Малый ломтик большой войны Хачиков Вадим Александрович, 1933 г. р

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Малый ломтик большой войны

Хачиков Вадим Александрович, 1933 г. р

Заслуженный работник культуры РФ, член Союза журналистов России с 1962 года, ветеран журналистики Ставрополья. Отличник радио и телевидения.

Спасибо, «Снежная королева»!

Есть у поэта, известного барда Виктора Берковского, щемящая душу песня на стихи Дмитрия Сухарева «Вспомните, ребята!». Она обращена к нам, сверстникам поэта, – мальчишкам военных лет, которые должны хранить в памяти те страшные события, не забывать тех, кто ушел на фронт и не вернулся, ведь «скоро, кроме нас, уже не будет никого, кто вместе с ними слышал первую тревогу». Да, как ни печально, вслед за участниками войны начинают уходить из жизни и ее малолетние свидетели.

Вадим, 1941 год

Я не слышал свиста путь и грохота взрывов. Не видел убитых и раненых. И вообще ощутил, главным образом, только трудности военного времени. Можно сказать, что война задела меня лишь краешком, хотя и достаточно больно. Но увидеть и пережить пришлось немало. Помню хорошо и первый день войны, которая ворвалась в мирную жизнь так неожиданно.

Июнь 1941 года. Я живу в Ставрополе, куда мои родители переехали из Пятигорска вместе с краевыми организациями, в которых работали. Окончив второй класс, наслаждаюсь летними каникулами. И вдруг событие – приехал Театр юного зрителя! Не помню откуда. Но главное, что был в его репертуаре спектакль «Снежная королева», который мне очень хотелось посмотреть.

Увы, это мне не удавалось почти до самого конца гастролей – все время мешали какие-то обстоятельства. И только в воскресенье, 22 июня, наконец долгожданное чудо свершилось. Принаряженный, радостный, я вошел в зал Летнего театра. Помню, как вместе со всем залом бурно переживал приключения Кая и Герды. Как, радуясь счастливому концу, вышел из театра. И тут меня встретил отец. Еще издали я увидел: он чем-то очень расстроен. А подойдя ближе, услышал: «Ты знаешь, началась война…»

Мы с отцом очень хотели как-то помочь фронту, но единственное, что могли сделать, это сдать «в фонд обороны» наши лыжи.

Поначалу, помнится, она не очень ощущалась. Даже призванный на военную службу отец вернулся очень скоро – был комиссован, не доехав до фронта. Мы с ним очень хотели как-то помочь фронту, но единственное, что могли сделать, это сдать «в фонд обороны» наши лыжи. Вспоминаются также первые очереди за хлебом, тогда еще не слишком большие и не утомительные. Но, кажется, уже появились хлебные карточки, которые было страшно потерять.

Дыхание войны стало ощутимым позже. Тревожные разговоры старших о сводках с фронта, который все приближался к Северному Кавказу. Обилие военной техники и людей в форме на тихих ставропольских улицах. Меня очень поразила однажды женщина в форме танкиста – галифе, сапоги и шлем, из-под которого вырывалась копна черных курчавых волос.

Отец позже все-таки ушел на фронт добровольцем. Но другие-то мужчины и парни уже тогда все уходили и уходили на фронт. Их, обритых наголо, можно было видеть повсюду: у вокзала, на призывных пунктах, во дворе военкомата и просто на улицах шагающих нестройной колонной. Торжественно и печально звучали трубы сопровождавшего их оркестра. И само зрелище было грустным и тревожным. Вот почему сегодня так волнуют сердце слова песни:

Вспомните, ребята,

Вспомните, ребята,—

Разве это выразить словами —

Как они стояли у военкомата

С бритыми навечно головами.

Много всякого обрушила на наши детские плечи война. И все же я думаю, что тем, кто посмотрел утром 22 июня «Снежную королеву», в какой-то мере повезло – тот заряд радости, который подарил чудесный спектакль, помог нам легче пережить хотя бы первые удары страшного времени.

Счастливчики

Ловкачи, убежавшие от войны. Счастливчики, не знавшие смертельных опасностей прифронтового бытия, ужасов оккупации и трагических последствий «пребывания на оккупированной территории»… Так или примерно так говорят о тех, кто был эвакуирован из мест, занимаемых врагом. Конечно, их не сравнить с фронтовиками. Или с мирными жителями, побывавшими в зоне военных действий. Но есть в их судьбах и многое другое, о чем могу рассказать, испытав все «прелести» эвакуации.

Отец, Александр Карпович Хачиков

Мама, Валентина Ионовна Хачикова, незадолго до войны

Дыхание войны, далекой до поры до времени от нашего Ставрополя, стало вдруг очень ощутимым летом 1942 года. В конце июля пошли разговоры об эвакуации как о деле решенном. Уезжали мы с мамой. Отец, по болезни освобожденный от военной службы, был зачислен в истребительный батальон и оставался оборонять город.

Отъезд был назначен на первое августа. Рано утром мы явились к маминому учреждению, погрузили вещи в кузов полуторки, но тут маму позвали в здание – вместе с другими сотрудниками уничтожать секретные документы. Прошел час, другой, а полуторка все стояла. Наконец около одиннадцати, видимо, было получено распоряжение немедленно уезжать. Мама и ее коллеги торопливо забрались в кузов, и машина тут же рванулась с места. Ехали мы в Невинномысск, где нас ожидал эшелон.

Было очень тревожно. Фашисты приближались к Ставрополю и, как оказалось, на следующий день заняли его. Над нами уже шел воздушный бой – я видел, как гонялись друг за другом самолеты с красными звездами и черными крестами на крыльях. Время от времени сверху слышался треск пулеметных очередей – иногда они сбивали листья с придорожных деревьев совсем близко от нас. Вдоль дороги располагались войска.

Едва успели втащить в тамбур свои вещи, как эшелон тронулся. А через несколько минут станцию начали жестоко бомбить. Война преследовала нас по пятам.

Их казалось очень много – достаточно, чтобы задержать наступающих фашистов. Но взрослые понимали, что это не так, – потому и торопились уехать. Мы подкатили к железной дороге, что называется в последний момент, когда к вагонам, предназначенным для нашей отправки, уже цепляли паровоз. Едва успели втащить в тамбур свои вещи, как эшелон тронулся. А через несколько минут станцию начали жестоко бомбить.

Почти сразу же после отбытия нашего эшелона бомбили Минеральные Воды, Гудермес и еще какие-то станции, где у нас были остановки. Несколько дней мы провели в Кизляре – и каждую ночь воздушная тревога – немцы летали бомбить строящуюся железную дорогу на Астрахань. С тех пор мне всегда становится как-то не по себе, когда ночью слышу гул самолета.

Потом был берег Каспия и баржа, отправляемая за море. Трюм ее загрузили недосоленной рыбой с ближайшего рыбозавода, а мы расположились на палубе. Казалось, все тревоги и опасности позади, и ничего, кроме полчищ, комаров нам не грозит. Но ночью внезапно разразился шторм, как раз в то время, когда у буксировочного катера поломался мотор. Катер отошел в сторону, бросив баржу на произвол ветра и волн, грозивших перевернуть ее. Мы, дети, спокойно спали, а вот взрослые уже прощались с жизнью.

К счастью, мотор быстро починили, и мы кое-как дотащились до места, называвшегося Форт Шевченко. Кажется, именно там Тарас Григорьевич отбывал солдатскую службу. Трудно себе представить более безрадостное и гиблое место! Несколько домиков, чахлые акации перед ними. И море песка вокруг – на многие десятки километров. Питьевую воду добывали так: вкапывали посудину без дна и выгребали из нее песок, пока не добирались до тонкого слоя конденсировавшейся влаги, осторожно вычерпывали ее в другую посуду – уже с дном. Других источников водоснабжения не было.

Через какое-то время нас опять посадили на баржу и перевезли в Гурьев, где мы жили несколько дней на открытой танцплощадке в парке, – к счастью, была сухая погода. Начались болезни. Хорошо еще, что в нашей группе дело ограничилось поголовными приступами малярии, заработанной на каспийском берегу. А ведь нередко среди эвакуированных бывали случаи дизентерии, тифа, холеры.

Наконец, очередной эшелон привез нас в город Кзыл-Орду. Там были свои «радости»: полуголодное существование, сорокаградусные морозы при почти полном отсутствии теплой одежды, угрюмое недовольство местных жителей. Но что они значили по сравнению с пережитым в дороге, хотя нам еще на удивление везло! Сколько эшелонов попало под бомбежки на станциях, которые мы благополучно миновали. Сколько бомбежек и обстрелов с воздуха случалось в пути, когда в одночасье гибли сотни людей, когда в панике и суматохе родители теряли детей, а дети родителей! Да и мелкие суденышки, вынужденные пересекать разбушевавшийся Каспий, бывало, шли ко дну! А сколько умирало больных на пристанях и вокзалах или прямо в вагонах, без медикаментов и врачебной помощи… Вот такими они были счастливчиками, эти эвакуированные!

Окна, горящие в ночи

Ах, какая чудесная осень была в казахском городе Кзыл-Орда! К тому времени, когда нас, эвакуированных в 1942 году из Ставрополя, привезли туда, летняя жара уже кончилась. Ласковое солнце как бы вполнакала освещало тихие улицы с рядами деревьев. Особенно красивы были гигантские тополя, ронявшие свои резные ярко-желтые листья на мостовые и тротуары, от чего весь город тонул в золотистом сиянии. Мирная обстановка помогала отдохнуть от тревог и опасностей проделанного пути. Продуктов, сбереженных в дороге, до поры до времени хватало. Маму приняли на работу, я пошел учиться в четвертый класс. Где-то там, далеко, осталась война. А здесь жизнь казалась легкой и беззаботной.

Увы, такой была она недолго. Наступила зима – холодная и бесснежная. Запас продуктов кончился. Оставалось лишь немного риса, выданного нам по приезде, да несколько тыкв. Из них мы варили кашу – основную нашу еду. Ее дополняли скудные пайки хлеба по карточкам и один обед на двоих у мамы на службе. Зарплата у нее была мизерная, да и деньги ничего не стоили. Поэтому нас мучило постоянное чувство голода.

Но куда страшнее был жуткий холод – морозы доходили до 40 градусов, а теплых вещей у нас не было, поскольку уезжали из дома в разгар лета. Из какого-то старья мне сшили куртку и брюки, подбитые ватой, – они и спасали меня от обморожений. Подобную одежду носила и мама. Жили мы на квартире. Недовольная «уплотнением» хозяйка выделила беженцам проходную комнату без мебели, с дверью, открывавшейся прямо на улицу.

«Дома» мы старались бывать поменьше. После занятий в школе я шел к маме на работу и, сидя в уголке, учил уроки под косыми взглядами ее сослуживцев. Потом, съев в учрежденческой столовой один скудный обед, мы в рано наступавшей темноте шли восвояси. Кзыл-Орда – сравнительно небольшой город. Но мамина работа и наше жилье находились в разных его концах. Так что шагать приходилось порядочно. А если мороз, да жестокий ветер, пронизывающий до костей… Можно себе представить, какое это было удовольствие! А что ждало нас по приходе? Холодная комната, тусклый свет маленькой лампочки без абажура. И наша «кровать», устроенная из всякого тряпья прямо на полу…

И все же было в нашем путешествии нечто, позволявшее забыть холод и голод, неустроенность жилья и ночи на жестком ложе. Пройдя примерно полпути, мы приближались к старинному зданию с большими освещенными окнами. Их свет, мягко пробивавший темень пустой оледенелой улицы, манил еще издали, обещая радостную остановку в нелегком пути, счастливую паузу в нашем тоскливом «беженском» бытии. В здании находилась библиотека. Еще на подходе к ней я заглядывал в окна, и на душе теплело от увиденного там множества книг на полках.

И вот наступает восхитительный миг: мы входим в здание. За окном трещит мороз, неистовствует ветер, царапая стекла ветками деревьев. А в читальном зале тепло, тихо. Потрескивают дрова в печке. Уютно горят на столах лампы с матовыми абажурами, оставляя в полумраке громады полок с книгами до потолка. Народу почти нет – кому из местных охота в такую погоду выбираться из дома? Возможно, поэтому нам разрешали, сидя в уголке, читать потихоньку вслух.

Мы перечитали немало книг, по большей части классиков. Особую радость нам доставляли «Записки Пиквикского клуба». Из вечера в вечер мы, то и дело улыбаясь тонкому юмору Диккенса, следили за приключениями чудаковатого добряка мистера Пиквика, нелепого Уинкля, плутоватого Сэма

Уэллера, не обходя вниманием даже второстепенных персонажей, вроде «жирного парня» на козлах. Куда-то уходили, проваливались в тартарары все наши беды и невзгоды. И даже убогое жилье не казалось таким ужасным, когда, с закрытием библиотеки, надо было отправляться туда…

Давным-давно минула и почти стерлась в памяти та грустная пора, но вечера в библиотеке навсегда оставили след в душе у нас обоих. Мама до конца своих дней читала и перечитывала полюбившегося ей Диккенса. А у меня любые окна, что светятся в холодной темноте ночи, до сих пор невольно вызывают ощущение, что там, за ними, в тепле и уюте, ждет добрая, разумная жизнь, способная согреть и порадовать одинокого озябшего путника.

«Землянка»

Бьется в тесной печурке огонь… Горит жарко, глотая полено за поленом. И потому в комнате тепло, что бывает нечасто, – дров мало, приходится экономить. Но сегодня не грех хорошенько протопить – в полночь наступит новый, сорок четвертый, год. И только что приехала тетя Катя, жена дяди Кости, маминого брата.

Добраться из Пятигорска до нашего Ставрополя ей было непросто. Ведь еще и года не прошло, как прогнали фашистов с Северного Кавказа. Кругом разруха, автобусов нет и в помине, оказии случаются редко. Одну из них тете удалось поймать – подрядилась сопровождать какой-то груз, поверх которого и тряслась в кузове весь морозный декабрьский день по заснеженной ухабистой дороге. Зато к вечеру увидела нас с мамой, единственных родственников мужа, который уже третий год на фронте.

Папа тоже воюет. Поэтому мы с мамой управляемся вдвоем – ездим на заготовку дров, а потом сами пилим и колем их, копаем огород, убираем урожай, весьма и весьма скудный. Чаще всего довольствуемся кукурузной кашей и мелкой, с горох, картошкой, которую называют «свинячкой». Чтобы ее очистить, надо сначала сварить и уже потом, сняв кожуру, жарить на подсолнечном масле, которое покупаем мизерными порциями.

Дядя и тетя – Константин Ионович и Екатерина Гавриловна Водяга. С ними бабушка, Евдокия Дмитриевна Маковская, и двоюродная сестра Вадима Виола, родившаяся незадолго до войны

Но сегодня, по случаю Нового года и приезда дорогой гостьи, на столе кое-какие скудные лакомства. Нашлась даже бутылка вина, хотя мама его не переносит, а мне еще рано – нет и тринадцати. Да и тетя выпивает всего рюмочку-другую. Но и этого ей достаточно, чтобы расчувствоваться. Погоревала, что так долго не видит своего Костю. Погадала, «как ему там воюется»? Потом сказала, что узнала недавно замечательную песню. Начала было пересказывать слова. И вдруг запела:

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза…

К тому времени я уже знал много песен про войну. Но эта прямо-таки поразила своей чудесной мелодией, необыкновенной лиричностью. И еще какой-то особой образностью. Сразу представилась полутемная землянка с горящей печуркой – крохотный островок тепла и какого-никакого уюта в холодном и страшном мире фронтовой зимы. Правда, представить это было не так уж и трудно. В нашей комнате было тоже полутемно – светит только коптилка-каганец, да пляшут на потолке отсветы пламени из печки. А снаружи стылая ночь властвует в заснеженном городе, где пугают пустыми глазницами окон сожженные дома, где еще стоит брошенная вражеская техника и мы, мальчишки, без труда находим патроны, снаряды, взрывчатку.

Прослушав песню, мама просит тетю спеть еще раз. Подсела к пианино, подобрала мелодию и стала подпевать. И неважно, что папа, сержант-санинструктор, воюет в Крыму, а дядя Костя, саперный капитан, – в Прибалтике. Обеих солдаток до слез трогают строки:

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой,

Я хочу, что б услышала ты,

Как тоскует мой голос живой…

Мне их чувства еще непонятны, но поражают – до сих пор хорошо это помню – слова «…а до смерти четыре шага». Много позднее я узнал, что именно из-за них цензоры не хотели пропускать песню. А ведь Алексей Сурков писал не песню вовсе, а фронтовое письмо в стихах своей жене. И лишь благодаря настойчивости композитора Константина Листова дал ему этот текст, не веря, что песня получится. Но она получилась. Еще как получилась! И звучит до сих пор, тревожа душу, как никакая другая песня военных лет.

Папина война

У Владимира Высоцкого есть песня о призывнике военных лет из интеллигентов. В военкомате над ним подсмеивались – мол, из тебя какой солдат? На что он отвечал: «А из меня такой солдат, как изо всех!» – и подтвердил это своим поведением на фронте.

Услышав эту песню, я подумал о своем папе. Вот уж был человек, совершенно, казалось бы, не годящийся для солдатской службы! Мягкий, интеллигентный, он не отличался ни отменным здоровьем, ни богатырским сложением. На таких интеллигентов-«очкариков» бравые молодцы, «настоящие мужики» смотрят свысока, частенько презирают, считая «бабами». Но характер у отца был отнюдь не «бабский»! Благородство, порядочность, уважение к женщине – всего этого ему было не занимать. Как и мужества – он никогда не бежал от опасностей, хотя встречал их по-своему, как говорится «без шума и пыли», и переносил стойко, по-мужски.

Бойцы воинской части 17206, в которой воевал отец. Он стоит во втором ряду, третий слева

Интересы он имел сугубо мирные – с детства мечтал быть ученым-биологом. Или художником. Обстоятельства жизни не дали осуществиться этим мечтам. Работал папа бухгалтером. Зато на стенах нашей квартиры висели нарисованные им очень чудесные акварели. А на подоконнике стояли то клетки с птицами, белыми мышами, морскими свинками, то террариум с черепахами, лягушками, ящерицами, то аквариум с диковинными рыбками.

Когда в нашу жизнь ворвалась война, судьба старательно оберегала папу от встречи с ней. Призванный в первые же месяцы, он скоро вернулся домой, так и не доехав до фронта – был комиссован по болезни сердца. В августе сорок второго, накануне захвата фашистами Ставрополя, где мы тогда жили, папа был зачислен в истребительный батальон и оставлен защищать город. И опять вмешалась судьба. Началась бомбежка. Взрыв первой же бомбы швырнул ему в голову большой камень. Заливаясь кровью, папа упал, потерял сознание, был принят за мертвого. Очнулся уже в городе, занятом врагами.

Пребывание в оккупации отец считал позором для себя. Чтобы смыть его, сам, добровольно, вопреки судьбе, пошел на фронт, несмотря на слабое зрение и больное сердце. Правда, попал не в строевую часть, стал санинструктором в медсанбате. Но и там хлебнул войны в полной мере. Его медсанбат был придан бригаде морской пехоты, которую бросали в самые опасные места. Ну а санинструктору частенько приходилось находиться на передовой, вынося с поля боя раненых.

Своим фронтовым бытием папа не хвастался – все, что делал там, называл «работой»: «Конец декабря и начало января были для меня периодом тяжелой работы, подчас без сна и отдыха сутками», – сообщал он в одном из писем. А в другом рассказывал: «Порой бывает страшно, порой просто интересно, а временами даже красиво… Особенно вечером или ночью, когда летают трассирующие пули, а в воздухе парят на парашютах „фонари“ и светят ярко, а если около моря, то дорожки от этих огней протягиваются по воде». И это – о ситуации, когда вокруг рвутся снаряды и свистят пули!

У моря отец много находился в Крыму, который его полку пришлось очищать от фашистов. Стал он и участником парада в честь полного освобождения полуострова, хотя для того, чтобы добраться до нужного места, пришлось порядочно «потопать» по горной дороге. Зато парад удался на славу: «Было очень торжественно. Состоялось вручение гвардейских знамен отдельным воинским частям».

Пребывание в оккупации отец считал позором для себя. Чтобы смыть его, сам, добровольно, вопреки судьбе, пошел на фронт, несмотря на слабое зрение и больное сердце.

Письма отца указывают маршрут продвижения их части лишь в самых общих чертах (многие географические названия вымараны цензурой). Можно понять лишь, что после Крыма было Приднестровье, потом Румыния, Болгария, Венгрия, Чехословакия. Но хранившаяся вместе с письмами целая пачка справок о благодарностях Верховного главнокомандующего, объявленных отцу, указывает более конкретно те города, которые освобождал от фашистов полк, скрывавшийся под номером «Воинская часть 17206». Это: Севастополь, Керчь, Феодосия, Комарно, Галац, Констанца, Брно, Будапешт и еще целый ряд более мелких населенных пунктов. Не зря же отец писал: «Уроки географии мы получаем на ходу и этнографические сведения приобретаем на практике». В его письмах содержится немало описаний природы пройденных стран, городов, людей, в них живущих, их отношения к воинам-освободителям.

Папины награды

Движение наших войск было стремительным. Лишь в районе Будапешта пришлось задержаться надолго. «Буда (один из городских районов) стоит на холмах, – пишет отец, – холмы изрыты подземными ходами, улицы кривые, кварталов много и каждый дом – это крепость… каждый шаг требует от наших войск максимального напряжения сил». Какое именно участие принимал отец в этих боях, трудно сказать, но медаль «За взятие Будапешта» свидетельствует, что оно было не столь уж малым. Я с гордостью вспоминал об этом, гуляя по мирным улицам венгерской столицы во время туристской поездки в страну, где воевал отец.

Кончилась война. Сколько бравых молодцов, «настоящих мужиков», возвращались с нее, как и уходили, рядовыми, без всяких наград. А у папы на погонах краснели лычки старшего сержанта – значит, не раз повышался в звании. И в заветной коробочке вместе с медалями и пачкой благодарностей Верховного главнокомандующего лежал орден Красной Звезды, который, как известно, давался отнюдь не за рядовое поведение даже храбрым фронтовикам.

Вот вам и интеллигент-очкарик!

Войну заканчивали последними

Бывая после войны, еще мальчишкой, в гостях у маминого брата, дяди Кости, я имел редкую возможность подержать в руках самый настоящий наган, которым Константин Ионович Водяга был награжден во время войны. Позже это именное оружие все же было сдано в милицию. И кроме воспоминаний об этой «игрушке» да фотографии дяди в форме офицера саперных войск, у меня не осталось никаких следов его участия в Великой Отечественной войне.

Зато о мирных делах этого горячо любимого родственника я знал очень хорошо. Для меня дядя Костя был образцом истинного интеллигента. Наследником тех российских инженеров, которые еще в позапрошлом веке строили города и заводы, прокладывали дороги, создавали основу промышленного могущества страны. ХХ век значительно разнообразил возможности инженерной профессии. Появились, в частности, инженеры-мелиораторы, одним из которых и стал Константин Водяга. В начале 30-х годов он приехал в Пятигорск, где прожил до конца своих дней. Вначале строил водохозяйственные объекты на Северном Кавказе, потом занимался их освоением и эксплуатацией.

Офицер-сапер Константин Ионович Водяга

Но началась война, и Константину Ионовичу пришлось делать совсем другое. Что именно, я узнал совсем недавно. Дядина дочь, моя двоюродная сестра, передала мне несколько его писем тех далеких лет. Одно из них, написанное летом 1945 года, уже после Победы, раскрывает суть военной профессии мирного инженера-мелиоратора. Вот отрывки из этого письма, показывающие, помимо всего прочего, и дядино прекрасное владение пером:

«…А проделывание проходов для атаки… Наступает подходящая ночь, темная, дождливая или ветреная… В такую и отправляются минеры из передних траншей в сторону противника… Ползут… Тихо ползут… Впереди наши проволочные препятствия. „Наша проволока“, как мы говорим. Возле неё, иногда и под нею, установлены наши мины. Их нужно снять, отложить в сторону. Очищенное место обозначить с боков… Здесь пойдут в атаку танки, потом люди. А может быть, сначала люди, потом танки…

Мины хорошо замаскированы в грунте. Все надо делать на ощупь. Руками нащупать рыхлое место, открыть поверхностный слой, найти курок и осторожно его обезвредить. Дальше за проволокой – ничейная земля, куда каждый из противников постарался понаставить побольше „сюрпризов“. Потом – проволока противника. Её нужно тихонько разрезать, чтобы образовался проход. Проволока может быть заминирована, через неё может быть пущен электроток огромного напряжения, повешены консервные банки, начинающие предательский трезвон при первом неосторожном прикосновении… И тогда – ракеты и убийственный огонь пулемётов, и смерть, и срыв всего дела… Ползут минеры, слившись с землей, болотом, снегом, травой… Ползут и щупают, ищут мины, снимают их, режут проволоку… Любят свою жизнь. Любят свою родину и ненавидят врага. Только эти чувства могут руководить человеком, когда он идет на верную смерть…

Тяжела и неэффектна служба сапёра. Он всегда впереди самых передних, когда войска наступают. И всегда последний при отходах. Идя впереди, сапёры-минёры расчищают, обеспечивают путь, а замыкая войска – закрывают проходы минами, подрывают мосты, и всё это зачастую под огнём врага. И ещё… Мне не пришлось ходить в атаку. Но слушал об этом я много рассказов. Все они сводятся к одному: атака – это массовое движение людей. И потому им не так трудно, не так страшно, хотя это слово очень условно для тех, кто видел смерть и шёл ей навстречу.

А минеры? Они тоже ходят в атаку. Но в одиночку, обязательно в одиночку. Чтобы не было неоправданных жертв, человек должен идти на мины один! Один навстречу смерти! Говорят, что к минам привыкают, а к атаке привыкнуть нельзя, что поэтому на минах легче, проще, чем в атаке. Да, в атаке тяжел первый момент, тяжело оторваться от земли. А минёр встаёт в атаку каждую минуту, отыскивая и обезвреживая мину. Кончилась война. Все переходят на учёбу, ремонт, чистку, отдых. Только сапёрам-минёрам дела по горло. Земля ещё на взводе! На боевом взводе! Опасность подстерегает мирную жизнь на каждом шагу. Оступишься – погибнешь! И минёры каждый день выходят в свои атаки на подлейшее из подлых оружие врага – на мины.

Гремят московские салюты, расцвечивается радугой победных фейерверков родное небо. Едут на восток длинные красные поезда, полные жизни, песен, улыбок, смеха, счастья победы, радости близких свиданий. А минёр не кончил ещё своей войны. Он ещё выполняет свой долг. Он уходит с поля боя последним. И если ты увидишь людей, вооружённых шестами с острой проволокой на конце, с „кошками“ у пояса, с собачками на поводу, – знай, это идут минёры. Это идут те, кто до сих пор ещё воюет, кто борется и жертвует собой, чтобы люди могли работать, восстанавливать разрушенное войной хозяйство. Чтобы женщины могли красиво одеваться и спокойно жить, дети могли весело играть и человек без страха мог наслаждаться природой.

Не смотри с укоризной, если у сапёров не такой залихватский вид, как у лётчиков. Это – труженики войны, большие герои в своём „сереньком“ деле. Подумай, каким должны быть сердце, ум, воля у этих людей, идущих каждый день на мины теперь, когда для многих война закончена, когда вокруг всё поёт, всё ликует. И останься в вечном долгу перед этими людьми».

Капитан Водяга вернулся со «своей войны» в самом конце сорок пятого. Потом, почти два десятка лет, до самого уходя на пенсию, работал главным инженером Управления эксплуатации Терско-Кумской оросительно-обводнительной системы, где начинал еще до войны. Был удостоен почетного звания «Заслуженный мелиоратор Российской Федерации». Написал историю громадной мелиоративной системы, расположенной в междуречье Терека и Кумы – «Вода и люди».

«Мелиорация» в переводе с латинского, означает «улучшение». Своей работой дядя Костя стремился улучшать землю, чтобы исправить тот большой вред, который был вынужден наносить ей в военные годы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.