Жалеть нас было некому и некогда Лаухина Александра Дмитриевна, 1930 г. р

Жалеть нас было некому и некогда

Лаухина Александра Дмитриевна, 1930 г. р

В годы войны жила в селе Становое Липецкой области. Сейчас – в городе Обоянь Курской области.

Когда ворвались фашисты в наше село, мне накануне исполнилось только одиннадцать лет. Несмотря ни на что, о детстве я вспоминаю с большой теплотой и любовью. Спросишь почему? Там, в далеком детстве, была мама, ее неисчерпаемая ласка и поддержка. А когда отца взяли на фронт, я, одиннадцатилетний ребенок, стала ее помощницей и заменила отца шестерым моим младшим братьям. Странно, но я любила их, своих маленьких братьев, как собственных детей. Вся забота о них легла на мои плечи, совсем еще детские. Помогала матери по хозяйству и успевала учиться в школе.

…В годы войны армия детей сражалась в полях за колхозный урожай. В детстве я прошла всю сельхозшколу: сеялки, веялки, копнилки, скирдование, молотилки – все знакомо не понаслышке; бывало, собираешь каждую травинку, чтобы к концу работы наполнить сорняками мешок для сушки на корм скоту. Огорчалась по-детски, когда грядка овощная попадалась не сорная, и мешок был недостаточно тяжелым. Привычка работать и какая-то особая ответственность за все была у каждого ребенка…

Кажется, простое слово «молотилка»? Но, увы – это вам не комбайн, где при скашивании сыплется готовое зерно. Молотилка – это земной ад… Устанавливали ее возле огромного, метров 40–50 длиной, высокого скирда пшеницы. В рычащий, пылящий, бездонный барабан молотилки люди от скирда подносили снопы, которые пережевывались с молниеносной быстротой. Зерно отделялось, а пустую солому надо было успевать откатывать в этом страшном реве и невообразимой колючей пылюке. Почему колючей? Потому что, кроме длинной, красивой, блестящей соломы, из барабана сыпалась полова, или, как называли раньше, «хаботья», она состояла из раздробленных, выпотрошенных колосьев с острыми устюками. Эта масса пылила, будто злилась за отнятые у нее зернышки ржи или пшеницы. Через три – пять часов рядом вставал новый скирд, только уже не такой строгий и аккуратный, как не молотый. Издалека сразу можно было различить по форме: молотый или нет. С молотилки мы возвращались усталые, измученные, черные от пыли; молотили в две смены, если с утра, то успевали умыться в пруду. Домой приходили как ни в чем не бывало, все равно жалеть нас было некому да и некогда.

Хорошо было, когда в доме было что-нибудь поесть, если нет, то питались «подножным» кормом: в лесах было много дикого лука, чеснока, сергибуса, заячьей капусты, аниса, щавеля; ели корни лопухов, пышечки подорожника, баранчики, отдающие натуральной валерианой.

Хорошо, когда в доме было что-нибудь поесть, если нет, то питались «подножным» кормом: в лесах было много дикого лука, чеснока, сергибуса, заячьей капусты, аниса, щавеля; ели корни лопухов, пышечки подорожника, баранчики, отдающие натуральной валерианой, и много другого. Осенью кормились брюквой, морковью, огурцами, овощами, фруктами и др. Трудно было, но мы выжили без отца, пропавшего без вести в первые же месяцы войны, – мама и мы семь ее детей.

Подростки помогали взрослым. В то время засевали поля разным зерном вручную. В плетеную меру насыпались семена и при помощи ремня надевались на шею каждому сеяльщику. Вооруженные семенами, становились рядком, в одну шеренгу, на таком расстоянии, чтобы не мешать друг другу. Так и продвигались с одного конца поля на другой, разбрасывая зерно обеими руками в ту и другую сторону. Сеяльщики строго следили за тем, чтобы между рядами не было ни накладок, ни пропущенных мест. Это была серьёзная и трудная работа. С нетерпением ждали всходы. Весь народ любовался тогда молодыми зеленями, радовались сеяльщики ровным зелёным рядкам. Потом зеленя росли, колосились, а как начинали вызревать, все готовились к покосу хлебов. Тогда всё делали женщины, дети, так как мужчин «поглотила» война. На косы прикрепляли особое приспособление в виде широкой снасти, с помощью которой скошенные стебли падали в одну сторону колосками. От этого зависела вся дальнейшая уборка хлеба. Следующий этап – вязание снопов. Вязальщицы, каждая на своём рядке, берут небольшой пучок скошенного хлеба, перехватывают его приготовленным перевяслицем из стеблей и ставят колосками вверх, нагибая «головками» друг к другу. Будто дюжина туго перевязанных человечков о чем-то сговариваются. Эти фигурки из снопов у них назывались «крестцами». Поле в золотистых крестцах – не было радостнее картины. В народе так и говорили: «Слава Богу, хлеб в крестцах».

Когда под ветром и солнцем у снопов подсохнут колосья, крестцы необходимо было перевезти в то место, где они будут сложены в огромный прямоугольный, продолговатый стог. И непременно колосками внутрь. Это и есть ещё один этап работы.

К этому времени колхоз заранее заготавливал длинные прочные жерди, называемые носилками. Поперек двух таких жердин, уложенных параллельно, укладывались снопы из крестцов. Два человека, один спереди, другой сзади, несли эту поклажу к избранному месту под стог. Иногда помогали мальчишки на лошадях с подводами, тогда дело шло быстрее. Снопы подносят, а на стогу уже орудуют два пожилых квалифицированных укладчика.

Растёт стог. Крестцов на поле остаётся всё меньше. К концу рабочего дня дело идёт к завершению. Стог напоминает красивое архитектурное сооружение, с надёжной плотною крышей, где не намокнет ни один колосок ни в дождь, ни в снег. Бывало, что обмолачивали стога среди зимы, подогнав под них спецмашину-молотилку. Надо сказать, что часть разрозненных снопов ещё с осени свозилась на тока и обмолачивалась цепами.

Один из участников этих хлебных баталий всегда мне казался героем. Это главный укладчик стогов Захар Ефанович Поярков. Его давно нет в живых, но имя его помнят все мои односельчане. Значит, достоин он этого.

Стихи Александры Лаухиной:

У обелиска

Я нередко от сынишки слышу,

Что печалит взгляда синеву:

– Почему есть дедушка у Миши,

А вот я без дедушки живу.

И опять вчера у обелиска,

Где цветы, как радуга, свежи,

Заглянул в глаза мне близко-близко:

– Почему ты плачешь, расскажи?

Отвечаю голосом упавшим,

Ощущая тяжесть плит,

Что отец мой, без вести пропавший,

Может, здесь, под мрамором, лежит.

Улыбаюсь: мал еще мальчишка

Боль понять моих давнишних ран.

– Дедушке. – И тонкие ручонки

Протянули к холмику тюльпан.