что-то еще, но я вдруг почувствовал, как что-то угодило мне в правое плечо и в голову — прямо над глазом. Вдруг все вокруг потемнело и я рухнул в небытие. В последнюю долю секунды перед тем, как потерять сознание, я подумал: «Я умираю». Мне не было страшно. Я даже удивился, что смерть приходит так просто.

Когда я пришел в сознание, то оказалось, что нахожусь в чистой постели, руки и голова были забинтованы. Судя по всему, я находился в госпитале. В тот момент я ни о чем не мог думать, кроме как о Яффе: «Интересно, она знает, что случилось со мной?» Только потом я вспомнил об отце, о маме. Оглядевшись в комнате, я увидел, что в ней очень много других раненых солдат.

Мне удалось позвонить маме, и я сказал ей, что не смогу в ближайшее время вернуться домой. Но не стал говорить, что лежу в госпитале. От нее я узнал, что отец тоже воюет где-то на Синае. Я дозвонился Яффе, поначалу тоже не говорил ей, где нахожусь. Но она сказала, что очень хочет меня видеть. Пришлось признаться и все ей рассказать.

В госпитале я провел три недели. Мне повезло: раны оказались не слишком серьезные. Похоже, осколок лишь вскользь задел мой лоб, раны на руках были более глубокие, но тоже не такие, чтобы слишком сильно переживать. За два дня до выписки ко мне пришла Яффа. Мне было так хорошо с ней. Но вскоре пришлось расставаться. Мы виделись совсем недолго. Ей, к сожалению, нужно было возвращаться в свой лагерь в Хайфу. А мне предстояло пройти большую медицинскую комиссию. Естественно, я мечтал только о том, чтобы поскорее попасть в Хайфу и быть с ней вместе. Но потом я решил: «Это не может так дальше продолжаться. Она же не может всю жизнь любить двух людей». Мне хотелось быть сильным, как-то прожить без нее, попытаться ее забыть. Я с ней говорил по телефону, и она опять повторила, что скоро выходит замуж, но по-прежнему любит меня. Говорила, что ей нелегко. Мне тоже было трудно, но еще и по другим причинам. Я видел, как гибнут мои друзья, снова видел эту ужасную картину боя. Каждый раз, вспоминая Яффу, я впадал в глубокую депрессию. Но говорил себе: «Посмотри на этих ребят. Они ведь вообще не дожили. Они мертвые, они сейчас в земле, где нет ничего, нет любви — полная пустота. А тебе повезло. Ты же жив».

Мне было отпущено три месяца, за которые я должен был полностью поправиться. Делать было совершенно нечего. Поэтому я стал искать работу. Одна знакомая девушка из Тель-Авива сказала мне, что устроилась инструктором в лагере отдыха для детей, и предлагала поработать там вместе с ней. Я согласился. Хоть немного заработаю, да и жить буду рядом с Тель-Авивом. Моя левая рука и плечо были в гипсе, но с правой все было в порядке. Она зажила, только остались небольшие шрамы. А вот левая болела. И даже когда сняли гипс, нужно было какое-то время ходить на лечение. Врач сказал, что руку необходимо постепенно разрабатывать и тогда я, может быть, смогу полностью ее вытягивать. Это меня немного огорчало, но, после того что случилось с моими друзьями, у которых не было ног, рук, глаз, я понимал, что мне сильно повезло.

Оглядываясь назад, понимаю, что именно этот детский лагерь стал поворотным, решающим моментом моей жизни, резко изменившим всю мою дальнейшую судьбу. Там, по сути дела, и начались последовательные и целенаправленные сеансы демонстрации моих странных энергетических сил. Лагерь назывался «Алумин» и находился приблизительно в часе езды от Тель-Авива. На территории росли роскошные пальмы, был приличный плавательный бассейн, спортивные площадки. Отдыхало там около 200 детей в один заезд. Через каждые три недели был новый заезд. Меня оформили инструктором. В мои обязанности входило, чтобы ребята не скучали и не безобразничали. В одной из моих групп был парнишка лет 12–13 по имени Шимшон Штранг. Кто-то придумал ему кличку Шипи. Я часто сидел с ним и другими ребятишками на зеленой лужайке и рассказывал им всевозможные истории и сказки. Я рассказывал про пещеры на Кипре и те фантастические истории, которые придумывал для ребят в классе миссис Агротис, Шипи требовал от меня все новых и новых рассказов. И в конце концов я ему рассказал о некоторых странных вещах, которые со мной случались на протяжении всех этих лет.

Я решил попробовать заняться телепатией, повторить кое-что из того, что у нас получалось с миссис Агротис, и обратил внимание на уникальные результаты тех экспериментов, которые я проводил с Шипи. Я записывал цифры так, чтобы он не мог их видеть, и он каждый раз абсолютно точно угадывал их настолько постоянно, что я был просто потрясен. Иногда он уходил наверх к зданию, рисовал там какие-то картинки, которые прятал в конвертах, а я сидел внизу на траве и рисовал те же самые вещи. Я пытался повторить это с другими ребятами, но с ними так не получалось.

Потом мы стали гнуть разные предметы — ив общем-то выходило у всех, но у Шипи опять же в десятки раз лучше, чем у остальных. Если большинству ребят с моей помощью удавалось согнуть ключ или ложку на угол 10–15°, то у Шипи в мгновение ока все предметы сгибались под углом 90°. Я недоумевал — чем же он отличается от остальных?

Шли дни, и мы с ним продолжали заниматься нашими экспериментами уже вдвоем в свободное от моей работы время. Мы сидели и гнули гвозди одним мановением руки, заставляли бегать по кругу с бешеной скоростью стрелки часов и т. п. Он немного рассказал мне о себе. Оказалось, что его отец немец, а мать русская. У Шипи были две старшие сестры — 19-летняя Ханна и Шошанна, которой было около 20 лет. Скоро они должны были приехать в лагерь навестить его.

Мне очень понравилась Ханна. Я бы не сказал, что она была красавица, но у нее было милое, привлекательное лицо с очень индивидуальными чертами. Ее зеленые глаза напоминали мне Яффу. Я рассказал ей про все, что происходило с Шипи. Попробовал некоторые из наших экспериментов на ней, но результаты были очень слабые. И тогда мы с Шипи продемонстрировали ей этот феномен. На нее это произвело колоссальное впечатление, она никак не могла поверить своим глазам.

Перед тем как Шипи уехал, я записал его адрес и обещал обязательно найти его. Тем временем я получил известие, что не могу вернуться в парашютные войска из-за характера ранений. В общем-то я был даже рад этому. У меня оставалось всего восемь месяцев службы, и, поскольку война к этому времени уже закончилась, мне было практически безразлично, где их провести. Меня направили в регулярные войска, где поручили заниматься поиском дезертиров.

Работа моя состояла в том, что я приезжал на мотоцикле в маленькие деревушки и проверял все дома в поисках тех, кто избегал службы в армии. Когда я их находил, то заставлял подписать бумагу о том, что они явятся на следующий день в армейскую базу. Я объездил очень много мест до самого Иерусалима, пробираясь через горы, через огромные орошаемые поля, через оккупированные арабские деревни. У меня было время подумать. Я думал о войне, о друзьях, которые погибли, о том, какой будет мирная жизнь, о том, что происходит с человеком, когда он попадает на войну. Я не мог понять, как наш разум соглашается с этим диким разрушением и уничтожением. Мне хотелось, чтобы больше ничего подобного никогда не происходило. Я закрывал глаза и снова видел тяжелораненых парней, видел солдат, которые выглядели как какие-то чудовища — без глаз, без ног, без рук, парней в колясках, которые на всю жизнь к ним теперь прикованы. Попробуйте себе представить, что вам двадцать лет, а вы не сможете больше заниматься любовью. Дико. Страшно. Но, может быть, если парень умирает молодым, это угодно Богу? Может быть, по какой-то причине он нужен Богу именно таким и он его тут же забирает? Нет мне ответа…

Теперь я чаще виделся с отцом. Он жил в местечке Гива-та-им, неподалеку от Тель-Авива. К тому времени он сошелся с одной молодой женщиной, много моложе, чем он, и жил с ней. Сам он по-прежнему выглядел здорово, был стройным, подтянутым, и его возраст было очень трудно определить. Я всегда мог прийти к нему в гости со своими девушками. И мы все хорошо понимали друг друга, не чувствуя никаких возрастных барьеров.

Однажды я ехал от отца и совершенно случайно увидел на улице Шипи. Честно говоря, я не сдержал своего обещания найти его. Мы оба очень обрадовались, увидев друг друга, и я узнал, что он живет совсем недалеко от моего отца. На следующий же день я приехал в гости к Шипи и его семье. У него были очень приятные родители — добрые и интеллигентные люди. К тому же я был счастлив видеть Ханну.

Их отец рассказал мне, что, вернувшись из лагеря, Шипи ни о чем больше не мог и не хотел говорить, кроме наших с ним удивительных экспериментов. Я ближе познакомился с Ханной и стал встречаться с ней. У нас были очень необычные отношения — любовь, совершенно непохожая на все, что было у меня раньше.

Со временем я стал как бы членом их семьи, так мы все были друг к другу привязаны. Шипи готовился к бар мицва, я был, конечно, приглашен на церемонию.

Шипи рассказал учителям в школе про те удивительные вещи, которые происходили с ним в лагере, и никто ему, разумеется, не поверил. Тем не менее директор школы сказал ему, что в школе есть фонд, из которого они платят за выступления на воскресных митингах, и если я стогу прийти и продемонстрировать свои возможности, то они смогут заплатить 36 фунтов. Шипи не сомневался в том, что учителям и ученикам обязательно очень понравится. Я подумал, что это прекрасная идея, — ведь еще не кончилась моя служба в армии и мне нужны были деньги. Поэтому я согласился и вместе с Шипи пошел в школу. Волнуясь, я вошел в зал, до отказа забитый ребятами и учителями, сидевшими на первых рядах.

Тогда ж первый раз в жизни поднялся на сцену и предстал перед зрителями. Не знаю, может быть, я родился профессионалом, но мне очень понравилось это ощущение. Я, правда, никак не мог объяснить, что им предстоит увидеть, не знал, как объявить программу. Тогда я просто сказал: «Смотрите внимательно» — и начал демонстрацию. Сперва я занялся телепатией. Мне в этом помогала школьная доска. Я поворачивался к ней спиной, и пытался отгадать, что разные дети рисовали на ней. Кроме того, Шипи заранее попросил, чтобы учителя приготовили свои рисунки и заклеили их в конверты, принесли из дома сломанные часы, ключи и ложки. В этот вечер у меня все получалось. Представление продолжалось более двух часов. Никто не хотел уходить домой. Все аплодировали. Больше всего я был поражен реакцией зрителей. Хотя тогда я еще не понимал, что именно в этот момент во многом была решена моя будущая жизнь. Я, конечно, не задумывался о том, к каким сложным задачам и выводам все это меня приведет, и о том, что мое имя скоро станет известным во всем мире.